Конечно же, это не обязательно будет правдой. Я сама уже жду несколько лет, но тщетно — ни ответа ни привета.
— Дженна не единственная, кому эта вещица могла бы освежить память, — размышляет вслух Верджил. — Может быть, тот, кто подарил это Элис, смог бы нам что-то рассказать.
Дженна вскидывает голову.
— Мой отец? Да он в половине случаев не помнит, как меня зовут.
Я похлопываю ее по плечу.
— Не стоит переживать из-за родительских грехов. Мой отец вообще был трансвеститом.
— И что в этом плохого? — спрашивает Дженна.
— Ничего. Но и трансвестит из него получился так себе.
— Мой отец сейчас в лечебнице, — говорит Дженна.
Я смотрю поверх ее головы на Верджила.
— Да?
— Насколько я знаю, — говорит Верджил, — больше никто не приходил беседовать с твоим отцом после исчезновения мамы. Возможно, стоит попробовать.
Я сделала достаточно псевдопредсказаний, чтобы видеть, когда человек неискренен. И сейчас я вижу, что Верджил Стэнхоуп бессовестно врет. Не знаю, какую игру он затеял и что надеется узнать у Томаса Меткафа, но я не позволю Дженне одной отправиться с Верджилом.
Даже несмотря на то, что я обещала больше никогда не возвращаться в психбольницу.
После случая с сенатором у меня настала черная полоса. Много водки, седативные препараты. Тогда менеджер посоветовала мне взять отпуск, а на самом деле имелось в виду недолгое пребывание в психиатрической лечебнице. Все было обставлено с невероятной секретностью, в подобном месте знаменитости «восстанавливают силы» — так в Голливуде говорят о «глотании зонда, избавлении от алкогольной и наркотической зависимости или лечении электрошоком». Я лежала там тридцать дней, достаточно долго, чтобы понять — больше я не опущусь настолько низко и никогда туда не вернусь.
Со мной в палате лежала одна куколка — дочь известного хип-хоп артиста. Гита сбрила волосы, на позвоночнике сделала серию пирсинга, которую соединила тоненькой платиновой цепочкой, и я постоянно удивлялась, как она спит ночью на спине. Она постоянно разговаривала с невидимыми людьми, которые были для нее абсолютно реальными. Когда ей показалось, что один из воображаемых друзей набросился на нее с ножом, Гита выбежала на дорогу, и ее сбило такси. Ей поставили диагноз «параноидальная шизофрения». В то время, когда мы лежали с ней в палате, она верила, что ею по сотовому телефону управляют пришельцы. Всякий раз, как кто-то пытался отослать сообщение, Гита сходила с ума.
Однажды ночью Гита стала раскачиваться в кровати и повторять:
— Меня ударит молнией. Меня ударит молнией.
Должна сказать, что стояла ясная летняя ночь, но она продолжала причитать. Она не ложилась спать и где-то через час, когда примчались грозовые облака, начала кричать и раздирать себя ногтями. Вошла медсестра и попыталась ее успокоить.
— Дорогая, — сказала она, — гром и молния на улице. Здесь ты в безопасности.
Гита повернулась к ней, и в эту секунду я не видела ничего, кроме ее ясных глаз.
— Вы ничего не знаете, — прошептала она.
Раздался раскат грома, внезапно окно треснуло. Ворвалась неоновая дуга молнии. Она прожгла ковер и дыру размером с кулак в матрасе рядом с Гитой, которая стала раскачиваться еще сильнее.
— Я же говорила, что меня ударит молнией, — все повторяла она. — Я же говорила, что меня ударит молнией.
Я рассказываю эту историю, чтобы пояснить: люди, которых мы считаем сумасшедшими, на самом деле могут быть нормальнее нас с вами.
— Отец нам ничем помочь не сможет, — настаивает Дженна. — Не стоит даже пытаться.
И снова интуиция меня не подводит: то, как Дженна прикрывает и скашивает налево глаза, как грызет ноготь… Она лжет. Почему?
— Дженна, — прошу я, — можешь сбегать к машине и посмотреть, не оставила ли я там солнцезащитные очки?
Она встает, обрадовавшись, что может избежать этого разговора.
— Ладно. — Я жду, пока Верджил встретится со мной взглядом. — Не знаю, что вы замыслили, но я вам не доверяю.
— Отлично. В таком случае мы квиты.
— Что вы от нее скрываете?
Он колеблется, решая, может ли мне доверять.
— В ночь, когда обнаружили труп смотрительницы, Томас Меткаф очень нервничал. Дергался. Причиной тому могли быть как пропавшие жена и дочь, так и первые признаки срыва. С другой стороны, это могли быть муки нечистой совести.
Я откидываюсь назад, скрещиваю руки.
— Вы полагаете, что Томас — подозреваемый. Вы считаете подозреваемой Элис. Мне кажется, вы готовы обвинить всех, кроме самого себя, в том, что причиной смерти изначально признали несчастный случай.
Верджил смотрит на меня.
— Я подозреваю, что Томас Меткаф, скорее всего, жестоко обращался со своей женой.
— Чертовски весомая причина для побега, — размышляю я вслух. — Значит, вы хотите встретиться с ним и попытаться спровоцировать его.
Когда Верджил пожимает плечами, я понимаю, что угадала.
— Вы когда-нибудь думали, как это отразится на Дженне? Она уже думает, что мама ее бросила. А вы собираетесь снять с нее розовые очки и показать, что и отец у нее ублюдок?
Он начинает ерзать.
— Ей стоило об этом подумать, прежде чем нанимать меня.
— Да вы настоящий козел!
— За это мне и платят.
— В таком случае вы должны хотя бы принадлежать к другой налоговой группе. — Я прищуриваюсь. — Мы же оба понимаем, что на этом деле не разбогатеем. Чего вы добиваетесь?
— Хочу узнать правду.
— Ради Дженны? — уточняю я. — Или ради самого себя, потому что десять лет назад поленились это сделать?
На его скулах вздуваются желваки. На секунду кажется, что я перешла грань, — Верджил вот-вот встанет и уйдет. Но он не успевает, появляется Дженна.
— Нет никаких солнцезащитных очков, — говорит она.
Девочка продолжает сжимать камень, который висит у нее на шее.
Я знаю, что некоторые неврологи считают, что у детей-аутистов синапсы головного мозга расположены настолько близко и возбуждаются в такой быстрой последовательности, что это вызывает гиперчувствительность, поэтому эти дети начинают раскачиваться и все сильнее возбуждаться, и задача состоит в том, чтобы помочь им сосредоточиться на чем-то, кроме собственных ощущений. Мне кажется, ясновидение не так уж сильно отличается от этого. По всей вероятности, ни то ни другое не является психическим заболеванием. Я однажды спросила Гиту о ее воображаемых друзьях. «Воображаемых?» — спросила она, как будто сумасшедшей была я, потому что не видела их. И вот что самое смешное — я понимаю, о чем она говорит, потому что знаю, как это бывает. Если замечаешь человека, который говорит с кем-то невидимым, возможно, этот человек страдает параноидальной шизофренией. Но с таким же успехом он может оказаться и экстрасенсом. То, что вы не видите второго собеседника, не означает, что его нет.
Вот еще одна причина, по которой я не хочу ехать к Томасу Меткафу в психиатрическую больницу: может случиться так, что там я лицом к лицу столкнусь с теми, кто не может управлять Даром, за повторное обладание которым я готова убить.
— Ты знаешь, как доехать до лечебницы? — интересуется Верджил.
— Откровенно говоря, навестить отца — не очень хорошая идея. Он не всегда адекватно реагирует на тех, кого не знает.
— Мне казалось, ты говорила, что он иногда и тебя не узнает. Почему бы не сказать, что мы старинные приятели, которых он не помнит?
Я вижу, как Дженна пытается разобраться в логике Верджила, решая, стоит ли защищать отца либо же попытаться воспользоваться его слабостью.
— Он прав, — говорю я.
Верджил с Дженной шокированы моим заявлением.
— Вы с ним согласны? — удивляется Дженна.
Я киваю.
— Если твоему отцу есть что добавить к тому, почему твоя мама убежала той ночью, это может указать нам верное направление.
— Тебе решать, — уклончиво говорит Верджил.
После продолжительной паузы Дженна поясняет:
— По правде говоря, он только и говорит, что о маме. Как они познакомились. Как она выглядела. Когда он понял, что готов сделать ей предложение. — Она кусает нижнюю губу. — Я сказала, что не хочу ехать в лечебницу, потому что не хочу ехать туда с вами. Ни с кем не хочу. Это единственная ниточка, которая связывает меня с отцом. Он единственный человек, которому ее не хватает так же сильно, как мне.
Когда звонит Вселенная, нельзя заставить ее подождать на линии. Именно поэтому я возвращаюсь к этой девочке. То ли благодаря ее гравитационному притяжению, то ли потому, что она является той воронкой, которая меня засосет.
Я улыбаюсь своей самой лучезарной улыбкой.
— Дорогая, — говорю я, — я большая любительница красивых любовных историй.
Элис
Элис
Матриарх умерла.
Умерла Ммаабо, которая вчера отстала от своего стада, двигалась тяжело, рывками, потом упала на передние ноги и завалилась на бок. Я не спала целых тридцать шесть часов — наблюдала. Я видела, как ее дочь Оналенна, которая была и ее ближайшим товарищем, пыталась бивнями поднять мать, и ей удалось поставить ее на ноги. Но Ммаабо не удержалась и упала уже навсегда. Она хоботом потянулась к Оналенне в последний раз, а потом развернула его на земле, как моток ленты. Я наблюдала, как Оналенна и остальные слонихи горестно трубили, пытались хоботами и телами поднять своего предводителя, подталкивая и подтягивая тело Ммаабо.
Через шесть часов стадо оставило тело. Но почти сразу же к нему подошел еще один слон. Я подумала, что это отставший член стада Ммаабо, но потом узнала зазубренный треугольник на левом ухе и морщинистые ноги Сетунии, матриарха другого стада, поменьше. Сетунию и Ммаабо не связывали родственные узы, но она подошла, наклонила голову, уши ее поникли. Слониха коснулась хоботом тела Ммаабо, занесла над ней переднюю левую ногу, а потом переступила так, чтобы упавшая слониха оказалась между ее передними и задними ногами, и стала раскачиваться взад-вперед. Я посчитала, это длилось целых шесть минут. И походило на танец без музыки. Молчаливая панихида.
Что это означало? Почему слониху, которая никак не была связана с Ммаабо, настолько глубоко тронула ее смерть?
Прошло два месяца со смерти Кеноси, молодого самца, попавшего в силки; два месяца с тех пор, как я официально изменила тему своего докторского исследования. Пока мои коллеги работали в заповеднике, изучали миграцию слонов в Тули-Блок и то, как это сказывается на экосистеме, а также влияние засухи на темпы размножения слонов или на сезонность гона у самцов, мое исследование носило познавательный характер. Тут невозможно использовать географические приборы слежения или анализы ДНК. И неважно, сколько раз я регистрировала случаи того, что слоны касались черепа другого слона либо возвращались на место, где умер бывший член стала, ведь, интерпретируя эти моменты поведения как скорбь, я переходила границу, которую исследователи животных не должны пересекать. Я наделяла животное чувствами человека.
Если бы меня попросили защитить свою работу, вот что я сказала бы: «Чем сложнее объект изучения, тем скрупулезнее и ответственнее должна подходить к нему наука. Математика, химия — это легко: замкнутые модели с дискретными ответами. Чтобы понять поведение человека или слона, являющегося более сложной системой, требуется более сложная наука».
Но никто ни о чем не спрашивал. Я совершенно уверена, что мой начальник, Грант, полагал, что я должна пережить этот этап и рано или поздно вернуться к науке, а не изучать когнитивные способности слонов.
Я и раньше видела, как умирают слоны, но это был первый раз с тех пор, как я изменила объект своего исследования. Мне хотелось зафиксировать все до мельчайших деталей. Хотелось удостовериться, что я не отмахнулась от чего-то, показавшегося обыденным, чтобы впоследствии не жалеть, узнав, что некое действие оказалось ключевым для понимания того, как скорбят слоны. И с этой целью я осталась там, пожертвовав сном. Записывала, какие слоны приходили навестить погибшего матриарха, идентифицировала их по бивням, волосам на хвостах, отметинам на теле или по венному узору на ушах, который так же уникален, как отпечатки наших пальцев. Я записывала, сколько времени они провели, прикасаясь к Ммаабо, и где именно прикасались. Сделала пометку, когда они ушли от тела, возвращались ли назад. Фиксировала я и поведение других животных, антилопы импалы и одного жирафа, которые проходили поблизости, даже не подозревая, что рядом упала матриарх. Но главным образом я осталась потому, что хотела узнать, вернется ли Оналенна.
Прошло более десяти часов, прежде чем она вернулась. Когда слониха пришла, уже смеркалось, ее стадо топталось в стороне. Она тихо стояла у тела матери, когда наступила ночь — неотвратимая, как гильотина. Время от времени Оналенна издавала звуки — как будто ей необходимо было перекликнуться с сестрами и напомнить им, что она еще здесь, — и те отвечали трубными звуками с северо-востока.
Целый час Оналенна стояла не шелохнувшись — возможно, поэтому меня так напугал «ленд ровер», фары которого разрезали темноту. Оналенна тоже испугалась, попятилась от мертвой матери и угрожающе захлопала ушами.
— Вот ты где! — воскликнула Аня, подъезжая ко мне. Она изучала влияние браконьерства на изменение миграционных троп. — Ты не отвечала по рации.
— Прикрутила звук. Не хотела ее напугать, — сказала я, кивая в сторону нервничающей слонихи.
— Ты зачем-то понадобилась Гранту.
— Ночью?
Мой начальник был, мягко говоря, не в восторге, когда я сообщила, что намерена заняться изучением того, как скорбят слоны. Теперь он со мной едва разговаривает. Неужели он поменял свое мнение?
Аня посмотрела на тело Ммаабо.
— Когда это случилось?
— Почти сутки назад.
— Ты уже сообщила егерям?
Я покачала головой. Конечно, я им сообщу. Они приедут и отпилят у Ммаабо бивни, чтобы не соблазнять браконьеров. Но я решила, что слоны заслуживают того, чтобы еще по крайней мере пару часов погоревать над матриархом.
— Что передать Гранту, когда ты будешь? — поинтересовалась Аня.
— Скоро, — ответила я.
Машина Ани скрылась в зарослях, превратившись в крошечную точку света в угольно-черной дали — словно светлячок. Оналенна пропыхтела — как будто прогудел паровоз. Она засунула свой хобот в рот матери.
Не успела я описать ее поступок, как перед Ммаабо возникла гиена. В свете прожектора, который я направила на место событий, мелькнули ярко-белые резцы, когда гиена раскрыла пасть. Оналенна затрубила. Вытянула хобот, который, казалось, был слишком далеко от гиены и не мог до нее достать. Но африканские слоны могут вытягивать его примерно на полметра, растягивать, как меха аккордеона, и ударить наотмашь, когда менее всего ожидаешь. Слониха так сильно треснула гиену, что та с визгом отлетела от тела Ммаабо.
Оналенна повернула ко мне тяжелую голову. Из височных желез выделялся секрет — обильные серые ручейки.
— Тебе придется ее отпустить, — сказала я, не совсем понимая, кого пытаюсь убедить…
Я, вздрогнув, проснулась, когда почувствовала на лице теплые лучи солнца, первые лучики дня. Первая мысль была, что Грант меня убьет. Вторая — что Оналенна ушла. На ее месте две львицы рвали заднюю четверть Ммаабо. А в небе, выписывая восьмерки и ожидая своей очереди, кружил гриф.
Я не хотела возвращаться в лагерь. Мне представлялось более важным понаблюдать, будут ли другие слоны возвращаться к телу Ммаабо и отдавать ей дань уважения.
Мне хотелось найти Оналенну и увидеть, что она сейчас делает, как ведет себя стадо, кто фактически стал новым матриархом.
Я хотела узнать, может ли она перестать скорбеть, перекрыв в себе вентиль. Или она до сих пор скучает по матери? Сколько времени понадобится, чтобы боль утихла?
Совершенно ясно, что Грант решил меня наказать.
Из всех моих коллег начальник выбрал меня, чтобы нянчиться с каким-то козлом, который явился сюда на неделю из Новой Англии.
— Грант, — пыталась воззвать к нему я, — не каждый день мы теряем матриарха. Вы должны понимать, насколько это важно для моего исследования.
Он поднял голову от письменного стола.
— Ничего за неделю не произойдет. Слониха будет такой же мертвой.
Если Гранту плевать на мое исследование, может быть, мое расписание поколеблет его решимость?
— Но сегодня я должна привезти Оуэна, — напомнила я.
Оуэн — местный ветеринар, мы должны надеть на матриарха ошейник, чтобы группа ученых из университета Квазулу-Натал могла начать новое исследование. Другими словами, я занята.
Грант посмотрел на меня.
— Чудесно! Уверен, этот парень с удовольствием посмотрит, как вы надеваете ошейник.
Вот так я и оказалась у входа в заказник в ожидании Томаса Меткафа из Буна, штат Нью-Гемпшир.
Приезд визитеров всегда морока. Иногда это толстые «денежные мешки», которые выделили средства на приобретение ошейника для GPS-навигации[21] и хотят явиться с женами и деловыми партнерами, чтобы разыграть политически корректную версию игры «Великий белый охотник», только вместо убийства слона они наблюдают, как ветеринар стреляет в слона дротиком со снотворным, чтобы надеть на него ошейник, а потом поднимают тосты за великодушие владельцев пикапов «мазда». Иногда приезжали дрессировщики из зоопарка или цирка, и практически всегда они оказывались круглыми идиотами. Последний раз целых два дня я возила в своем «ленд ровере» владельца филадельфийского зоопарка, а когда мы увидели, как шестилетний самец выделяет из височных желез секрет, он стал настаивать на том, что слоненок вступает в пору полового созревания. И как я ни старалась его переубедить, удивляясь, что он всерьез считает шестилетнего самца половозрелым, он твердо стоял на своем.