– Данечка, в указанное время интересующий вас человек жил в Седьмой линии, в доме Капгера… – Хм, Седьмая уж никак не выходит к Смоленскому кладбищу, хоть убейся. – Потом, с пятьдесят шестого, в доме Водова, ныне дом шестнадцать, в Хлебном переулке. – Тоже нашел место, поближе к Федору, хотя того еще и не было в Петербурге. – Есть сведения, что квартира там была роскошная…
– И все?
– Все, Данечка. Оттуда его и вынесли.
– Спасибо огромное, Нина Ивановна. Приеду – сам рассчитаюсь.
– Когда?
– Не раньше завтра.
Данила откинулся на спинку с грязным чехлом. Значит, жил себе господин литератор в центре города, у Владимирской площади, в великолепной квартире, а литературные вечера устраивал на задворках. Что же это за литературные вечера у кладбища? Конечно, книжка, где он вычитал эти сведения, была советских времен, когда любили писать этакую полуправду, а такие вещи, как пьянство Блока или amour-de-trois Некрасова[184] как-то ловко обходили. Уж не на кладбище ли они занимались своим чернокнижием – и уж так ли он был далек от истины, когда припомнил сатанистов?
Ба, да ведь и старик с собаками обитает тоже где-то неподалеку – по крайней мере именно там видела его Апа. А время проводит на Смоленке – ну прямо Александр Васильевич, еще одно петербургское воплощение, на этот раз мужское. Ха-ха-ха! До какого абсурда иногда дойдет человек. Но мысли, уже начавшие свой извилистый алогичный путь, сменяли друг друга без вмешательства разума, покоряясь воображению.
Вот некий круг столичных литераторов, круг приличный, достойный, какие имена, какой вклад в изящную словесность! Но почему бы иногда и не отдохнуть от высокого штиля, и не заняться маленьким ерыжством. Сначала слегка, полушутя, а потом и побольше… Данила вспомнил дурацкие стишки, которые так забавляли их в Универе тем, что ничем не отличались от поделок такого рода, написанных через сто пятьдесят лет:
Ну а от слов так недалеко до дела, особенно у людей пишущих. Как там говорил один друг всех писателей тех лет: «безобразие духовное судилось тонко и строго, плотское – не ставилось ни во что»[186]. И, может быть, не зря именно сейчас привиделись ему два лихача с возвращающимися литераторами? И, может быть, опять-таки не зря так нервно улыбался милейший Яков Петрович, объясняя опоздание ожидаемого гостя на мызу Иоганнесру?
Автобус приближался к Обводному, город наваливался, предлагая все более невероятные картины. «Пусть так, – из последних сил сопротивлялся Дах, – но при чем здесь Аполлинария?» Ничего, уже совсем скоро он все узнает, а потом опять спокойно будет торговать барахлишком, как ни в чем не бывало. Эх, вот куда ты забрела и завела меня, тургеневская девушка, недоделанная террористка на фрейдовской подкладке, крыжовенные глаза над высокими скулами... «Таким женщинам нет места в жизни»[187] – ты была абсолютно права, место им только в болезненных фантазиях, потому что, столкнувшись с жизнью, они разрушают и себя, и ее.
И Данила нажал кнопку с зеленой трубкой.
Глава 30 Дмитровский переулок
Квартира была в пыли и темноте. Данила бросил тощую сумку на середину комнаты и закурил. Какой дурак первым сказал, что истина обнажена? То есть он-то, конечно, был далеко не дурак, зато остальные дураки стали считать все обнаженное – истиной. А истина тем временем рядится в разные тряпки…
Дах так и сидел не раздеваясь. Когда раздался звонок в дверь, он курил уже четвертую сигарету. Размеренным жестом затушив окурок в пепельнице, Данила поднялся, сунул в карман деньги и вышел в прихожую. В комнатах ей теперь делать нечего.
– Привет, – как ни в чем не бывало, бросил он и даже приложился сухими губами к ее щеке. – Не боишься?
– Чего?
– Справедливого возмездия.
– Но ты мне не муж, и я не думала… не хотела…
– Я не об этом. Один красивый зверь, другой… У тебя их будет еще немало. – Он поспешно вышел на площадку, вытесняя ее, и повернул ключ. – Я о том, что мстит действительность. Ты отказалась от имени, от самой что ни на есть сущности, реальности – и теперь неизбежно должно последовать наказание. Я не прав? – Дах с силой сжал ее предплечье, но Апа постаралась вырваться. «Вот она, безнадежная борьба на темной лестнице отеля, треск крючков, хруст сминаемого платья – только мне ничего этого уже не нужно, потому что я знаю финал», – быстро подумал он и разжал руку.
Дах буквально толкнул ее в «опель», хлопнул дверцей, едва не отдавив пальцы, и погнал машину к Владимирской площади.
– Я хотела тебе объяснить… – начала Апа после долгого молчания.
– Что ты можешь объяснить, когда за тебя давным-давно все объяснено? Мне нужно другое: сейчас мы приедем к одному месту, я ткну тебя носом, как нашкодившего щенка, и ты расскажешь мне все свои глюки на эту тему.
– А если их не будет? – с вызовом спросила она.
– Должны быть, – не повел бровью Данила. – И не смей притворяться.
Бросив машину у театра, они медленно пошли по Хлебному, Дах нарочно выбрал нечетную сторону, чтобы самому первым увидеть дом.
Он оказался самым последним и действительно выглядел внушительным, барственным и неплохо сохранившимся. В его шлемовидных окнах уже брезжила порочность модерна, а сто пятьдесят лет назад он, вероятно, и вообще казался вызывающим. Ох, не зря Александр Васильевич выбрал именно его. Данила взял Апу за руку чуть выше кисти, чтобы уловить малейшее учащение стучащей крови. Но она шла ровно, лишь с любопытством оглядывала улочку. На углу они остановились.
– Хорошо, – усмехнулся Дах и потянул ее через дорогу. – Пойдем по другой стороне.
Апа прошла мимо огромных окон даже не повернув головы и так, глядя куда-то перед собой, нехотя добралась до убогого сквера в начале. Результат оказался тот же.
– Ничего, времени много, будем гулять до тех пор, пока не вспомнишь, – и он крепко взял ее под локоть.
– Ты лучше рассказал бы мне правду, – вдруг устало заметила Апа. – Больше бы толку было.
– Какую правду? Нагую истину? Но дело в том, что правды здесь нет, есть случай и дыхание города, которое мутит мозги.
– Ты наврал мне тогда про средневекового монаха – иначе зачем бы ты таскал меня по Питеру, а не повез куда-нибудь в Италию или где там все это происходило. Это все здесь было.
– Какая логика! Отлично, здесь, – вот и вспоминай, все вспоминай, не здесь, так в другом месте, в третьем, в сотом. А еще лучше – лучше сразу призналась бы про историю на кладбище.
– Зачем? Может, я и влюбилась в него для того, чтобы забыть всю твою гадость.
– Мою?
– Да, всю твою липкую одурь, в которой я чувствую себя как муха в паутине. Я с тобой рабыня, у меня не остается ничего своего, своего, понимаешь?! – Апа бессильно топнула ногой. – Но где тебе понять о других, когда тебя и самого нет – одно позаимствованное, чужое, одна любовь к прошлому! Ты труп, вампир, ты не живешь, ты жрешь чужие объедки! Пусти меня, я тебя ненавижу, ненавижу!
Дах молча выслушал. Как несчастье все-таки поднимает человека, даже умственно, не то что духовно. Девочка заговорила вполне логично и образно. Но в Хлебном им, видимо, ловить действительно нечего: никогда Федор не брал ее на литературные вечера в этот дом, да и сам он вряд ли сюда ходил, слишком чуждым идейно был для него западник Дружинин. Еще бы, когда один заявляет, что его от другого тошнит, а тот, в свою очередь, пишет такие вещи, после которых не то что в дом не пойдешь, а и руки не подашь: «У Д. отсутствие меры производит неприятное впечатление, он никогда не остановится в пору! Повести г-на Д. пахнут потом».
А может быть, и вообще никаких вечеров не было здесь. Тогда где же, где?!
Не выпуская руки, Данила снова затолкал Апу в машину, поставил двери на автозамок и поехал на Васильевский.
Всюду были пробки, майский флер мешался с машинными выхлопами, одевая все вокруг в прозрачную и призрачную пелену нереальности. Вполне можно было представить, что еще ничего не потеряно и все возможно, – именно так и происходит каждую весну в этом городе, и жители в тысячный раз попадаются на этот крючок. Да что простые жители – даже Достоевский, самый великий реалист, был наказан в своем романе с Аполлинарией именно за потерю реальности. «Но я, слава Богу, не он, – печально подумал Данила, медленно выворачивая с моста налево, – у меня в жизни своя, пусть и маленькая ниша, и ее ирреальности я не отдам никому».
– Куда ты? – забеспокоилась Апа.
– Сама знаешь, куда.
– Нет! Выпусти меня сейчас же! Подонок! Нет! – Она рванулась в предусмотрительно запертые двери, потом обрушила на спину Даха град кулаков. – Узнать хочешь? Так вот тебе – никогда не узнаешь и будешь вечно за мной бегать, ты, старый, никому не нужный урод! – Дах, не реагируя, продолжал ехать. Тогда Апа сорвала с шеи то самое ожерелье и изо всех сил хлестнула им Данилу по лицу. – На, подавись своим старьем! Надоело!
Старая нить порвалась, и желтоватые зубы, сверкая серебряным дождем, рассыпались по салону.
– Сука, – прохрипел Дах и, заглушив мотор, резким ударом в лицо уронил Апу на заднее сиденье. Потом он перегнулся и несколько раз ударил еще.
Вокруг, возмущенные избиением женщины, а скорее всего, неуместной остановкой, загудели машины. Апа попыталась закрыться сумочкой, и от очередного удара кожзаменитель порвался, вывалив на сиденье всю женскую мелочовку. В глаза Даху бросился белый прямоугольничек визитки, на котором каллиграфически было выведено «Гриша-собачник» и телефон.
– Значит, не только Миша, а еще и Гриша! – прорычал он, снова замахиваясь.
То, что Данила с такой уверенностью назвал имя ее недолгого возлюбленного, почему-то привело Апу в ужас, и она бессильно опустила руки. И, словно в зеркале, Дах сделал то же самое.
– Это не он, – не вытирая капавшей крови, она убрала с лица волосы. На секунду перед Данилой промелькнуло виденье точно так же слипшихся мокрых волос, метущих гравий елагинской дорожки, и, вздрогнув всем телом, он вдруг вспомнил, что последний роман Сусловой, описывающий их отношения с Достоевским, кончается тем, что героиня топится в реке[188]. Апа с этого начала. Круг замкнулся. – Это какой-то собачник, мне телефон дала та дама, к которой меня отправил ваш Наинский. Я ему и не звонила ни разу, хотя мне для роли… он по дворнягам специалист…
Данила опустился на сиденье. В голове у него плыло, будто били его, а не он. Наинский… Дворняги… Гриша… Кладбище… Елагин…
Перегнувшись, он схватил визитку и, еще толком не понимая, в чем связь между такими разными вещами, набрал номер. Номер был явно тех, достоевских мест – начинался на пятьсот семьдесят один. Потянулись длинные гудки; наконец, когда Данила уже собирался нажать отбой, глуховатый голос произнес:
– Черняк слушает.
И в тот же момент калейдоскоп событий завертелся в обратную сторону, причудливо складываясь в невероятные картинки, и замер на том предрассветном часе, когда Даха после попойки разбудил звонок эбонитового телефона.
– Добрый день, Григорий, – спокойно поздоровался Данила. – Думаю, прошло достаточно времени, чтобы я мог оценить ваш августовский звонок. И я его оценил настолько, что готов наконец встретиться.
В трубке усмехнулись.
– Теперь, полагаю, будем разговаривать на равных, а? Только не приплетайте сюда мистики, ничего нарочно я не подстраивал, и у меня самого тоже накопилось немало вопросов.
– Так когда?
– Давайте-ка сегодня же вечером, но попозже, когда я угомоню своих. Часов десять вас устраивает?
– Вполне. До встречи. Но где? – словно бы спохватился Данила.
– Как где? Разве не там, где всё и произошло? – искренне удивился голос.
Не совсем понимая, что имеет в виду этот Гриша-собачник, Данила пробормотал что-то насчет неудобственности места, и собеседник неожиданно согласился.
– Да уж. Ну хорошо. Тогда на Кузнечном.
Меньший круг внутри круга большого снова замкнулся.
Дах несколько растерянно обернулся. Апа сидела в слезах и подтеках из крови и туши – и в этом начинавшем уже быстро распухать лице Данила вдруг увидел то, чего так хотел и не видел раньше: дикую гордость и то редкое сочетание палача и жертвы одновременно, от которого теряют голову. Именно такие сводят с ума, именно на этот раскол попался Федор Михайлович, сам же его предварительно и сотворив.
О, если бы это произошло чуть раньше! Воистину, он «немножко опоздал»! Еще пару часов назад, увидев на лице Аполлинарии это выражение, он, быть может, снова впал бы в безумную страсть к ней, несмотря на измену и даже на свою подлость, закрывшую все отступления. Но теперь, когда она уже сослужила свою службу полностью и до ожидаемых писем оставалось совсем недалеко, девушка вызывала у Данилы только жалость. Она казалась выброшенной вещью. Однако вещь никогда не умирает сразу, она ведет долгую, порой явную, порой тайную жизнь, ей суждены падения и взлеты – уж это-то Дах знал как мало кто другой. Но он, даривший вторую и третью жизнь вещам, не умел и не хотел дарить ее живым. Больше того, знал он и то, что эта вещь, использованная им, еще много раз возродится и отомстит ни в чем не повинным новым владельцам. Знал и то, что в том капризе судьбы, в который они попали оба, мог выиграть только один из них. Как, в конечном счете, все-таки выиграл Достоевский, а не Суслова. Да, в этот раз существовала возможность выскочить и ей, но… И только ли в том, что этого не произошло, виноват он один, Дах? Если бы она оказалась смелей, поверила бы, отдалась бы видениям полностью, а не погналась за «дешевым необходимым счастьем»…[189]
Бедная Аполлинария, девочка из Купчино, почему это выпало именно тебе?
– Поедем ко мне, приведешь себя в порядок, – мягко, но не извиняясь, предложил он.
– Иди ты… к своему Грише!
Данила нажал кнопку автозамка и молча распахнул дверцу.
Выхлопы машины и сумерки скрыли Апу из его глаз почти мгновенно.
Глава 31 Социалистическая улица
Остаток времени до вечера Данила проболтался по городу, периодически заходя в кофейни и кафе, чтобы пропустить строго дозированное количество спиртного. Рюмка каким-то таинственным образом причащала к абсолютному, и перед ним уже начинал разыгрывать свои сцены божественный театр судеб. Даху всегда казалось, что это его состояние чем-то очень напоминает описываемую Достоевским секунду перед припадком. Именно ту секунду, в которую наступает гармоничная ясность. И он пил порой только для достижения этой ясности. Сейчас же, переходя из одного заведения в другое, он все пытался достичь высшего пункта этой ясности, но она никак не наступала.
Потом стало просто жалко того, что уже ушло: тайны, страсти, аромата прошлого. Человеку не так часто посылаются подобные вещи, в которых он только что прожил полгода, а некоторые и вовсе их лишены. Гуляя Канавой, Данила долго бормотал строки, поразившие его еще в юности совпадением со своим мировосприятием:
Разница заключалась только в том, что современною жизнью он счастлив не был.
Постепенно все затянулось влажными майскими сумерками, углы сгладились, грязь превратилась в благородную патину, продажные девочки на Невском – в прекрасных незнакомок. Данила передвинул бейсболку козырьком назад и двинулся на Кузнечный.
Оптимистический кузнец в шортах и белых тапочках на пару с соблазнительно изогнувшейся колхозницей выплыли из сумерек как призраки – им наверняка было не очень-то уютно в соседстве фантастического писателя. Зато похоронная контора несомненно процветала. Дах шел медленно, стараясь впитать каждый шаг и поворот этого вечера, ради которого… А что ради которого? Что он сделал, чтобы приблизить его? Ровным счетом ничего – всего-навсего продал девочку красивой скотине. Данила пнул ногой урну, отчего она покатилась, как знаменитый пятак, звеня и подпрыгивая. Навстречу ему со стороны Фуражной уже шел Григорий.
Не спеша обмениваться рукопожатиями, они некоторое время с любопытством разглядывали друг друга.
– Ну что смотреть, не в первый же раз видимся, – наконец, усмехнулся Данила.
Но сегодня его собеседник был совсем не похож на мартовского кладбищенского истопника. Поношенный, но чистый альпийский анорак мало чем отличался от Данилиной куртки. Такое же сухое лицо, такой же рост, только короткие бесцветные волосы и выцветшие глаза.
– А где ваши волкодавы?
– Кавказцы. Бог прибрал. Энтерит. Шавкам ничего, а они в три дня.
– Ах, вот как. – Вот почему бедняга Князь потратил столько времени впустую, чего никогда раньше с ним не случалось. – Кавказцы… И одного из них звали… Постойте же, я еще тогда подумал, что это дурацкая аллюзия. Бегемот! Впрочем, теперь, когда все смотрели сериал, неудивительно. – И Данила вспомнил занимающееся утро с первым льдом и каторжное пространство, на котором теперь по насмешке красовался детский театр – то первое утро после знакомства с Аполлинарией, когда он так ошибся с домом Полонского.
– Обижаете, – подозрительно покосился Колбасник, словно засомневался в том, кто перед ним.
– Простите.
Память мчалась назад, пытаясь в свете открывшихся обстоятельств захватить и открыть еще что-нибудь. Колбасник смотрел на него с откровенным интересом, как на подопытного. Они все еще стояли у подвального входа. Дом нависал над ними темным кораблем без единого светящегося окна.
– Помочь? – осклабился Григорий.
– Валяйте.
– Опять же утро, набережная…
Дах изо всех сил, до боли дернул черную прядь.
– Но туда-то вас как занесло?! Вы же отсюда. – На долю секунды, оказавшуюся весьма неприятной, Дах ощутил себя марионеткой в руках непонятной силы. Как снятый рапидом, на него несся огромный пес, и вдалеке маячил второй. Он еще подумал тогда, что не повезло этой компании, не защищенной железом машины. – Неужели вы тогда просто-напросто опоздали?