Аккуратно, без лишней крови — труп не продашь, какая с него польза! — Старховы молодцы отрезали сопротивлявшихся от леса, окружили и принудили сложить оружие. Но мужчин-рабов в Хараде последнее время брали плохо. Вот женщины — другое дело. Они могут делать почти всю мужскую работу, а что надрываются и помирают до срока — так не беда, эльдринги новых привезут. И еще одно, немаловажное — бабы склонны бунтовать куда меньше, нежели мужики.
Но и схваченными женщинами Старх недоволен. Молодые да пригожие успели попрятаться, ему достались лишь те, что постарше. Кривясь, точно от зубной боли, тан косился на широкие, плоские лица с высокими скулами и чуть раскосыми глазами. Женщины стояли тихо, покорно, сгорбившись и, не отрывая взглядов от помоста. Старх сплюнул. За самую миловидную едва ли дадут больше пяти монет… в то время как за золотоволосых роханских девушек платилось до пяти тысяч! Правда, Старху такие еще не попадались ни разу, о чем он вельми скорбел, однако в открытую подняться по Неоне и напасть на владения Эодрейда не решался.
Тан но привычке практически не слышал буйного многоголосья рынка.
Эльдринги-владельцы никогда не расхваливали свой товар сами, этим занимались специально нанятые харадримы-кликальщики, что рвали глотки, призывая почтеннейших покупателей «…обратить свой милостивый взор именно на наших богатырей, красавиц, орлов и не смотреть на лихоманкой траченных трупаков да уродцев, что насупротив выставлены!»
Подобные крики таны давно уже пропускали мимо ушей. Харадримы покупают — вот пусть для них кликальщики и стараются…
Серый, безымянный рыбак из ховрарской деревни стоял в толпе рабов Старха. Ноги его сковывала железная цепь, одним концом прикрепленная к общей для всего «гурта» невольников, и он единственный в вялой, сломленной, сдавшейся на милость победителя толпе смотрел прямо и спокойно. В нем что-то очень сильно изменилось, в этом Сером, после того как он бросился в волны, мечтая покончить наконец с опостылевшей жизнью…
Он не помнил, что было с ним. На мгновение, когда он уже погружался в зеленоватую пучину, перед мысленным взором внезапно мелькнуло лицо воина — сильное, суровое лицо с мощной густой бородою. Он был еще молод, этот воин с притороченным за плечами клинком, но в осанке и облике его чувствовалась привычка побеждать и повелевать. Стоя на мощенном плитами крепостном дворе, воин внезапным движением вырвал из ножен меч — клинок засиял небесной голубизной — и вскинул его над головой, словно подавая знак к атаке…
И, непонятно почему, этот властный призыв — вперед, на врага, не считая потерь! — придал сил тонущему Серому. Руки и ноги против его собственной воли вытолкнули тело на поверхность…
Там его и подобрал корабль Старха.
— И на кой он тебе! — бранил десятник воина, что бросил Серому конец веревки. — Старый да седой — кому он нужен? За него и одной монеты не дадут! Смотри — не продадим, сам тогда за него заплатишь из доли добычи!
— Ничего, старый, да крепкий, — возражал эльдринг. — Смотри, плечи какие! А что седой — то не беда…
Серый не произнес ни слова, очутившись на палубе «дракона». Он молчал, когда его заковывали, молчал все время пути к Умбару, молчал и сейчас, стоя на позорном помосте. И лишь в глазах — прежде бесцветных, а теперь вновь отчего-то становящихся карими — медленно разгорался холодный огонь.
Он вспоминал. Он мучительно вспоминал. Что сказал ему тот воин с голубым клинком? Откуда взялось это видение? Или же то был просто предсмертный бред, странным образом вернувший его, Серого… или нет, его же звали как-то иначе! — к жизни? Он не знал.
Но то, что он не всегда звался Серым, — теперь он ведал точно.
Наконец пожаловал и покупатель. Высокий, высохший, словно жердь, купец, чьи роскошные зеленые одеяния только оттеняли болезненную желтизну лица, неспешно, с достоинством повернул в проход, вдоль которого выстроились невольники Старха. Кликальщики разом утроили усилия, грозя сорвать себе глотки.
Мужчины-невольники остались безучастными. Женщины вытянули шеи — вдруг это покупщик? Серый же — единственный из рабов — взглянул купцу прямо в глаза, взглянул тяжело и пронзительно, так что харадрим споткнулся на ровном месте и пробормотал сердитое проклятие. Старх скривил губы — теперь наверняка не купит… у этих южных варваров споткнуться перед лавкой значит, что товар оттуда принесет несчастье…
Однако на сей раз это оказалось не так. Окинув взором кряжистых, не обделенных силой ховраров, покупатель в задумчивости вытянул губы трубочкой, пошлепал ими и, махнув кликальщику, назвал цену.
Старх изумленно поднял брови. Ну и дела! Все, оптом, и мужчины впервые за много времени дороже женщин! Но он не был бы таном, если бы уступил даже такому выгодному предложению без торга.
— Сейчас, сейчас, — отмахнулся харадрим. Он вновь пристально вглядывался в ряды невольников, пока не столкнулся с горящим взором Серого. Купец невольно сглотнул и поспешил отвернуться.
— Так… я беру. Значит, твоя цена…
Окончив торг, Старх только и мог усмехаться да покачивать головой, гладя ладонью под легким плащом тугой мешочек с золотом. Удачно! До чего же удачно!.. В ушах все еще звенели последние слова странного покупателя:
— Вези больше, тан, нам нужны крепкие молодые мужчины, и женщины, чтобы случать их с мужчинами…
Это уже нечто новенькое! Но стоит ли благородному морскому тану размышлять над причудами грязных варваров? Если у дурака много денег, сделай так, чтобы они оказались у тебя — ты распорядишься ими разумнее…
В тот же день, едва успев запастись провиантом и пресной водой, небольшая флотилия Старха покинула Умбар. И не он один. Харадримы скупили всех выставленных на продажу рабов и всем продавцам говорили одно — везите еще. Везите много!..
Скованные одной длинной цепью невольники пара за парой вытягивались за ворота Умбара. Стража привычно смотрела равнодушными взорами: здесь такое происходило каждый день. Правда, не в таких количествах. С рассвета до заката из города вышло не менее десяти тысяч невольников — такого не случалось еще ни разу, ни во времена расцвета Умбара Корсаров, ненавистников Гондора, ни в те недолгие десять лет, что крепостью владел Морской Народ.
Первый переход. Новые хозяева заботились о купленной собственности: караван двигался ночью, днем укрывшись от палящего солнца в специально устроенном городке из навесов. Разносили в чашках мутную, чуть солоноватую воду.
Тощий купец с двумя коренастыми охранниками оглядывал толпу. Чтобы поддерживать порядок, не хватит и сотни воинов, если сами рабы не начнут смотреть друг за другом. Давно известен испытанный прием — разделяй и властвуй… Наметанный взгляд торговца мгновенно заметил немолодого невольника, отличавшегося гордой осанкой, — он не казался ни забитым, ни подавленным.
Серый выделялся из толпы рабов, как выделяется волк среди дворняг.
— Ты!.. — Палец купца уперся в грудь Серому. — Будешь старшим над караваном. Смотри, если эта падаль начнет помирать раньше, чем мы дойдем до Хриссаады, я оставлю тебя в пустыне одного, связанного, чтобы тобой полакомились песчанники!
Серый молча кивнул. И вновь купец отвернулся, не в силах вынести взгляда презренного, только что купленного им невольника…
Серый взялся за дело.
— Эй, парень! — Его негромкий голос отчего-то заставлял всех остальных немедленно смолкать. — Оставь воду. Ты уже получил свое.
Невольник — самый, пожалуй, крепкий из пленных — глумливо оскалился:
— Ба, Серый! А я-то все гадал, отчего это твоя рожа мне знакома?
Этот раб раньше жил в соседней деревне с Серым. И сейчас, как и принято у ему подобных, намеревался отобрать чашку с водой у какой-то женщины.
— Оставь воду, — повторил Серый, и все окружающие стали отчего-то поспешно отползать в стороны, насколько позволяла длина цепей.
Соперник выпрямился:
— Ты еще будешь тут распоряжаться!..
Серый и не подумал уклоняться. Только весь напрягся — и кулак невольника, вместо того чтобы врезаться ему в скулу, безвольно опустился.
Мужик взвыл, схватившись за кисть, — ему показалось, он словно ударил по каменной стене. Серый даже не шелохнулся, и глаза его горели черным пламенем.
— Оставь воду, — в третий раз негромко сказал он, и на сей раз ослушник уже не возражал.
Рабы смотрели на Серого с ужасом. А потом у какой-то женщины вырвалось:
«Серый, Серый, спаси нас, Серый!..»
По охваченному отчаянием людскому муравейнику прошла мгновенная судорога. Звеня цепями, люди качнулись к Серому, протягивая руки, из глоток рвался не то стон, не то звериный хрип…
Рыбак остался стоять неподвижно, только глаза разгорались все ярче, и окружавшим невольникам казалось: скажи он сейчас их оковам: «Падите прочь!» — и железные браслеты исчезнут, как наваждение…
Но надсмотрщики тоже не зря ели свой хлеб. Засвистели бичи, замелькали дубинки, несколько лучников наложили стрелы, и дрожащее многотелое существо, многорукое и многоногое, замерло, скорчилось, в ужасе завывая под ударами…
Серый не дрогнул, когда вокруг его плеч обвился кнут.
— Эй, почтенные! — крикнул он (охрана караванов в большинстве своем знала Западное Наречие). — Этого больше не повторится! Уймите свой гнев!..
Трепещущее и скулящее скопище невольников прильнуло к нему, точно птенцы к матери.
Несколькими словами Серый навел порядок. И всем уже казалось: что такого увидели они в этом немолодом рабе, таком же точно, как и остальные?..
Дальше караван двигался в образцовом порядке. Жадные демоны пустыни, всегда собиравшие щедрую дань со скорбных процессий, на сей раз довольствовались подачками…
ИЮНЬ, 28, ПРЕДМЕСТЬЕ ХРИССААДЫ
Две недели шел караван через мертвую пустыню, где властвовали лишь песок, жара да ветер. Дорога вытягивалась серым удавом, от одного оазиса — зеленого взрыва на желтом покрывале песков — до другого. Колодцы попадались редко, и вода в них оказалась изрядно солоноватой.
По обочинам, прокаленные солнцем, щедро набросаны были черепа и кости — останки тех невольников, что так и не дошли до харадской столицы. Сперва на скелеты косились, затем привыкли…
Но потом пустыня мало-помалу зазеленела, постепенно превратившись в травянистую степь. А еще дальше, возле горизонта, засинела узкая полоска — там начинались леса. Больше стало воды; и наконец караван вышел к окраинам города.
На громадном, вытоптанном до зеркального блеска поле, обнесенном высокой колючей оградой, харадримы согнали, наверное, тысяч десять новокупленных невольников. С женщин начали сбивать цепи, мужчин пока держали закованными.
На высокий помост, откуда было видно все заполненное рабами пространство, поднимались люди в дорогих, алых с золотом одеждах. Их было пятеро — все рослые, гордые, при оружии. Вместе с ними появился и старшина надсмотрщиков, что распоряжался в этом загоне для двуногого скота.
— Слушайте меня, вы, велбужий навоз! — крикнул он, слишком хорошо сложенный и красивый для этой работы мужчина, в котором за лигу была видна гвардейская выправка. — В великой своей милости необозримый, как песчаное море, правитель Тхерема, вам ведомого под именем Харад, говорит вам: каждый может заслужить себе свободу и богатство! Слышите — свободу и богатство! Если будете верно служить силе Тхерема!
По неисчислимой людской толпе пролетел ропот.
Надсмотрщик продолжал:
— Мужчинам мы предоставляем выбор — отправиться на золотые копи Тхерема или же вступить в его доблестное, непобедимое войско! Стать настоящими воинами великого Тхерема, навсегда избавиться от рабской доли! А когда падут города наших врагов, каждый такой город будет отдаваться вам на три дня, и все, что вы захватите в нем, станет вашим! Мужчины, вступившие в войско, получат женщин! Каждый сможет стать десятником, сотником или даже тысячником, если будет исправно нести службу! А теперь, кто хочет на копи — за ворота!
Толпа не шелохнулась. Кажется, все перестали даже дышать.
Однако харадским заправилам, похоже, нужны были руки и на золотых рудниках.
Дюжины три стражников с короткими копьями принялись оттаскивать людей за ворота, выбирая тех, что постарше и не столь крепок. Отчаянные вопли и мольбы воинов ничуть не волновали.
— Я могу, я могу быть воином! — вопил один из несчастных. Потеряв самообладание, он бросился на стражника — и покатился на землю, сбитый с ног тупым концом копья. Даже не посмотрев на него, воины подхватили бунтовщика за ноги и поволокли за ворота.
Другие пробирались все глубже и глубже в толпу: они были смелы, эти харадримы, — рабы, даже скованные, могли просто задавить надсмотрщиков числом.
Пара надсмотрщиков оказалась возле Серого. Рыбак стоял, скрестив руки на груди; один из стражников брезгливо взглянул на немолодого и, верно, никуда уже не годного невольника.
— Грар’д эрмон![1] Воин грубо схватил Серого за плечо, рывком повернув к себе. И — внезапно замялся, словно пытаясь что-то вспомнить, поднес ладонь ко лбу.
— Иншах’кр эрмон’в, Сатлах![2] Воины прошли мимо. Серый тяжело вздохнул, гордо расправленные плечи его внезапно ссутулились — он в один миг словно бы постарел на много лет.
— Как тяжело… — пробормотал он, сам, похоже, не понимая смысла этих слов. — Сил совсем нет…
ИЮЛЬ, 30, ОКОЛО ДВУХ ЧАСОВ ДО ПОЛУНОЧИ, ПРЕДМЕСТЬЕ ХРИССААДЫ
— Тьфу, тьфу и тьфу! — Малыш ожесточенно плевался. — Да чтоб его молотом расплющило, этот ветер! И песок! И жару!
— Что, у горнов никогда не жарился? — осведомился Торин.
— Сравнил! — фыркнул Малыш. — Разве ж там такой жар? От него только кровь по жилам быстрее бежит! А этот? Я словно кусок теста на противне!
— Тихо вы! — шикнул на друзей Фолко. — Рагнур же сказала, тут полно стражников. А псы у них за целую лигу слышат, как мышь нору копает!
— Подумаешь! — беззаботно отмахнулся Маленький Гном. Расставшись с полком, тангар вновь отбросил всякую осторожность, превратившись в прежнего беспечного удальца, радующегося любой схватке. — Что мы их, не уложим?
— Да, в голове у тебя точно от жары все помутилось, — заметил Торин. — Ладно, все, молчок!
Они укрывались в негустой рощице неподалеку от предместий Хриссаады.
Позади остался трудный двухнедельный путь через Харад — окольный, потайной, тревожный. Узкая нить караванной дороги к Умбару петляла среди разлегшихся, словно золотые змеи, песчаных барханов, и вся она тщательно охранялась. Колодцы и оазисы попадались редко, и каждый окружало двойное кольцо воинов.
Если бы не Рагнур, друзья вряд ли достигли бы харадской столицы. Вокруг расстилался совершенно новый, незнакомый ни гномам, ни хоббиту мир, мир раскаленной, безводной пустыни, где безраздельно властвовало только солнце. Не ласковое и дарящее жизнь, а губительное и всеуничтожающее. Идти можно было только ночами.
Но не только солнце, жара и безводье преграждали путь друзьям. Какая-то иная Сила упорно стремилась не пропустить их на юг, норовя раздуть шуточные перебранки в настоящие, до крови, драки, в нелепые беспричинные ссоры по любому поводу и даже вовсе без повода. Удивлялся даже Рагнур.
— Ничего не понимаю, — устало и мрачно бросил он, когда они с Малышом едва-едва не пырнули друг друга ножами. — Что со мной? На меня словно бы давит что-то… Изнутри откуда-то…
— Не только на тебя, — негромко откликнулся Фолко. — На всех нас… и хочу сказать, не только на нас четверых, но и на весь Харад… и Кханд… и Умбар…
Фолко острее всех чувствовал этот напор. Не гнетущую к земле тяжесть, что навалилась на Фродо, когда Хранитель Кольца приблизился вплотную к черной твердыне Саурона, — но словно бы бьющий в лицо ветер, бьющий, а потом пронзающий насквозь и разжигающий в душе незатухающий пожар ярости.
Гнев мог прорваться наружу в любой момент, тут уж не спасут никакие талисманы и обереги. Клинок Отрины ожил, но помочь хозяину, видно, не мог уже ничем. Перстень принца Форве, однажды указав хоббиту дорогу на юг, мог лишь направлять их путь, но вот противостоять безумию могла одна только воля.
По мере сил Фолко пытался разобраться в происходящем. При помощи перстня эльфов он старался нащупать средоточие противостоящей Силы, понять, откуда она истекает, и, быть может, кто стоит рядом?
Однако с завидным постоянством повторялось одно и то же видение: свет, слепящий свет, так схожий с тем, что властвовал здесь, в прокаленной пустыне Харада. Свет, в котором тонуло все окружающее, свет, пожиравший даже тени; здесь не было места ни ночи, ни мраку. Для лучей, казалось, не существовало преград, они пронзали насквозь скалы и редкие деревья, стены старой Хриссаады и тот самый холм, на котором засели друзья. И приходилось напрягать все силы, чтобы удержать себя, — каждый поступок друга выглядел оскорбительным, каждое слово — насмешкой, а каждое собственное деяние — единственно правильным и неоспоримым…
Едва четверка покинула Умбар, Рагнур-кхандец, белозубо посмеиваясь, посоветовал друзьям снять и спрятать подальше доспехи.
— Пустыню пройти надобно так, чтобы тебя самый чуткий харадский пес не учуял. Потому как прятаться здесь негде, лесов нет, не то что у нас, в Кханде, или южнее, там, за Хриссаадой. От колодца до колодца нужно пробираться так, чтоб и кони не пали, и стражники не засекли. Ну десяток уложим, а сотня нас все равно повяжет.
Лиха пришлось хлебнуть едва ли не больше, чем за все прошлые походы.
Рагнур вел их широкими петлями, заметая, путая следы, выводя к забытым всеми каменным руинам, что подобно обглоданным костям торчали из песчаных волн и где в глубоких подвалах удавалось отыскать колодцы.