Но тут очередь перехватывает Сара Короткая, она опять начинает вопить на всю улицу.
— Будет, мама! Опозорили до смерти! — Невестка пытается втащить Сару Короткую во двор.
Но где там сладить невестке! Обе Сары не меньше часа перебраниваются. Так как подобные схватки повторялись изо дня в день, мужья обеих сношенниц не обращают на них внимания. А один из стариков квартала, проходя мимо, смеется:.
— Старух опять блоха за язык укусила!
Бабушка тихонько шепчет матери:
— Недаром говорят: две жены-соперницы и на том свете могут войти в одну дверь рая, а две сношенницы — никогда не смогут войти. Понимаешь, Шаходат?
Сара Короткая и Сара Длинная в конце концов смолкают, наругавшись до устали.
* * *Изо дня в день я хожу в школу. Изо дня в день зубрю азбуку. Однажды учитель вызывает меня, усаживает перед собой.
— Ну-ка читай! Затвердил свой урок?
— Знаю, как свои пять пальцев, господин!
Я бойко прочитываю азбуку, почти не взглядывая на дощечку. Я так заучил ее, что разбуди меня, я со сна могу пересказать ее без запинки.
— Похвально, сын мой! Превосходно! — говорит учитель и чуть приметно улыбается. — Так, так, с азбукой, значит, покончено. Тогда завтра вместе с «Хафтияком» неси сдобных коржей и целковый деньгами, паренек. Понял?
— Хорошо, господин!
Выйдя из школы, я во всю прыть бегу домой. Нигде не задерживаясь, влетаю во двор, рассказываю матери о своей радости.
— А, хорошо, хорошо, — говорит мать, и радуясь, и вздыхая. — Все расходы, расходы… От отца твоего ни вестей нет, ни денег. А на то, что я добываю на тесьме, не знаешь: кормиться или учителю на подношения употребить…
И правда, до сих пор только Иса да Каромат клянчили сдобные лепешки или деньги, а теперь еще и я прибавился.
— Мама, милая! — упрашиваю я. — Вы обязательно сегодня же должны испечь сдобных коржей. И еще… и еще один рубль денег должны дать.
Не завтра, а через день я отношу учителю завернутые в скатерть коржи и три теньги серебром.
— Похвально! Садись, сын мой, садись. Сдобных коржей принес? О, превосходно! — говорит учитель, пряча деньги в карман.
В это самое время другой ученик входит с узлом завернутых в скатерть сдобных лепёшек, с блюдом горячего плова, тюбетейкой в подарок учителю и с книжкой «Суфи Аллаяр». Он был любимым сыном и баловнем богача.
Учитель был вне себя от радости. Он велел было одному из учеников отнести коржи, лепешки и плов к себе, но тут заявился какой-то его близкий приятель.
— Заходите, заходите! Пожалуйте! — говорит учитель своему другу. — Вас, наверное, теща очень любит, — прошу ко мне плова откушать!
Гость улыбается, благодарит. Оба они поднимаются на балахану.
Повторяется обычная история: учитель скрылся с глаз, и в классе тотчас начинается беспорядок, буйство.
— А ну, выходи ты, ты! Посмотрим, кто сильнее! — приказывает один из наших признанных силачей.
Два статных паренька с только что обозначившимися усиками схватываются и, как петухи, начинают отчаянно трепать друг друга. Борьба разгорается не на шутку. О ужас! Трещит поломанная скамья, табуретка, в кровь расквашены губы, носы!..
На середину выходят все новые и новые смельчаки. Борьба становится все более захватывающей.
Вдруг один толстяк из старших ломающимся басом выкрикивает:
— Стой, стой! Бросайте! Учитель!
Тяжело отдуваясь и шмыгая носами, борцы рассаживаются по местам — у одного лоб разбит, у другого нос в крови.
В классе опять пыль столбом, псе возбуждены и встревожены.
— Да у тебя же лицо в крови, злосчастный! — обращается учитель к одному из учеников. Потом вдруг видит сломанную скамью и у него глаза лезут на лоб. — И скамья сломана? Чье это дело? А ну, выходи на середину?
Багровый от гнева, учитель хватает плеть, идет по рядам учеников и, не разбирая, по чем попало хлещет ребят плетью. От боли одни всхлипывают тихонько, другие, стараясь не подать вида, сидят бледные, третьи в страхе закрывают лицо и глаза руками…
Плеть вдруг с треском обрывается.
— Вот, и плеть истрепалась уже! — отшвырнув рукоятку, говорит учитель и тут же сердито выкрикивает: — Завтра же все несите по одной теньге. Новую купим!
— Слушаем, господин! — отвечают ребята, потирая пылающие от боли плечи, лица.
Учитель садится на свое место. Отдышавшись, приказывает:
— Давайте, продолжайте!
И снова начинается галдеж зубрежки.
* * *Школа кажется адом. Все заучиваемое — пустые слова, только и знаешь твердишь: «Вазава-вазава!» Каждый час, каждую минуту мы с нетерпением ждем слов «Вы свободны!» Выйдя из школы, мы с облегчением вздыхаем и бежим по домам. А перекусив наспех, собираемся на улице.
Зимой даже собачьи бои устраивать завели привычку, Только когда одна из собак убежит с окровавленной мордой, мы затихали на время. Озорные были…
На ногах — у кого старые калоши, у кого рваные кауши, а кто и вовсе босиком. Боремся, валим друг друга, в азарте катаемся по земле. Сходимся на кулачки, деремся до шишек на головах, до крови из расквашенных носов…
Однажды, в поисках сбежавшей собаки, мы заглянули в тесную ветхую клетушку на дворе мечети. В этом помещении обычно хранились носилки, на которых относят мертвых на кладбище. Здесь, спрятавшись от холода, лежал на носилках Усман-пери — тощий, как тень, человек, молчаливый, как джины из сказок. Испугавшись, мы все разом бросились наутек.
— Ой, что это, джин? — спрашивает один из мальчишек.
— Хо, да это же Усман-пери. Отец говорил, что этот бедняга сошел с ума от любви к одной девушке, — говорит Агзам.
— Любовь, она — такая! — говорит болтливый всезнайка Тургун.
— Правда, Усман-пери помешанный, от любви с ума сошел. А теперь постоянно зиму и лето лежит в носилках для мертвых. Дядю Расуля знаете? Так он доводится Усману родным братом. Понимаете? — говорит Ахмад.
Пока мы выслушиваем разные истории об Усман-пери, неожиданно появляется сам Усман. Босой, на голом теле старый, грязный, превратившийся в лохмотья чапан. Ни штанов на нем, ни рубахи. На голове грязная засаленная тюбетейка, на которой уже не различить ни рисунка вышивки, ни цвета.
Мы опять бросаемся врассыпную.
От истощения ли, от холода ли, Усман-пери еле Передвигал ноги. Пошатываясь от слабости и растерянно оглядываясь по сторонам, он добрался до калитки моего дяди и прислонился к дувалу. Дрожащей рукой дотянулся до кольца, постучал. Проговорил глухим, еле слышным голосом:
— Не открывайте, подайте хлеба!
А на улице дул резкий, пронизывающий ветер…
* * *Наступает весна. Начинается пора цветов. В цветах деревья. Под тюбетейками на висках у ребят — тюльпаны. В корзинах вороха фиалок. Всюду цветы!.. Радость весенней поры особенная, ни с чем не сравнимая…
Неожиданно небо заволакивают тучи и проливают ведрами воду. Здорово хлещет!.. А через минуту уже улыбается ласковое солнце. Все кругом блестит, сияет. Вишни, черешни, яблони, персики — все в пышном цвету…
По утрам по улице спешат на базар в поисках работы чернорабочие-поденщики. Они босые, на плечах — огромные кетмени поблескивают свеженаваренными лезвиями.
Весна всюду! Радость весны переполняет души. Когда идешь в школу, ноги еле-еле двигаются, словно к каждой привязано по камню. Зато из школы летим легко, как птицы.
Учение начинается ранним утром. В полдень учитель отпускает нас, малышей. Старшие после полудня возвращаются и упражняются в письме.
Каждый четверг ученики приносят учителю коржи, лепешки, а кто побогаче, деньги — таков обычай.
Я все еще зубрю «Хафтияк». И до чего же скучная это штука — «Хафтияк»! Только и знаешь твердишь: «Вазава-вазава…»
С особенным нетерпением мы ждем окончания занятий в четверг. Глаза как-то сами по себе тянутся к небу, к солнцу.
* * *Вот в воздухе прогремели раскаты грома. Небо, то самое, чистое, сверкающее, внезапно заволакивает темная туча. Мать не успевает даже снять развешанное на аркане белье, выстиранное до белизны хлопка. Дождь льет как из ведра.
Бабушка сидит на террасе, благоговейно перебирая четки.
— Хвала аллаху! — с просветленным лицом говорит она, не отрывая глаз от неба. — Было сухо и вот ливень пролил. Ячмень, пшеница теперь, считай, уродились, — поясняет она мне.
Я сижу на краю террасы, забавляюсь, подставляя то одну, то другую ногу под шумную струю воды, падающую с водосточного желоба. Рассуждаю про себя, глядя на вспыхивающие с треском молнии. «Не в тучах ли сейчас аллах? Какой он из себя?».
А тучи были темные-темные — вот-вот поволокутся по земле. Часа четыре подряд хлещет ливень. Вода шумно низвергалась с водосточных желобов, выходила из берегов арыков. То там, то здесь огненными мечами вспыхивали молнии…
Наконец ливень стихает. Тучи медленно уплывают к горам. Временами вдалеке еще раздаются раскаты грома, сверкают молнии.
Чудесная пора!
* * *— Мама, послезавтра мы идем за город с учителем. Навруз! — говорю я, чувствуя радостное биение сердца. — . Учитель наказывал приодеться получше.
— Да? Правда? — улыбается мать. — Ну что ж, вымоешься хорошенько и наденешь то, что есть.
Помявшись минуту, я продолжаю, потупясь:
— Мама, учитель велел принести два рубля…
Я несмело поднимаю голову… Радость на лице матери вдруг исчезла: улыбка показалась мне вымученной.
— Учитель твой, чтоб ему, чудной он какой-то… Ладно уж, денег дам, только рубль тебе, а рубль Исабаю. Что поделаю, и два дала бы, да… нужда…
— О чем там речь опять? — спрашивает бабушка.
Мать объясняет. Старуха выходит из себя, проклинает учителя:
— Чтоб он околел, твой учитель! Каверзник и хитрец, сгинуть ему, выдумывает всякое…
— А я у вас и не прошу, денег мне мама даст! — грубо огрызаюсь я. — Весна, Новый год, погуляем там. Дома могут сидеть такие старухи, как вы!..
— Замолчи! Не смей так! Разве можно грубить старшим? Нехороша! — сердится на меня мать. Потом обращается к бабушке, говорит мягко, с покорностью: — Праздник ведь. Все ребята поедут, разве он один останется.
* * *Пятница. Одни более нарядные, другие менее, третьи в обычном, будничном, старом, латаном, но чисто выстиранном, — все мы, приодетые, каждый по своим возможностям, во главе с учителем отправляемся в путь. Пиалы, чайники и все взятое с базара — мясо, сало, рис, лепешки, изюм — везет на арбе один древний старик, приятель учителя.
По пути мы минуем несколько перекрестков с мелочными лавками и чайханами. Чайханы по случаю пятницы переполнены. В лавках — пряники, сушки, парварда… Глаза разбегаются. Кто побогаче, тем — лафа, останавливаются, где захотят, жуют пряники…
Выходим за город и, пешком, усталые, в конце концов добираемся до местечка Камолон. Здесь всюду зелень. Много великанов-деревьев. Вокруг красивой древней мечети — мавзолеи святых.
Учитель наш, чтоб ему, и тут вздумал читать коран, Наши кары читают нараспев, покачиваясь и закрыв глаза. Чтение корана в мечети продолжается довольно долго. Так долго, что в животе уже начинает посасывать от голода, Когда чтение кончается, учитель говорит нам мягко:
— Ребята! Идите, погуляйте, пока самовар вскипит. Поле просторное, воды много. Резвитесь в свое удовольствие, дети мои. Мы все шумной толпой выходим из мечети. Одни тотчас затевают игру в чижика, в мяч, другие отправляются на прогулку. А мы, кучка малышей, обходим темные, наводящие страх пещеры отшельников.
В первой пещере в глубоком молчании сидел какой-то человек: длинная беспорядочно разросшаяся борода, горящие огнем глаза, с виду похож на дервиша. Во второй пещере — какой-то полуголый старик в одних грязных штанах. У этого такая же длинная борода, но глаза закрыты, а рядом — грязная глиняная чашка. Сидел он молча, не издавая ни звука, погруженный в созерцание, словно забыл о существовании мира. Мы стоим притихшие, затаив дыхание. Но старик, видно, все-таки услышал нас, он хмуро глянул, и черты лица его вдруг исказились гневом. Мы бросились наутек.
Идем по полю. Воздух чистый, прозрачный. Урюковые ветки усыпаны еще не зрелыми, но уже приятнокислыми плодами, черешня еще совсем зеленая. Бродим мы долго, но в конце концов, проголодавшись, торопимся к учителю, Самовар уже бурно кипит. Учитель и старик-арбакеш рассаживают нас и раздают всем по одной лепешке и по горсти червивого сорного изюма.
После чая учитель подзывает группу старших учеников и подает им знак. Ребята вдруг хором, чистыми звонкими голосами начинают читать на память стихи Навои, Хафиза. Прочитав одну за другой несколько газелей, они переходят к Физули:
Газель звучит захватывающе. Особенно приятны и мелодичны голоса трех-четырех мальчиков. Все мы слушаем, притихли. Я был растроган до умиления. Я очень любил стихи Физули. Сам знал несколько прекрасных стихов о розе и возлюбленном. Сестренка научила. Вместе с другими малышами я тоже понемногу начинаю подпевать старшим. Музыки у нас нет, ни бубна, ни дутара, ни танбура нет, но зато есть стихи, есть мелодия! Одними лишь чистыми молодыми голосами, напевом, мы даем стихам дыхание жизни, музыку, трогающую сердце! Учитель наш не признавал музыкальных инструментов. Наставлял нас: «Грех! Все это великий грех. Никогда, никогда не берите в руки инструментов!»
— Хватит, довольно! Молодцы! — говорит учитель и с насмешливой улыбкой обращается к старику: — Время уже, старина! Вы, я вижу, совсем растаяли. Разжигайте очаг для плова!
Старик сидит с закрытыми глазами, низко опустив голову.
— Бой-бой-бой. Какой замечательный поэт Физули! — говорит он, растирая колени.
Мы снова идем в поле. Разбившись на кучки, долго бродим. Весна. Много всяких цветов. Я набираю их целую охапку.
Когда мы, усталые, возвращаемся к мечети, плов уже готов. Хоть мяса, сала маловато в нем, но все же это плов. Мы с аппетитом поедаем разложенные по блюдам порции. Но не наедаемся. Очень уж проголодались.
Солнце уже клонилось к закату, а учитель снова вздумал читать коран.
— Опять! — шепчутся ребята.
После молитвы мы все дружно поднимаемся и отправляемся в обратный путь.
* * *Июнь. Жара. Огнем пышет воздух.
Много скороспелых дынь, огурцов. Время массового созревания ранней сливы, черешни, вишни. Но где взять денег?.. Хорошо, что во дворе у нас есть единственное урюковое дерево. Оно огромное, в его тени укрывается почти весь двор. Ветви урюка унизаны плодами. Сестренка Каромат, Иса и я лакомимся ими, чуть только они начинают поблескивать от прилива соков. Есть у нас еще одна яблоня, но яблоки на ней прямо-таки ядовитой кислоты.
Сегодня бабушка с утра собирается из дому. Решила сходить к моей тетке. Я тоже надумал идти вместе с нею, поэтому в школу не спешу. Большинство ребят перекочевали в загородные усадьбы, учеников в школе осталось мало.
— Тебе в школу пора! — напоминает мать.
Но за меня неожиданно заступается бабушка.
— Пусть сходит со мной, Шаходат-бану, развлечется немного бедный мальчик, — говорит она, накидывая паранджу. — Все — кто в горах, кто в загородных садах, а он извелся тут, бедняжка…
«Сегодня бабушка очень добрая!» — отмечаю я про себя и бегу впереди, радуясь неожиданной прогулке.
Бабушка поминутно задерживается, с каждой встречной женщиной здоровается, расспрашивает до мелочей: «Откуда вы? С базара? Какая цена на тюбетейки? Хорошо ли продали?» Если попадется на пути дом получше, она обязательно остановится. Полюбовавшись, скажет, обращаясь ко мне: «Л довольно-таки красивый и добротный!»
Немного времени спустя мы выходим к большому каналу. Идем живописным берегом. У воды — мельницы, крупорушки. По каналу плавают стаи уток. Я останавливаюсь, опускаюсь на корточки у самой воды, пугаю их. Птицы, хлопая по воде крыльями, убегают на середину канала. Утки красивые. Особенно нравятся мне селезни. Разыграется, нырнет и окатит себя водой до самого хвоста с яркими завитками, блестящими на солнце. Я видел, такие перышки носят молодые женщины, заложив за ухо…
— Вай, ну и проказник же ты! Осторожнее, свалишься поскользнувшись! — испуганно кричит бабушка.
Мы идем вдоль берега, то и дело останавливаемся: бабушке, как и мне, любопытно понаблюдать, как работают мельницы и крупорушки. Когда доходим до мостка, перекинутого через канал, я пропускаю бабушку вперед, а сам с разбега одним махом добираюсь до половины бревна и останавливаюсь как раз на середине канала, на пути плывущих по течению уток. Сажусь верхом на бревно, пускаю в дело руки, ноги, кричу: «Кыш-кыш-кыш!» Бабушка бледнеет, сердится:
— Он же чуть держится, шаткий, как волосяной мост через ад. Как ты не боишься, сорванец? Сейчас же переходи сюда! Второй раз ни за что не возьму тебя в гости….
Мосток, и правда, шаткий, ненадежный. Одно гнилое бревно! Люди по необходимости пользуются им иногда. А ребята из озорства перебегают по нему ради забавы. Я прислушиваюсь к хлюпанью воды под бревном, и в сердце мое забирается страх. Тихонько перехожу на другой берег к бабушке.
— Глупый! Никак, ну, никак не наберёшься ума. Пусть только отец приедет, обязательно нажалуюсь ему! — журит меня бабушка, качая головой. — Вот увидит хозяин уток и отхлещет тебя лозиной.