— Вам так надо было сходиться, как мне в космос летать... Говорил дураку, так нет — женюсь, женюсь...
— Не надо, батя...
— Бить не пробовал?
— Ай, — только махнул Васька.
— Попробуй, без злости только...
— Да что ее бить? Как каменная... Что по камню бить?
— Все у тебя не как у людей, Васька... Все наперекосяк...
Васька встал.
— Ладно, пойду созидать, а там видно будет...
Ушел.
Старик смотрел ему вслед.
Васька вышел из деревни и быстрым шагом пошел по наезженной пыльной дороге к лесу, в сторону от наступающего города...
— Пошли, Мурашка, — старик берет корову за кривой рог и идет вдоль улицы.
У Васькиной хаты сказал корове:
— Постой тут минутку... Сейчас приду...
Корова послушно остановилась. Старик подошел к забору.
— Маруся!
Женщина вышла на крыльцо.
— Иди сюда...
Подошла.
— Что это вы, а? — негромко спросил старик. — Пять годов прожили, а теперь позориться? Какая тебе любовь надо? Бабе дети надо и мужик... Сорок скоро стукнет, а она любиться задумала. У вас же дочка, ты про нее-то подумай... Как ей без отца-то?
Маруся беззвучно заплакала. Тихо, как исповедуясь, сказала:
— Это Мишкина дочка...
Лицо у старика вытянулось.
— Ах, ты... Ах, стерва... — выдохнул он.
— Стерва... — грустно согласилась Маруся.
— Ваське же только не проговорись, — зашептал ей старик. — О Господи, твоя воля... Иди сюда...
Маруся покорно подошла.
— Чтобы я этого больше не слышал... Ни от тебя... Ни от кого! Чуешь?
Всхлипнула. Кивнула.
Одинокий аист сидел в гнезде.
Ошарашенный старик вел корову пастись за деревню на луг. Неспокойный океан жадно лизал прибрежный желтый песок.
На острове кричал во всю глотку петух. Сашка Ходас сидел на изогнутой кровати среди руин, Мишук пристроился на сломанной табуретке, раздавленный телевизор стоял между ними вместо стола и почему-то работал. В передаче «А ну-ка, девушки!» девушки доказывали, что они тоже девушки.
Сашка сидит окаменевший, слушает. Мишук вздыхает. Оба думают. Петух вдруг захлебывается собственной песней и вместо очередного «кукареку» пищит голосом Аллы Пугачевой:
...еки-ино!
Нужно быть смешным для всех!
Арлекино! Арлекино!
Лишь одна награда — смех!
Ох-хо-хо-хо, ха-ха-ха!
Сашка щелкнул переключателем портативного магнитофона, тот затинькал, откручивая коричневую ленту назад.
Мишук тоскливо смотрит передачу. Вздохнул:
— А вот эта ничего... Только тут много... — где «тут», не объяснил.
— У тебя мать есть, Мишук? — спросил Сашка.
— Нету...
— А отец?
— Не-а...
— Померли, что ли?
— Кто их знает! — улыбнулся Мишук. — Может, и померли, а может, и живут, любовь у них была, меня вот налюбили. Потом папка от мамочки отказался, а мамочка от меня в роддоме. Подкидыш я.
— И не страшно тебе одному во всем свете?
— Привык. А иногда подумаешь-подумаешь, едрена-матрена! Людей вокруг хоть пруд пруди, а ты живешь, как в космосе...
— Пень! — вскипел Сашка. — Так чего же ты не женишься, сам себе родственников не наделаешь? Чего ты летаешь по всему свету, как паутина?
— А сам? — зло прищурился Мишук.
— И я такой же балбес... У меня же деревня есть, хата, батька, два брата- близнеца... Я третий. Вместе родились... Как в сказке... У крестьянина три сына, старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был...
— Дурак... — дорифмовал Мишук.
— Я — средний! — уточнил Сашка. — Так и сяк я... Хотя я не так и не сяк.
Кричал из магнитофона петух.
— Да выключи ты! — сморщился Мишук. — Целое утро! И где только записал?! — и потянулся рукой к выключателю.
— Не трожь! — закричал Сашка. — Он мне душу отогревает.
И вдруг стукнул кулаком по изувеченному телевизору.
— Сашок, не петушись... На, отвлекись, — Мишук дал другу жевательную резинку. — Это у тебя нервы... Землетрясением тряхнуло, вот стресс и получился. Не петушись, котик...
Сидят. Тупо жуют резину вдвоем. Сашка выплюнул резинку, всхлипнул:
— Ничего не сталось! Сам себя подкидышем сделал! Мишук, ты никогда не думал, зачем живешь?
— У меня семь классов, Саша, — почему-то ответил Мишук.
— На кой черт мы заперлись сюда? Вон до Японии доплюнуть можно... Ну, зачем?!
— Рубль зашибить.
— Зачем?
— Рубль? Ну, Сашок... Не знаю.
Океан выбросил на песок небольшого крабика. Волна отошла: крабик стал на ноги и резко побежал в море. Новая волна опять его выбросила. Крабик опять упрямо направился к воде. Так продолжалось раза три.
Сашка встал, подошел, взял крабика, швырнул его в море и, зло пнув ногой очередную волну, возвратился к Мишуку.
— О смерти я сегодня подумал, Мишук...
— Ты что, офонарел? Нашел о чем...
— И хочу воды, Мишук... Колодезной! Хоть глоток, хоть росинку...
Мишук встал:
— Я сбегаю?
— Иди ты!
Смолкли.
По узкой тропинке идет их бригадир.
— Эй, артисты! — позвал он. — Вы работать сегодня думаете?
Сашка повернул к нему голову, крутнул ручку магнитофона на полную громкость и крикнул:
— Иди ты в баню!
И грозно прокукарекал магнитофонный петух.
В городском отделении связи старик писал телеграмму «блудному сыну». Написал, подошел к окошечку.
— Пошли-ка в Воркуту, сыну...
Остроносая работница скользнула по телеграмме маленькими глазками, хмыкнула и издевательски прочла вслух:
— «Дурак приезжай. Дают квартиру в городе с удобствами. Я загнусь тебе останется. Батька», — и спросила: — Что это такое: «дурак, загнусь»?
— Это чтоб он понял.
— Дедушка, это не письмо... Надо писать культурно, без пошлостей...
— Ну дак подскажи как, — попросил старик.
— «Срочно приезжай. Отец», — и все.
Старик вздохнул.
— Не приедет, пятнадцать лет не дозваться...
Остроносая тоже вздохнула:
— Ну, не знаю... Перепишите как-нибудь...
— Перепишу...
Старик высунул голову из окошечка, задумчиво посмотрел на бланк, вздохнул...
Напряженно гудел колхозный ток. Золотым потоком лился из кузовов машин хлеб... Васька, весь перепачканный, вылез из-под транспортера, на ходу вытирая руки, подбежал к рубильнику, включил... Стремительно поплыла отполированная черная лента... Васька что-то крикнул в сторону, еще раз заглянул под транспортер и присел на желтый сугроб зерна отдохнуть... Потом прилег, свободно раскинув руки... Лежал и смотрел, как из транспортера сыплется зерно и стекает вниз ему на руки, шею, плечи... Закрыл глаза...
Старик медленно брел через переполненный людьми и машинами вечерний город. Все и все куда-то спешили. Мигали светофоры, проносились машины; бежали люди... Только старик никуда не спешил. И круглый диск розового солнца медленно-медленно опускался между домами. Горели красным верхние этажи.
Старик остановился, держась руками за поясницу, еще раз посмотрел на солнце. Вздохнул.
— Вам плохо, дедушка? — остановилась рядом с ним девушка в джинсах.
— Хорошо мне, детонька, хорошо...
Тихий звездный вечер. Засыпанный зерном так, что из него торчат только острые колени, кисти рук, подбородок, нос и прядь белых волос, спит на току Васька.
Снится ему сенокос. Отец в белой рубахе гонит первый прокос, за ним сам Васька, потом Сашка, и наконец, Андрей дружно в такт взмахивают косами, их тонкие голоса сливаются в один, брызгают рассыпанные по росе капельки утреннего солнца. А вслед за косарями по волнам-прокосам идут с граблями женщины... Разбивают мокрую траву... За отцом — мать, за Васькой — Маруся, за Сашкой — Верка Федотова, ну а за Андреем его «камбала».
Васька отрывает голову от травы и с удивлением обнаруживает, что покос- то посреди городской улицы... И не покос это вовсе, а длинная широкая клумба... Справа и слева проносятся машины, дальше — тротуары и дома... Люди ходят. Рядом проехал милицейский «жигуль». Знакомый старшина, который подвозил его домой, сидит в кабине и самозабвенно наяривает на балалайке. Васька посмотрел на отца, оглянулся на братьев... Косят! Он тоже взмахнул косой... и с ужасом увидел... что на прокосе сидит его Маруся, прижимая к груди дочку.
А коса уж пущена!!!
Васька закричал. и, проснувшись, вскочил из-под зерна...
В каком-нибудь метре от него старая бабка насыпала в ведро зерно. Узрев восставшего как из-под земли человека, икнула так громко, словно из ружья выстрелила:
— Ги-ик!
— Насыпай, бабуля, насыпай, — тяжело проговорил Васька, обалдевший от страшного сновидения.
— Ги-ик! — еще раз «выстрелила» старуха.
Короткая летняя гроза прокатилась над деревней и городом. Маруся и Мишка Кисель забежали в подъезд недостроенного городского дома по соседству с деревней. Стоят, смотрят на дождь.
— Ну, так что будем делать-то, Маруся? — робко спросил Кисель.
— Не мучай ты меня, — почти взмолилась Маруся. — Уезжай искать свое золото...
— Да гори оно синим огнем! Сначала золото моешь, потом лес валишь! — выпалил Кисель, помолчал, недобро сверкнул глазами: — Ты тоже хороша! Не успел отъехать — замуж выскочила...
— Чего же ты не забрал меня с собой?
— Куда?! Думаешь, там горы золотые, лопатой грести можно... Песок там обыкновенный и холод...
— Могли бы и тут жить...
— Я не могу! Это Васька твой с утра на солнце глянет — весь день счастливый, а мне этого мало... Мне...
— Золото надо... — вздохнула Маруся.
— Могла и дождаться! — вспыхнул Кисель.
— Дождаться?! Одной! Пять лет?! С дитем на руках?!
Кисель захлопал глазами.
Маруся оглянулась, сказала:
— Дочка от тебя, Мишка... Вся деревня поверила, что семимесячная родилась... Без малого четыре килограмма и семимесячная...
— Так чего ж ты не сказала? — обалдел Кисель.
— А ты спросил?! — выкрикнула Маруся. — Уехал и пропал! Хоть бы письмо! Хоть бы слово! Васька мой позор на себя взял, дочку без ума любит... Мне на него до седых волос молиться надо, а я... Бросил ты меня.
— Старая любовь не ржавеет...
— Только получается одна ржавчина...
— Учти, — жестко сказал Кисель. — Я тебя люблю, как любил... Учти... — и глупо улыбнулся.
Маруся закрыла глаза, сжалась, как будто ожидая, что на нее сейчас выльют ушат холодной воды.
Васька услышал плач еще с крыльца.
— Иду, Галюня, иду!
Открыл, вбежал в сени, опрокинул пустое ведро, открыл дверь в хату.
— Ты чего это?
Галюня стояла на кровати и плакала.
— А чего... вы... меня... оставили одну? — всхлипывая, спросила она.
— Так ты уже большущая...
— Я маленькая...
— Ух ты! Кобылка такая — и маленькая. — Васька сел на край кровати, взял дочку на руки. — Ну во! Обсопливилась вся... Сейчас мы все твои слезинки... Вот так... Так... Страшно было, что ли?
— Нет... Просто не люблю одна... Где мама?
— На работе, наверно... А мы ее встречать пойдем... Пойдем встречать маму. Пойдем? — Стал заворачивать дочку в одеяло.
Он сидел с дочкой на крыльце. Ждал. Галюня уже спала, укутанная в одеяло. Посыпался клекот аиста. Острожно, чтобы не разбудить дочку, Васька повернул голову.
— Здоров! Что-то давненько тебя не было... — прошептал Васька. — Зимовать ты тут задумал или что? Найди себе невесту и ищи другое место, понял? Не будет весной здесь гнезда... Культурный центр будет!
Скрипнула калитка... Пришла Маруся.
Остановилась перед мужем:
— Дай сюда!
Васька осторожно привстал, протянул ей Галюню:
— На... Пришел, заревелась вся... Не надо ее одну оставлять в темноте... Испугается еще чего...
И открыл дверь в сени... В хате радио било полночь.
И на Курильской гряде били куранты и гремел торжественный гимн. Только там уже давно начался светлый солнечный день.
Радио объявило:
— В Москве — полночь, местное время — девять часов утра. Передаем легкую музыку...
И под «легкую музыку» Сашка Ходас подал заявление об уходе.
Директор рыбкомбината взял бумажку из рук Сашки:
— Садись.
— Постою, — буркнул тот.
Глаза директора забегали по синим строчкам заявления. Вот что было в нем написано. Директор ехидно прочитал: «Заявление. Прошу уволить меня с острова. Не могу. Ходас».
Директор поднял голову:
— Что ты не можешь?
— Жить тут. Заболел.
— Лечись.
— Подписывай! — попросил Сашка.
— В деревню, конечно, путь держишь? — съязвил директор.
— Ну, в деревню, а тебе что? — начал закипать Сашка.
— Корову заведешь?
Сашка смолчал.
— ...Парное молочко будешь пить... Петушков по утрам слушать, цветочки вместе с навозом нюхать...
— Тебе сны снятся? — спосил Сашка.
Директор черкнул что-то в заявлении, подал:
— На, отдыхай...
Сашка пошел к двери.
— Вернешься — возьму только грузчиком, — сказал ему в спину директор.
Сашка толкнул дверь и вышел к солнцу.
Старый Ходас лежал на скамейке во дворе своей хаты. Лежал лицом вниз. Кряхтел. Морщился. Возле него хлопотал Гастрит. На земле гудела паяльная лампа. В черном, огромных размеров чугуне что-то кипело.
— Ну, скоро ты там? — болезненным голосом спросил Ходас.
— Последняя заварочка, — Гастрит бросал в чугун крапиву, ромашки, лопухи, помешивал черпачком, доставал «на пробу», нюхал.
— Во прижал, проклятый, — простонал Ходас, осторожно поглаживая спину. — Как будто гвоздей кто натыкал.
— Ничего, Федос, — пообещал Гастрит. — Ты у меня сейчас молодым козликом запрыгаешь... Народная медицина! У нас в войну наш комполка радикулитом мучился... Чего только не делали! Ни в какую! Крюком полковник ходил... Пока я не взялся... Одну процедурку засобачил — полк потом два месяца наступал.
— Давай!
— Ша! — Гастрит еще раз понюхал варево, повесил черпак на забор, взял приготовленный чистый рушник, подошел к Ходасу, задрал на спине рубашку, оголил худую ребристую спину.
— Ну и белый же ты, Федос, — сказал удивленно. — Как попадья...
— А ты видел попадью? — спросил Ходас.
— Приходилось...
— Брешешь...
— Ша! — Гастрит расстелил рушник на его спине, принес крапивы, ромашек и лопухов. Тоже расстелил. Потом взял возле крыльца длинные кузнечные щипцы, запустил их в бурлящий чугун, ухватил что-то и достал... дымящийся кирпич. Поднес и острожно положил его на поясницу соседа.
— У-у-уй! — взвыл Ходас.
— Спокойно!
— Ой, сымай скорее! В кишках закипает!
— И должно закипать, — прижимая щипцами кирпич к пояснице, крикнул Гастрит. — Для тебя ж стараюсь!
— У-у-уй! — еще сильнее заорал Ходас.
Лечение завершилось таким образом. Ходас, невзирая на радикулит, «молодым козликом» бежал за Тимофеем по улице, перекидывая из руки в руку горячий кирпич. Гастрит удирал со всех ног, испуганно оглядываясь и крича:
— Встал ведь... Бегаешь? Чего тебе еще надо? Я вас, дураков, бесплатно лечу, а если бы за деньги — на мерседесе ездил бы...
На лужку перед речкой Васька «охотился» на пчел... Носовым платком бережно прижимал пчелу к земле, а потом уж из платка пускал в полиэтиленовый мешочек.
Там уже ползало несколько штук.
От речки, голый до пояса, с полотенцем на шее, идет Мишка Кисель. Курит. Остановился.
— Здоров, Василий!
Васька, держа в платке жужжащую пчелу, поднялся с колен и уставился на Киселя.
— Ну, чего глазами хлопаешь? — улыбнулся Кисель. — Вернулся. Как видишь...
— Все золото в Сибири собрал? — спросил Васька.
— На твою долю оставил...
— Мне некогда... Уборка в колхозе...
— Ну, работай...
Кисель прошел.
— Погоди, — сказал Васька.
Кисель подошел.
— Знаешь что... — предложил Васька. — Едь ты за бриллиантами, за серебром, еще за каким-нибудь добром... Только Марусю не трогай. Люблю я ее... Пожалей ты... нас...
— Я ее тоже люблю. Со школы...
— Тут не школа. Тут дочка у нас. Жили нормально, а ты как мозоль, как прыщик, как бельмо какое появился...
— Это я бельмо? — взвился Кисель. — Люблю я ее, понял? И она меня любит, понял?! Разуй глаза! И дочка... Это... Моя! Моя, моя Галюня!
Васька прижал носовой платок с пчелой к левой щеке Киселя. Тот дико взвыл, согнулся, закрутился на одном месте. Спокойный Васька смотрел на него. Кисель разогнулся.
— Ну, Чунчабарабанча! — прохрипел он, сжимая кулаки.
Васька пришел домой. Возбужденный. С «фонарем» под глазом.
— Что это с тобой? — спросила жена.
— Где Галюня? — волнуясь, спросил Васька.
Маруся кивнула на соседнюю комнату.
Васька вошел. Молча взял дочку на руки. Подошел к зеркалу.
— А что это у тебя, папуля? — спросила девочка.
— Пчелка укусила... — Васька показал мешочек с пчелами.
— Больно?
— Больно...
Галюня подула на глаз папули. Васька пристально рассматривал себя и дочку в зеркале, сравнивая детски губы, брови, нос со своими. Заметил на шее родинку.
— Ну-ка, покажь, покажь...
— Уй, щекотно! — заверещала Галюня.
Васька расстегнул ворот рубашки и стал искать родинку у себя на шее. И нашел! Почти на том же месте! Засмеялся облегченно. Стал целовать дочку.
Из передней за ними наблюдала Маруся.
Васька отпустил Галюню и вышел из хаты.
Во двор пришел Васька. Ходас лежал на скамейке и постанывал. Злосчастный кирпич валялся в траве. От него шел пар.
— Принес? — спосил отец.
— Ага, — шмыгнул разбитым носом Васька.
— Давай пришпандоривай...
Васька, при помощи носового платка, достал из мешочка одну пчелу, посадил ее отцу на поясницу, чуть прижал.
— Ну как? — спросил у отца.
— Не кусает.
— Так у тебя кожа, как у слона... Тут и змея не прокусит.