Он вздрогнул от неожиданности…
Второй мордент, октавой ниже, протянул четыре долгих звука и ухнул в бездну. И снова, низко, в малой октаве, повторилась первая фигура.
Всего три пассажа – и вот тебе горние выси, вот преисподняя, вот грешная земля… Как там у Иоанна: «Вначале было слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»? – но кто поведал это сокровенное Слово ему, добродушному бюргеру с флегматичным лицом, – ему, Баху, потомку музыкантов-ремесленников в третьем поколении, ему – замороченному отцу многодетного семейства?
Мощь и нежность пассажей «Токкаты и фуги» переплетались, взмывали вверх и ухали в низины, распирая стены собора так, что дрожали стекла витражей. Невыразимая лунная печаль нижних регистров переходила в кружение высоких звуков – чистых, как серебро старинных вензелей.
Она была с аспирантом на даче, когда я разыскивал Костика… Вспомни эту бесконечную ночь, подвал морга, пожилого отца, что нашел там свою сбитую машиной дочь-мотоциклистку. Как он пытался поднять ее тело, ничком лежащее на промозглом, в вонючих лужах, полу, как умолял поддатого, бритого наголо бугая-санитара помочь, как отчаянным голосом повторял: «Ну, хоть не здесь чтобы, не здесь ей валяться…» А тот, равнодушный, как смерть, отвечал ему: «Мужик, давай без лирики, а?» И тогда – помнишь? – наступил момент, самый проклятый, самый страшный момент усталости и омертвения, когда ты вдруг захотел, чтобы сын наконец нашелся, хотя бы здесь, но только навсегда, окончательно – нашелся, оборвав это нечеловеческое ожидание ужаса…
И вдруг, на пределе нестерпимо долго длящегося аккорда, длящегося, как чей-то разрывающий душу стон, в груди его что-то оборвалось, и плотина рухнула.
Он беззвучно содрогнулся в бесслезном рыдании – уже не сдерживая себя, да и не в силах себя сдержать; будто сама душа бросилась, очертя голову и не стыдясь своей наготы, в грохочущий поток звуков, спасаясь в нем, сливаясь с самой стихией…
…И потом, немного успокоившись, в ожидании друга стоял, отвернувшись лицом к витражам – к этим странным окнам, что отвергают стремление взгляда в подлинную жизнь, но взамен дарят измученному сердцу прекрасные видения; к этим окнам, где горечь пурпура взывает к покою и благости лазури, и бесконечно длится небесный рассказ.
Он стоял, по-прежнему не понимая, что делать дальше со своей непоправимой жизнью, мысленно благословляя невидимого органиста, кто позволил ему хоть на миг пропасть, забыть себя, уйти с головой в эту сметающую боль и тьму, прекрасную бездну глубоких вод…
* * *В день отъезда он рано поднялся – всегда бывал тревожен и напряжен перед дорогой. Быстро собрал чемодан, принял душ и позавтракал на уютной и праздничной красной кухне. Добираться до аэропорта, сдавать тачку нужно было самому – Леня сегодня с утра дежурил. Оставалось только запереть дверь и отдать ключ старушке-соседке.
Перед тем как выйти из квартиры, он подошел к огромному окну в гостиной, перед которым любила сидеть в кресле уже смертельно больная Лида.
Парфюмерная крона магнолии еще не потеряла своей пышности, но вокруг ствола на земле уже лежали розовые думки облетающего цвета. Звонкая прозрачность воздуха являла ограненные снегом далекие горы и ближние, залитые солнцем лесистые холмы в заплатках черепичных крыш.
Он опять подумал – как чудесно здесь жить, и подходить по утрам к окну, и видеть на горах паутину розового снега…
Вспомнил игрушечную железную дорогу, с великим мастерством сработанную мсье Пероттэ: ее маленькие фонари, бойкие вагончики, рабочих в синих блузах…
Подумал – интересно, как там, в Сан-Серге? Распогодилось ли?
Иерусалим, октябрь, 2011 г.Любовь – штука деликатная
Он похож на львенка.
Сначала мне казалось – из-за цвета лисьего, – что он зверек незначительный.
Ошиблась: лев, детеныш льва, и цвет львиный, степной – цвет Саванны.
Надо бы сначала рассказать историю его обретения. Она проста, даже рассказывать неудобно: приобрели в буквальном смысле, то есть купили, отвалив, замечу, немалые деньги. Но это так, внешние очертания событий. Если же рассказывать по порядку: два года назад нас покинул любимый пес Кондрат, Кондрашевич наш, партизан Кондратюк. Он прожил с нами семнадцать лет, вошел в литературу, изображен в картинах, купался в любви и признании широких масс, ощутил вкус истинной славы… и, выражаясь языком высоким, библейским, «пресытившись днями своими, ушел к праотцам». Говоря же по-простому, по-человечески, потеряв его, мы ужасно тосковали и мучились, но никак не решались ввергнуть свои сердца в новый водоворот привязанности и любви, а каким он могучим бывает, этот водоворот, мы уже знали.
И все же тоска по собачьему другу взяла свое: однажды, гуляя по нашему району (рука еще помнила натяжение поводка в прогулках с Кондратом), мы повстречали человека с собакой. Обаяние лохматого пса, его пепельной морды, умнейших глаз остановило нас, пленило… Мы вцепились в несчастного мужика и замучили вопросами: кто, что, как называется порода и, главное, извечное: «Где брали?!»
Оказалось, порода шотландская, редкая в наших краях, называется «кернтерьер», и выводит их где-то в полях, на просторах своей фермы выдающаяся женщина Дора, собачий психолог и сумасшедший энтузиаст. То есть наш человек, по всем понятиям.
Мы позвонили, договорились и встали в очередь на щенка, который должен был родиться через пару месяцев.
– О, это будет персона голубых кровей! – восклицала Дора. – Ведь он ребенок Бэби и Тигра, знаменитых чемпионов из рода в род…
Честно говоря, мы не искали звонких титулов, дворянских званий и голубых кровей. Я постаралась объяснить, что хотим мы просто милую собачку, домашнего дружка… Однако все мои жалкие попытки принизить значение будущего события не встречали никакого сочувствия ни в Доре, ни в отставном летчике-истребителе Узи Барабаше, чья кернтерьерша Бэби, чемпионка Европы и Южной Америки, дочь великого Мандарина и не менее великой Леди Макбет (дедов и прадедов я не упоминаю в целях экономии бумаги), должна была произвести на свет нашего малыша от Дориного Тигра, чемпиона Израиля, Голландии и Бельгии… И уже прекратим этот утомительный и обидный для меня, плебейки, парад собачьих планет.
Мы ждали, день и ночь мысленно стоя в затылочек в общей возбужденной очереди. Очередь волновалась – ведь никто не знал, сколько щенков намерена Бэби принести.
Я же тайно переживала о своем: все эти два года вялого существования без любимого пса я так и не разучилась, подходя к дому, поднимать голову к окну, где семнадцать лет красовалась лохматая морда. И сейчас с замиранием сердца думала: неужели в мою жизнь вернется это окно, одушевленное преданным ожиданием и нетерпеливым подрагиванием наставленных на шаги хозяйки верных ушей?
* * *Наконец нам позвонили: все хорошо, отличные щенки, шесть мальчиков и девочка. Вы в списке от Доры, ваше право выбирать первыми.
– А можно приехать прямо сейчас? – спросила я по простоте души.
– Пока не стоит, – сказал Узи. – Они еще слепые. Выбирать как нужно? Выбирать щенка – это ж надо в глаза ему поглядеть. Любовь – она штука деликатная. Вот недели через три-четыре…
И все же я напросилась приехать и взглянуть. Узи жил в небольшом городке в долине Аялон – той самой, где Иисус Навин останавливал в небе солнце для военных нужд древних израильтян.
Дом стоял на тихой, очень зеленой улице, и весь двор был укрыт какими-то лианами, виноградом, кронами пальм и австралийских кленов, так что одинокий солнечный луч, пробивший густые слои всех зеленых покровов, горел победным оком наступившей весны. Меня допустили только до стеклянной двери на террасу, за которой жила мамочка Бэби со своим приплодом. Я соорудила из ладони козырек и заглянула внутрь.
На голубом спортивном мате под светом обогревателя лежали и грелись в корзине комочки шоколадного цвета, каждый размером с мобильный телефон. Меня охватило смятение. Это в роддоме хорошо, подумала я, где тебе не надо выбирать своего ребенка. Он лежит с биркой на руке, и твоя фамилия записана на ней четкими буквами. А тут – как я узнаю, как пойму, как, среди прочих, забавных и милых, почую своего?
Через месяц я приехала опять. Щенки ковыляли на толстых кривых лапках, сталкиваясь друг с другом лбами, кувыркаясь, попискивая, оставляя лужи и смешно усаживаясь на мягкую попу. Я долго наблюдала за каждым, умильно подвывая, вскакивая со стула, крадучись, чуть ли не ползком следуя то за одним, то за другим. Вконец растерялась: я была готова забрать каждого.
В этот момент один щенок валко проследовал к расстеленной на полу газетке, обстоятельно отлил порцию, огляделся и вдруг уставился на меня любопытным доверчивым взглядом. И я увидела, что это – самый крепенький, самый лобастый, самый обаятельный типчик с веселым хвостиком и карими, абсолютно человечьими глазами.
В этот момент один щенок валко проследовал к расстеленной на полу газетке, обстоятельно отлил порцию, огляделся и вдруг уставился на меня любопытным доверчивым взглядом. И я увидела, что это – самый крепенький, самый лобастый, самый обаятельный типчик с веселым хвостиком и карими, абсолютно человечьими глазами.
– Браво! – воскликнул Узи. – Молодец, лучшего выбрала. Тут Дора приезжала, такая сумасшедшая! Провела со щенками четыре часа и как раз твоего назвала номером первым. Хотя родился он четвертым по счету.
И опять потекли нудные дни ожидания: Узи отдавал щенков только тогда, когда они уже не нуждались в материнском молоке. Между тем щеголеватое имя Шерлок уже витало в доме, щебеча крылышками, готовое вселиться в своего хозяина.
Еще через месяц, совсем истомившись, мы поехали его забирать.
Щенки бодро бегали по застекленной террасе, а мамаша их, Бэби, чемпионка обоих полушарий, кружила рядом и беспокоилась: что за люди пришли, к чему бы это?
Нам хотелось схватить щенка в охапку и бежать с ним поскорее до самого нашего дома. Но нас усадили и велели слушать. Узи любил поговорить и, как все настоящие собачники, оказался слегка ненормальным.
– Что такое кернтерьер? – вопросил он, подняв палец. – Это благородство, достоинство и ум. Его не нужно долго учить, чтоб не пачкал в доме. Он это знает от рождения! На него нельзя орать, боже тебя упаси! Обоюдное уважение, ласковый тон и деликатность обращения…
В этот момент маманя Бэби, чемпионка всех полушарий и стран, дочь прославленной Леди Макбет и внучка целого взвода выдающихся представителей собачьего истеблишмента, выбежала в центр персидского ковра, присела и сделала отменную лужу.
– Кажется… – пролепетала я. – Ваша собачка… там…
– Где?! – подскочил Узи. И заорал, и затопал, и, кажется, даже засвистел на свою собаку, и запустил в нее тапочкой. На что Бэби, к моему удивлению, не обратила ровным счетом никакого внимания. Видимо, такое дело было тут привычным. – Это неслыханно! – тяжело дыша, объявил Узи. – Это из-за потрясения, что сына забирают!
– Узи, – лениво улыбаясь, проговорила его супруга, – я давно тебе говорю: надо отдать наконец в чистку этот ковер.
* * *К своему новому дому, как и к своему новому имени, Шерлок отнесся по-хозяйски. Дом оприходовал сразу, отчего я поняла, что не стоит дожидаться необходимости чистки ковра, а лучше свернуть его тихонечко и поставить, как солдата, на балконе. И имя выучил он сразу, вместе с тремя волшебными словами: «кушать», «гулять» и «вкусненькое».
В первые дни я пыталась обращаться к нему официально, полным именем. Хотя мои дети так и норовили называть его Мочалкой – из-за жесткой шерстки. При первой встрече дочь схватила его, подняла над головой и крикнула:
– Мочалка! Привет, Мочалка!
Пришлось призвать ее к британскому порядку и соблюдению законности.
Остальная учеба – всякая ерунда типа «Рядом!», «Ко мне!» и «Фу!» – пошла у Шерлока размереннее, а лучше сказать, ни шатко ни валко, так как не означала ничего приятного и вообще в планы его не входила.
А мы стали к нему привыкать, приноравливаться, приглядываться и потихонечку влюбляться.
* * *Иногда я писала о нем у себя в «Фейсбуке», зная, как много страстных собачников среди моих друзей и читателей. Вот несколько записей первых месяцев нашей совместной жизни:
«Шерлок – щенок говорящий. Вообще-то он не болтлив и к выступлению готовится. Если ты говоришь ему что-то ласково-убедительное, он склоняет голову набок, снисходительно выслушивая всю твою чушь, изучая твое лицо и движения, с минуту помалкивает, как бы подыскивая ответные слова, и вдруг высоким голоском выдает удивительную сдвоенную трель. Это даже не лай, а какой-то выплеск радости: он отскакивает, припадает к полу, взмывает, перекувыркивается и залихватски вскрикивает. На человеческий язык это можно перевести так:
– Эх, едрен корень!
Уже две недели как Шерлок осваивает мир, заодно прощупывая границы дозволенного. А мир, он огромен: наша улица и две лужайки с обоих ее концов. На одной лужайке – детская площадка, на другой – две пальмы, благоухающие собачьими приветами. Мир огромен, полон ужасающих неожиданностей, увлекательных странностей и диковинных персонажей. Например, в доме напротив живет небольшой бульдожка, часами стоящий за решеткой забора на задних лапах. Медленно ворочая башкой, он с физиономией лавочника, подсчитывающего барыши, провожает взглядом прохожих, кошек и собак.
Сегодня утром глядел на нас пару мгновений вполне меланхолично… и вдруг как рявкнет сиплым тенором! От неожиданности Шерлок подскочил, перевернулся и выкатился с тротуара на проезжую часть; впрочем, быстро пришел в себя и стал, пружиня на всех четырех лапах, как боксер легчайшего веса на ринге, подбираться к дураку бульдогу с выражением «а ты ва-аще кто такой?» на мордахе.
На прогулках он хулиганит: хватает нас за штанины, вырывает поводок, жрет все, что удается нарыть в траве, ускользнув от хозяйского пригляда; вчера на прогулке чуть не сожрал чей-то прошлогодний окурок. Тот торчал у него из пасти, как подобранный чинарик висит на губе у шпаны.
Боря сказал:
– Ну, знаешь… Кондрат – тот был корсаром и комиссаром. Но этот… Боюсь, по сравнению с этим Кондрат уже выглядит выпускником Высших женских курсов.
(А ведь мы с самого начала дали друг другу слово, что не станем баловать пса: в конце концов, собака должна знать свое место!
– Конечно, – решительно подтвердил Узи Барабаш. – И я говорю: собака должна знать свое место, и это место – в постели ее хозяев!)
Отдельного описания заслуживают его отношения с кошками. Местные «котиус помойиус» – особы независимые и незаурядные, свое древнее происхождение ведут от загадочных египетских кошек и выглядят соответственно: небольшое тощее тело на высоких ногах, маленькая голова, прижатые ушки, холодные высокомерные глаза (если какой-нибудь не выбит в уличных боях). Голоса их не поддаются описанию, но я попробую: это объединенный рев работающей электрической пилы и запущенной на запредельную громкость арии Амнерис из оперы «Аида». Все окрестные богатейшие помойки – их удельные поместья, и не дай бог слишком близко пройти мимо: несмотря на то, что табличек «Частное владение. Вход посторонним воспрещен» я там ни разу не видела, все равно лучше держаться подальше от мест обитания этих коварных и сильных фурий. Они имеют склонность нападать исподтишка. Однажды, когда Борис пошел выбрасывать мусор, к нему на грудь – совсем не с целью братских объятий – прыгнула кошка из мусорного бака.
Но Шерлок, не разделяющий сословных и расовых предрассудков, желает дружить с каждым, кого встретит на прогулке. Даже с бандитскими натурами вроде этих бездомных развращенных тварей, которые живут припеваючи – ведь их подкармливают все старушки нашего городка!
К тому же он невероятно любопытен и, услыхав кошачьи вопли, предпочитает самолично разузнать, что за кипиш. Бросается в гущу событий с необоримым восторгом, и если б я дважды не поспела вовремя, не представляю, каким счетом от ветеринара завершилось бы это «приятное знакомство»…
…Теперь уже невозможно скрывать правду: наш аристократ Шерлок, потомок лордов и чемпионов, голубая кровь и чуть ли не кавалер ордена Подвязки, оказался мелкой шпаной, пройдохой и хитрованом. Себя он считает вожаком стаи, в которую включил всю семью, причем мы с Борисом плетемся где-то в хвосте. Умен он, конечно, как сто чертей, и видит всех насквозь. Обладатель целой палитры задушевных взглядов, которыми умело пользуется. Вообще лицедей изрядный. И хотя я терпеть не могу анекдоты, написанные правильным литературным языком (это ведь жанр устный, виртуозный, целиком зависящий от актерских способностей рассказчика), не могу не привести тут известный анекдот про рыболова и нахального лягушонка, который, высунувшись из пруда, заводит знакомство с робкого вопроса: «Нельзя ли, дяденька, рядом посидеть?» – а заканчивает освоением дяденькиного кармана, где удобно размещается, как в собственном доме; а когда другой прискакавший из воды лягушонок робко спрашивает, нельзя ли тут посидеть, первый высовывается из кармана с хозяйским криком: «Да пошел ты!» – и ласково, подобострастно спрашивает рыбака: «Пральна говорю, дядь Вась?»
Так вот, на прогулке Шерлок то и дело оглядывается, ловит мой взгляд, останавливается и, склонив голову набок, проникновенно смотрит прямо в душу, как тогда на террасе, при первом знакомстве: «Пральна говорю, дядь Вась?»