— Не кусает.
— Так у тебя кожа, как у слона... Тут и змея не прокусит.
— А ты разозли ее!
Васька поднял пчелу.
— А ну, кусайся! — и опять посадил.
— Ой, хорошо, — прокряхтел старый Ходас. — Давай другую...
И пока Васька одну за другой «пришпандоривал» к его пояснице пчел, старик чуть вздрагивал, сладко щурился и улыбался от удовольствия.
— Все?
— Все.
Старик медленно приподнялся, сел на скамейку, осторожно-осторожно пошевелил плечами.
— Совсем другое дело...
И вдруг его взгляд упал на Васькины «легкие телесные повреждения».
— Кто это тебя?
— Ай, — только махнул рукой Васька.
— Кисель, что ли?
Васька вытер тыльной стороной ладони сукровицу под носом, сказал возмущенно:
— Гад... Понимаешь, ну пускай уж про Марусю что-нибудь там такое, а то... Галюня, говорит, от него. Выдумал, ювелир несчастный... Да она на меня и похожа-то... Я не вытерпел...
Выражение глаз у старого Ходаса стало тяжелым. Даже страшным.
Он вошел во двор Киселихи, плотно закрыл за собой калитку. Кисель сидел на колодке перед поленницей дров и прижимал к опухшей щеке обух топора. Лицо у него было свирепое.
— Мать дома? — спросил старик.
— В город пошла, — буркнул Кисель.
— Кто в хате?
— Никого... А че тебе надо?
Старик вплотную подошел к Киселю.
— Ругаться пришел? — хмыкнул Кисель. — Ты лучше скажи своему охламону, что в следующий раз...
— Скажу, — не дослушал старик, правой рукой вырвал из рук Киселя топор, а левой ухватил сухими жилистыми пальцами за короткие волосы на затылке, пригнул голову к колодке.
— Да ты что, в натуре? — взвизгнул Кисель, пробуя освободиться.
— Лежать! — приказал старик, тюкнув топором по колодке возле самого носа Киселя.
— Да ты что, озверел?! — у Киселя от страха перекосилось и без того обезображенное пчелой лицо. — Ты знаешь, что тебе за это будет?
— Знаю, — вид у старика был решительный. — Посадят... Мне все равно, где помирать... Отвечай, что спрошу... Только правду...
— Пусти...
— Дочка у Маруси от тебя?
— От меня...
— К Марусе уже ходил этими днями?
— Было... Пусти, больно...
— Любишь ее?
— Люблю... И она меня... любит...
Старик отпустил волосы.
— Вставай.
Кисель поднял голову с колодки, но остался стоять на коленях.
— Значит так, Мишка, — спокойно говорил старый Ходас. — На Марусе женишься сразу... Я тебе ее позорить не дам... Ну, а Галюня... Мне все равно. Она мне внучка... Я к ней сердцем прирос... И если ты еще раз про нее что вякнешь... Голову снесу... Вот этим вот топором... Веришь?
— Ага. — Кисель поверил.
— Вот и добра... Васька сегодня же ко мне перейдет, а ты через день-другой к Марусе с дочкой. Говорить, что она от тебя, — никому и никогда... Не тревожь... Ладно?
— Ага...
— И живи как человек... Сказать что-нибудь хочешь?
— Отчаюга ты, Федос... В зоне королем бы ходил...
— Будь здоров... — И вместе с топором направился к калитке.
Он пришел во двор своей хаты, вогнал топор в угол и сказал Ваське, который заканчивал доить Мурашку:
— Разводись...
Васька удивленно посмотрел на отца.
Вечером в хате старого Ходаса состоялся семейный совет.
Говорил Андрей:
— Скоро уже ордера будут выдавать. Я сегодня был в исполкоме. Уже есть решение...
— А где давать будут?
— Не знаю.
— Хоть бы на другой конец города не заперли... К матке на могилку далеко ездить будет, — вздохнул старый Ходас.
— Папа, — обратился к старику Андрей, — надо уже потихоньку все лишнее продавать, чтоб потом не бегать...
— Мурашку продам...
— Может, лучше сдать на мясо, — мягко вставила Андреева «камбала». — Старая. За нее много на базаре не возьмешь...
Старик внимательно посмотрел на невестку, тихо, но твердо сказал:
— Продам.
— Теперь насчет хат... У нас на работе участки за городом дают... Свою мы перевезем туда... Под дачу... Я и насчет твоей договорился... Мой шеф купит на снос...
Старик покачал головой.
— Нельзя... Она нас столько годов согревала, вы тут родились, выросли, матка в ней померла...
— Так все равно под бульдозеры пойдет... — сказал Андрей.
— Продавать не буду. Грех...
Андрей вздохнул:
— Папа, этот грех нескольких сотен стоит...
Васька вскипел:
— А че ты чужие деньги считаешь... Свои считай.
— Ты-то уж помолчи, — вздохнул Андрей.
— Наследники, елки-моталки! — возмутился Васька. — Ты, батя, когда соберешься помирать, запиши все в Фонд мира, они сразу перестанут к тебе ходить!
Жена Андрея метнула из-под накрашенных ресниц злой огненный взгляд, но заговорила с улыбкой и мягко:
— Ой, боже мой, о чем мы говорим! Ваше дело! Хотите, продавайте, хотите — нет... Мы не об этом пришли с вами поговорить...
— А о чем? — спросил старик.
«Камбала» замялась, посмотрела на мужа. Андрей кашлянул и решительно заговорил:
— Поскольку мы живем раздельно, то и квартиры нам дадут раздельно... Нам двухкомнатную и вам однокомнатную...
— Батя, не соглашайся! — встрял Васька.
— Помолчи! — строго осек его старик.
Васька замолчал, Андрей тоже.
— Говори, — сказал старик.
— Ну, что говорить? Жить вам одному трудно будет... Короче, если вы дадите согласие жить с нами, то мы получим трехкомнатную... Я в исполкоме уже говорил об этом...
Старик помолчал, подумал.
— Не, Андрюха, — вздохнул он. — Соглашусь, на грех ведь вас подтолкну... Смерти моей ждать будете...
У Васьки открылся рот.
Андрей побледнел.
Невестка выскочила из-за стола.
— И все! — махнул рукой старый Ходас. — Хватит об этом... Сашка приедет, куда ему? Вы же его на квартиру не возьмете...
— Пятнадцать лет уже едет! — с иронией сказал Андрей. — Да если и приедет, кто его тут пропишет?
— Ну, елки-моталки! — вскипел Васька. — Да это же брат твой! Что ты...
— И вот еще сидит герой, — кивнул старик на Ваську. — Разведется — деваться некуда, у меня будет жить...
Андрей опешил:
— Как... Разведется? Прямо сейчас?!
Васька молчанием ответил на вопрос.
— А с квартирой как? Размениваться будешь или оставишь этой?
— Дочке оставлю! — просто сказал Васька.
— Да какой дочке!..
— Цыц! — грохнул кулаком по столу старик, и когда все замерли, глухим, надтреснутым голосом сказал Андрею: — Если темный родился, так я тебя посветлю... На кой вам три комнаты? Детей-то нет и не будет уже... Неродившихся по поликлиникам развели...
Жена Андрея вскочила из-за стола и, прижимая руку к накрашенным глазам, выбежала вон из хаты.
Сидят. Васька кашлянул, сказал озабоченно:
— Что-то мне какая-то ерунда стала сниться... Цветная... Сегодня на току... Прилег...
— Я вообще снов не вижу, — перебил брата Андрей, подошел к двери, вздохнул: — Спокойной ночи! — И вышел.
Долго молчали отец и сын.
С портрета под рушником три одинаковых мальчика напряженно смотрели перед собой. Как будто всматривались в свою будущую жизнь. Испуганно и удивленно.
Галюня с куклой шла по улице. Кукла «спала» у девочки на руках...
Старая, пригнутая к земле Киселиха вошла в свою хату.
— Ты топора не видал, Мишка? — спросила она.
Кисель лежал на кровати, занавешенной цветастыми занавесками.
— Нет... — скрипнул зубами Кисель и повернулся к стенке.
Задребезжал металлический язычок в ручке двери...
— Сильней, сильней тяни! — крикнула Киселиха и сама открыла дверь.
Вошла Галюня:
— Здравствуйте...
— Чего это ты на ночь глядя? — удивилась Киселиха.
— Бабка Марья, — сказала Галюня. — Тетка Зина и тетка Вера говорили у колодца, что ваш Мишка моего папку забить хочет...
— Господи! — всплеснула руками Киселиха.
Кисель весь сжался на кровати.
— Скажите ему, чтоб не забивал... Я ему свою Люську за это отдам... — и протянула куклу.
Кукла закрыла большие синие глаза и тоненько пропищала:
— Ма-а-аум...
У Киселихи заблестели выцветшие глаза.
— Не надо, детонька, не надо... Играйся с ней сама... Я ему скажу... Пойдем, детонька, пойдем... — и вывела Галюню из хаты.
Кисель резко поднялся, сел на кровати.
Вернулась Киселиха. Перекрестилась на маленькую иконку в углу, вздохнула.
— Не успею я вымолить твою душу у Бога, сынок... Жить мало осталось...
Кисель за занавеской тупо смотрел перед собой.
Киселиха подошла к порогу, долго вытаскивала из веника гибкий прут. Вытащила, прошла, отодвинула занавеску в сторону и... со всего размаху перетянула сына по плечам... Раз, другой, третий!
— Вот тебе любовь! Вот тебе золото! Вот тебе любовь! Вот тебе золото! — почему-то приговаривала Киселиха.
Кисель и бровью не повел. Все так же тупо смотрел перед собой.
В Васькиной хате спала кукла, спала Галюня, кажется, спала Маруся.
В Васькиной хате спала кукла, спала Галюня, кажется, спала Маруся.
Освещенный белой луной, Васька сидел у окна и смотрел в тихую ночь. Грустно смотрел. Потом повернул голову и, подперев щеку рукой, стал смотреть на спящую дочку...
Заворочалась у стенки Маруся:
— Сколько ты сидеть будешь? Иди ложись... на диван.
Васька подошел к дивану.
— Хоть бы спросил что-нибудь, — сквозь слезы сказала Маруся. — Ходит как пень...
Васька снял рубаху, присел на диван.
— Маруся, — спросил шепотом, — а если бы я тебя малость побил? Может, лучше бы было? А?
— Может, и лучше, — сразу же ответила Маруся.
Васька сжал кулак, посмотрел на него при лунном свете с одной стороны, с другой, разжал и лег...
— Завтра пойдем... — вздохнул он.
И закрыл глаза.
Утром старик поправлял покосившийся забор... Чисто выбритый, причесанный, при парадном костюме, Васька вел по улице Галюню с куклой.
— Здоров!
— Здоровьте, деда... — сказала девочка.
— Здравствуйте, здравствуйте...
— Батя, присмотри за ней, мы разводиться пойдем... Если к обеду не разведемся — покорми чем-нибудь...
— Иди, Галюнька, в хату, котику молочка дай... Иди, внученька...
Галюня ушла.
— Ты хоть говорил с ней? — спросил старик.
— Батя, не могу я отношения выяснять! — застонал Васька. — Мне стыдно! Люди не языками должны разговаривать...
— А чем?
— Душой, — сказал Васька, — а уж если ей не получается, че языками трепаться?
— Ладно, иди... — махнул рукой старик.
— Любит она его, гада... Надо же так любить, — удивляется Васька. — Да ты не расстраивайся. Один жить не буду. Женюсь опять... Галюню только жалко...
По улице к хате старика шла почтальонша.
— Вон, — оживился Васька, — на Верке женюсь... Она все по Сашке сохнет... Ну, а я же на него малость похож... Башку в рыжий цвет выкрашу, она меня и полюбит...
— Иди, охламон...
— Не забудь покормить... — напомнил Васька и быстрым шагом прошел к своей хате.
По дороге поприветствовал почтальоншу:
— Здоров, Верка!
— Привет! — весело ответила Верка и подошла к старику.
— Дядя Федя, возьмите телеграмму. Сашка едет...
Старик выронил из рук молоток, подошел, взял телеграмму, но сразу читать не стал, а положил в карман. Спросил у Верки:
— Ну, что нового?
— А, ничего, — Верка села на скамейку перед забором, помахала перед лицом газетой. Фу, с утра и такая духота...
— Сносят нас...
— Ага...
— Почту уже носить не будешь?
— Меня в восемьдесят третье отделение берут... Вон там, за стройкой...
— Корову продали?
— Ага. С курами не знаем чего делать...
— Это проще. И большую вам дадут с маткой?
— Однокомнатную, наверно... Хватит с нас.
— И не жалко?
— И чего жалеть? Деревню? Отжила свое. Неперспективная...
Старик внимательно-внимательно смотрит на Верку.
Верка почувствовала взгляд.
— Что, дядя?
— Родить тебе надо... — вздыхает старик.
— Надо... — грустно согласилась Верка, встала и пошла по улице.
И шагали Васька с Марусей по бурному городу. Шли в нарсуд. Разводиться. Васька наставлял жену:
— Так и так, скажи: пьет, дома не бывает, за дочкой совсем не смотрит... Ну как с таким жить? А то, что характерами не сошлись, это только дураки сейчас говорят... Теперь за это уже не разводят... Судья скажет: бросьте, ребята, лапшу на уши вешать, меняйте характеры и живите дальше...
— Скажу все как есть, — твердо пообещала Маруся.
— Не ерунди! — строго сказал глава семьи. — Стыдно...
— Мне будет стыдно...
— А мне? Подумают, что за мужик такой, бабу приструнить не смог. — Васька задумался. — Мне же тоже надо что-нибудь выдумать... Если скажу, что ты мои рубашки не стираешь... Ничего? А? — как за советом обратился к жене.
У здания нарсуда остановились.
— Ты думаешь, так они и поверят, что ты пьяница? — сказала Маруся.
— А куда они денутся?
И тут тень сомнения легла на Васькино чело.
— Маруся! — задумчиво сказал он. — Подожди-ка меня там, в коридоре... Я сейчас!
И прежде чем Маруся успела о чем-то спросить, Васька выскочил на улицу и куда-то побежал.
— Батя! — с надеждой обратился он к пожилому прохожему. — Одиннадцать есть?
— Дают уже, дают... — грустно ответил прохожий.
А потом, погрустневший, медлительный, Васька вышел из маленьких дверей подвальчика. На ходу дожевывал бутерброд с селедочкой.
Маруся одиноко сидела в коридоре нарсуда, всякий раз вздрагивая, когда открывались входные двери...
По направлению к суду Васька успел пройти всего полквартала. Вниз по тротуару на противоположной стороне стремительно неслась голубая детская коляска с поднятым верхом. Следом за ней, все более и более отставая, бежал мужчина.
Васька оттолкнулся от асфальта, как вратарь, пролетел в воздухе и мертвой хваткой вцепился в заднее колесико.
На асфальт, Ваське на голову со звоном посыпались разнокалиберные бутылки... Васька нервно вскочил, по инерции быстро поднял коляску, все еще надеясь обнаружить там ребенка. Но ребенка не было. Были бутылки.
Хозяин посуды уже не бежал. Он шел и смеялся.
Рука Васьки сжала горлышко бутылки. Он встал и с бутылкой пошел на этот смех, как с гранатой на танк.
— Фашист... — закричал он. — Геббельс проклятый!
Мужчина развернулся и побежал. Васька за ним!
— Стой, гадюка!!! Все равно не уйдешь!
— Ненормальный! — обернулся, закричал мужчина. — Кто тебя просил? Столько бутылок разбил!!!
Васька швырнул бутылку ему вслед. Мужчина пригнулся, бутылка пронеслась над ним и врезалась в ветровое стекло идущих навстречу «Жигулей».
Брызнуло во все стороны стекло.
Измятого, исцарапанного, с изодранными на коленях брюками, его вывел из здания нарсуда сержант.
— Гад! — зло выдохнул на крыльце Васька.
— Ну, ну... — строго сказал сержант.
— Да не судья... Тот гад... С бутылками. Вешать таких мало...
— Иди...
— Руки за спину или как?
— Как хочешь...
Пошли по улице.
На остановке троллейбуса Васька увидел почтальоншу из Белых Рос.
— Верка! — позвал он.
Верка оглянулась.
— Зайди вечером к нашим! — попросил Васька. — Скажи, пускай не волнуются! Я в тюрьме!
— Чего ты орешь? — сквозь зубы прошептал сержант.
— Слушай, начальник, а амнистий у вас не полагается? — не останавливаясь, спросил у милиционера Васька. — Мне с Марусей надо развестись...
Верка так ничего и не спросила у Васьки.
— Скворцов! — крикнул с улицы кому-то сержант, как только они вошли во двор отделения милиции. — Принимай пополнение!
В открытом окошке первого этажа появился уже знакомый Ваське старшина.
— Здоров, композитор! — весело приветствовал он Ваську. — Доигрался?
Васька не ответил.
Васька и старшина курили на скамейке.
— Так чего же ты не рассказал, как все было? — с досадой спросил старшина.
— А он меня спрашивал? — рассердился Васька. — Бросал бутылку? Бросал... Стекло разбивал? Разбивал... За воротник закладывал с утра? Было, говорю... Получи и распишись! И смотрит, так на меня смотрит, будто я пол пот какой-нибудь!..
Старшина вздохнул:
— Как, ты говорил, тебя зовут в деревне?
— Чунчабарабанча, а что?
— Правильно зовут... Ты же, может, несколько человек от смерти спас! Если бы коляска выкатилась на проспект, представляешь, какая бы каша была...
— Ну...
— Гну! — даже зло сказал старшина. — За хорошее дело умудрился десять суток схлопотать...
Васька пренебрежительно махнул рукой:
— Отсижу... Тут дело не в этом... А в том, что нельзя так... Раньше попробуй пустую колыску покачать — по рукам дадут... Нельзя, грех... А он бутылки в ней возит... Алкаш проклятый...
Старшина встал:
— Пошли в кабинет... Дам бумагу, напишешь, как все было...
— Не, не, не! — замахал руками Васька. — Я лучше на вторые десять суток сяду, чем жалобы писать... Нашел писателя!
— А ну, пошел! — старшина схватил Ваську за плечи и толкнул к двери.
— Не имеешь права! — защищался как мог Васька.
Сашка, небритый, сидел в аэропорту. Дикторша вещала безразличным голосом: «Уважаемые пассажиры, рейс № 7791 задерживается на шесть часов по метеоусловиям Красноярска».
Сашка стукнул кулаком по скамейке и беззвучно выругался, тоскливо стал рассматривать уже изученный до мелочей зал ожидания. И видит такую сцену.
Прямо на полу, под картиной «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», расположился на ужин коренастый веселый сибиряк... С удовольствием уплетает сало с хлебом, между ног стоит большая бутылка «Пшеничной». Поест, поест, облизнется, потом набулькает полный стакан водки, хряпнет и не сморщится. Сибиряк!
Два милиционера появились:
— Пройдемте...