— К счастью, мать дала мне пятерку сегодня утром, — без энтузиазма ответил он, а когда отсчитывал блестящие соверены, мысленно добавил: «Видит Бог, когда-нибудь я ей это припомню».
Прибыв в театр, они увидели, что леди Паперли еще не появилась, а поскольку не знали номера ложи, то были вынуждены ждать у входа. Они простояли там почти полчаса, и миссис Кастиллион все больше распалялась с каждой минутой.
— Это жутко отвратительно и ужасно невежливо с ее стороны! — воскликнула она в десятый раз. — Жаль, что я приехала, и, ради Бога, перестаньте стоять с таким кислым видом. Неужели не можете повеселить меня какой-нибудь историей?
— Я думал, вы в состоянии подождать пару минут и без таких омерзительных приступов ярости.
— Уж я услужу этой женщине так, как она услужила мне. Полагаю, она ужинает сейчас где-нибудь со своим проклятым кавалером. Разве вы не можете заплатить за ложу, чтобы мы вошли?
— С какой стати? Они нас пригласили, и мы должны здесь ждать, пока они не появятся.
— Если бы я вам хоть немного нравилась, вы не отказывались бы выполнять мои просьбы.
— Если ваша просьба покажется мне благоразумной, я ее выполню.
Реджи и сам отличался вспыльчивостью, которую, при попустительстве матери, так и не научился сдерживать. И, увидев, что миссис Кастиллион рвет и мечет от нетерпения, он демонстративно принял спокойный вид, который раздражал еще больше, чем если бы он суетился или кипел от злости. Дама попыталась пробить броню его безразличия острым языком и стала ругать его. Через некоторое время он без особых волнений отплатил ей той же монетой:
— Если вы недовольны мной, я, пожалуй, пойду. Думаете, вы единственная женщина на свете? Меня уже почти тошнит от вашего сварливого характера! Боже правый, если такое приходится терпеть женатому мужчине, то упаси меня Бог от женитьбы!
Они замолчали. Даже под слоем пудры щеки миссис Кастиллион неистово багровели. Но когда наконец появилась леди Паперли в сопровождении крепкого юнца военного вида, миссис Кастиллион, встретив ее улыбкой и теплыми словами, поклялась, что они только приехали. Реджи, не столь привыкший к правилам поведения в приличном обществе, не мог скрыть плохого настроения и пожимал руки с мрачным молчанием.
После спектакля Реджи посадил миссис Кастиллион в экипаж, но не стал пожимать ей руку, и на его красивом лице отражалось недовольство, что сильно обеспокоило ее, ведь то, что сначала казалось ей мимолетным увлечением, непостижимым образом превратилось в отчаянную страсть. В душе она была блудницей и долгие годы порой серьезно, а порой не очень флиртовала то с одним, то с другим мужчиной. Но она главным образом жаждала восхищения и общества человека, готового выводить ее в свет и оплачивать маленькие прихоти. И хотя некоторые воспринимали интрижку серьезно, она всегда сохраняла трезвость ума и бросала поклонников, если они начинали доставлять беспокойство. Но теперь, когда она уезжала одна, ее сердце сжимала тупая голодная боль, она испытывала муки, видя злость в прекрасных глазах Реджи, и с печалью вспоминала поспешный поцелуй, которым он одарил ее позавчера в такси.
— Наверное, он не вернется, — прошептала миссис Кастиллион и вдруг расплакалась.
Она была немного напугана, понимая, что находится во власти распущенного эгоистичного мальчишки, которого она нисколько не волновала. Любая женщина могла бы легко заменить ее, ведь, как ни прискорбно, она видела, что он просто ослеплен ее богатством и блеском бриллиантов. Ему нравилось ужинать в ее доме, и его самолюбию льстило, когда он обнимал роскошно одетую женщину. Но ей не хватало силы характера, чтобы стоять на своем, и она поддалась любви, не думая о том, в какую пропасть позора и мучения она ведет. Отправившись к себе в комнату, она села писать жалобное письмо Реджи. Увидев такое унижение, те, с кем она жестоко играла в былые времена, почувствовали бы себя отмщенными.
Не злитесь на меня, дорогой, мне это невыносимо. Я люблю вас всем сердцем и душой. Простите, что ужасно вела себя сегодня вечером, но я ничего не могла с собой поделать и впредь буду сдерживаться. Напишите и скажите, что прощаете меня, потому что у меня кровь стучит в висках, а сердце изнывает от тоски по вам.
Я люблю вас — я люблю вас — я люблю вас.
Грейс.Она свернула письмо и собиралась положить его в конверт, когда ей на ум пришла одна мысль. Несмотря на ветреность, миссис Кастиллион была наблюдательна и заметила, что Реджи не любит тратить деньги. Она подошла к ящику и вытащила десятифунтовую банкноту, которую приложила с постскриптумом.
Простите, что я сегодня забыла кошелек, деньги лежали у меня дома. Пожалуйста, заберите это в счет долга, а на сдачу можете купить себе булавку для галстука. Я хотела сделать вам маленький подарок, но боюсь купить то, что вам не понравится. Пожалуйста, скажите, что не сердитесь на меня за то, что я попросила вас сделать это самостоятельно.
Молодой человек прочитал письмо с равнодушием, но когда дошел до последних строчек, вспыхнул, поскольку мать привила ему определенные правила чести и вопреки собственной воле он не мог избавиться от мнения, что принимать деньги от женщины постыдно. На мгновение ему стало неимоверно стыдно, но банкнота была такой хрустящей, чистой и соблазнительной…
Первым его порывом было отправить деньги назад, и он сел за письменный стол. Но когда дело дошло до того, чтобы положить банкноту в конверт, он заколебался и снова посмотрел на нее.
«В конце концов, с учетом вчерашнего ужина и чая, она мне должна большую часть этих денег, и я потрачу их на нее, если оставлю их себе. Она так богата, для нее это ничего не значит. — Потом его озарило. — Я поставлю остаток на лошадь, и если она выиграет, то верну десятку. А если — нет, то я ни в чем не виноват».
И он положил десятку в карман.
10
Кенты провели медовый месяц в рыбацком домике близ Карбис-Уотер[37], само название которого, романтичное и музыкальное, завораживало слух Бэзила. Из окна был виден утес, поросший пахучим ракитником и лениво подползавший к кромке разноцветного моря. Старик, сдавший им жилье, отличался какой-то приветливой простотой, и Бэзил с восторгом слушал его длинные рассказы о ловле сардин, о штормах, после которых пляж был усеян обломками кораблей, и о жестоких схватках между рыбаками Сент-Ивз и иностранцами из Лоустофта. Он говорил о возрождении религиозного движения в деревне, основатели которого призывали грешников к раскаянию. Он говорил о том, как в один памятный день сам нашел спасение и теперь исповедовал вновь обретенную веру с особым рвением. Это, однако, не мешало ему зарабатывать деньги на незнакомцах в собственном доме. Высокий и костлявый, этот старый рыбак с морщинистыми щеками и с глазами, затуманившимися от того, что он слишком долго вглядывался в морскую даль, казалось, являл собой олицетворение этой земли — дикой, с заброшенными шахтами, и в то же время ласковой; бесплодной и в то же время нежной, цвета пастели. Бэзилу, истерзанному за последний месяц противоречивыми чувствами, этот край представлялся исполненным умиротворяющего очарования, с которым не сравнились бы и более выдающиеся красоты южных стран.
Однажды днем они поднялись на холм, чтобы увидеть местную достопримечательность — могильную плиту, венчавшую его вершину, и Бэзил побродил вокруг, пока Дженни, равнодушная и утомленная, присела отдохнуть. Он прогулялся по зарослям дрока, шафрана и вереска, цвета приглушенного и благородного аметиста: какой-то ребенок собрал букетик и бросил его, так что он лежал на траве, умирая, — увядающее фиолетовое пятно, как символ упадка имперской власти. По какой-то неведомой причине Бэзил вспомнил слова самого поэтичного из всех писателей-прозаиков, одаренного и простого мастера, ткущего материю из слов, — Джереми Тейлора — и повторил про себя ту грустную страстную фразу из «Смерти в святости»: «Встань с постели, выпей вино, увенчай свою голову розами и покрой кудрявые локоны маслом нарда, ибо Бог велит тебе помнить о смерти».
Стоя на краю пропасти, он оглядел долину моря и на отдалении увидел Хейл на берегу спокойной реки, похожий на старый итальянский городок, яркий и веселый, даже под этими мрачными небесами. Небо было серым и хмурым, и облака, готовые пролить дождь, проносились над вершиной холма как прозрачные лохмотья некоего умирающего языческого духа, витающего в одиночестве среди гротескных форм христианской легенды. На верху холма рядком высились засохшие деревья, и Бэзил, когда посещал это место раньше в том же году, пришел к выводу, что они диссонируют с летом, выделяясь своей отвратительной чернотой на фоне ярких красок корнуоллского июня. Теперь же природа пришла в гармонию с ними, и они стояли, сучковатые и голые, в мирной тишине. Зеленые листья и цветы желтели и увядали, эфемерные, как бабочки и легкий апрельский бриз, а деревья оставались неизменными и постоянными. Мертвые папоротники лежали повсюду, коричневые, как сама земля, они стали первыми летними растениями, которые увяли, замерзнув до смерти под прохладным сентябрьским ветром. Тишина была столь величественна, что Бэзил, казалось, улавливал в воздухе хлопанье крыльев грачей, перелетавших с поля на поле у него над головой. Бэзил особенно наслаждался уединением, поскольку привык быть один, а постоянное общество другого человека со времен женитьбы порой действительно его утомляло. Он принялся строить планы на будущее. Ничто не мешало побудить Дженни расширить круг знаний, которыми она обладала сейчас. Она ни в коей мере не отличалась глупостью, и потихоньку он, вероятно, сможет привлечь ее к тому, что интересовало его. Было бы чудесно открыть человеческой душе ее собственную красоту. Но его энтузиазм быстро иссяк, когда, спустившись с холма, он увидел Дженни, которая спала, откинув голову назад, со сползшей на один глаз шляпкой и приоткрытым ртом. Его сердце сжалось, когда он увидел ее такой, какой никогда не видел раньше: на фоне нежного совершенства пейзажа ее одежда казалась безвкусной и грубой, а при ближайшем рассмотрении под внешней красотой обнаруживалась посредственность натуры, за которую он уже успел возненавидеть ее брата.
Опасаясь, что может пойти дождь, Бэзил разбудил ее и предложил пойти домой. Она с любовью улыбнулась ему:
— Ты видел, как я спала? У меня открылся рот?
— Да.
— Ну и видок у меня был, наверное!
— Где ты купила шляпку? — спросил он.
— Я сделала ее сама. Тебе не нравится?
— Жаль, что она такая яркая.
— Яркие цвета подходят мне, — ответила она. — И всегда подходили.
Корнуоллский туман навис над землей, пронизывая все вокруг, как людская печаль, и наконец, на исходе дня, упали первые капли дождя. В дымке ночи край погрузился в темноту. Но в сердце Бэзила царила еще более глубокая тьма, и по прошествии всего одной короткой недели в его душу закралось опасение, что задача, которую он так уверенно попытался решить, может оказаться ему не по силам.
По возвращении в Лондон Бэзил перевез принадлежавшую ему мебель в маленький домик, который снял в Барнсе. Ему нравилась старомодная Главная улица в этом городке, потому что она сохранила некую деревенскую простоту, и эта незатейливость хоть как-то сглаживала жуткое впечатление от длинного ряда вилл, в котором стояла и его собственная. Архитектор, проявивший изобретательность, разместил на каждой стороне по пятьдесят маленьких домиков, столь похожих один на другой, что отличались они только номерами и звучными названиями на фрамугах. Две или три недели молодые супруги распаковывали вещи, а потом Бэзил вернулся к монотонной жизни, которая ему нравилась, поскольку позволяла работать. Каждое утро он спозаранку уезжал в адвокатскую контору, где выполнял кое-какие обязанности королевского адвоката, в кабинете которого и сидел в ожидании записок. Записки так и не приходили, и около пяти часов он садился на поезд и возвращался в Барнс. За этим следовала прогулка по бечевнику вместе с Дженни, а после ужина он писал до отхода ко сну.
Теперь Бэзил ощущал некое тихое удовлетворение от брака: его дела налаживались, и он мог отдаться своим литературным амбициям. Очевидно, было какое-то волшебство в брачных узах, ибо постепенно в его сердце выросла отчетливая и глубокая привязанность к Дженни. Он был польщен ее восхищением и тронут кротостью, с которой она выполняла его распоряжения. Он искренне предвкушал рождение их ребенка. Они беспрестанно говорили об этом, оба были убеждены, что родится сын, и с удовольствием обсуждали, что с ним делать, какую прическу он будет носить, когда подрастет, и куда пойдет учиться. Когда Бэзил представлял, как эта красивая женщина будет кормить ребенка — а она никогда не была прекраснее, чем сейчас, — его сердце начинало биться быстрее от гордости и благодарности. И он ругал себя за то, что когда-то усомнился, стоит ли жениться на ней, и в какое-то мгновение медового месяца горько пожалел о своем поспешном шаге.
Дженни светилась от счастья. По характеру она была ленива, и после тяжелой работы в «Голден краун» ее приводило в восторг то, что она может ничего не делать с утра до ночи. Ей нравилось, что у нее под рукой всегда находилась служанка, называвшая ее «мэм», и доставляло неимоверное удовольствие наблюдать за ее работой. Дженни также гордилась их с Бэзилом маленьким домиком и мебелью и вытирала пыль с картин с удовольствием, хотя и считала их весьма уродливыми. Бэзил говорил, что они очень красивые, и она знала, что они стоят больших денег. Дженни все больше восхищалась супругом, поскольку не могла понять его мыслей и не поддерживала его амбиции. Она боготворила его, как собака хозяина. Ей доставляли невыносимые муки его ежедневные поездки в город, и она неизменно провожала его до двери, чтобы увидеть его до ухода. Когда подходило время его возвращения, она, затаив дыхание, ждала, когда раздадутся его шаги на асфальтированной дорожке, а иногда, сгорая от нетерпения, выходила ему навстречу.
Бэзил не обладал благожелательной особенностью воспринимать людей такими, какие они есть, и не требовать от них больше, чем они могут дать. Он скорее пытался приспособить к своим собственным идеям людей, с которыми вступал в контакт. Вкус у Дженни был отвратительный, а невежество, которое даже шло хорошенькой официантке, в жене несколько раздражало. В соответствии с планом бессознательного обучения, по которому Дженни могла впитать знания, как варенье — сахар, без усилий, Бэзил подсовывал ей книги для чтения. И хотя Дженни, следуя его выбору, послушно брала их, ей это явно не нравилось. Усердно потрудившись с четверть часа, она едва не швыряла том на пол, а потом все оставшееся утро фамильярно болтала с прислугой. Если же ей хотелось почитать, она предпочитала купить бульварный роман в книжном киоске на станции, но старательно прятала его, когда приходил Бэзил. А однажды, когда он случайно нашел произведение под названием «Месть Розамунды», объяснила, что это книга служанки. Всего за один пенс миссис Кент могла получить длинную леденящую кровь романтическую историю, красивый и аристократичный герой которой удивительно походил на Бэзила, а на месте бесподобного создания, ради которого бесстрашно совершались доблестные поступки, она представляла себя. В свободной спальне под матрасом она хранила любимый роман, в котором одна весьма достойная горничная благородно принесла себя в жертву. Сердце Дженни билось быстрее, когда она думала, с какой готовностью рискнула бы собственной жизнью при подобных обстоятельствах. Не подозревая об этом, Бэзил часто говорил о книгах, которые сам ей давал, но в порыве энтузиазма так увлекался, что не замечал, насколько скудными оставались ее познания.
— Жаль, что ты не читаешь мне свою книгу, Бэзил, — сказала она как-то вечером. — Ты вообще ничего мне о ней не рассказываешь.
— Это лишь утомило бы тебя, дорогая.
— Думаешь, я недостаточно умна, чтобы понять ее?
— Что ты! Если хочешь, я буду только рад зачитать тебе пару отрывков.
— Я так рада, что ты романист. Это очень необычно! И я буду гордиться, когда увижу твое имя в газетах. Почитай мне сейчас, хорошо?
Ни один писатель, как бы яростно он ни протестовал, на самом деле не особенно сердит, когда его просят прочитать неизданную книгу. Это дитя его сердца, до сих пор хранящее волшебство, которое, когда его облекут в бездушно напечатанные буквы и закроют переплетом, растает без следа. Бэзил особенно нуждался в сочувствии, потому что не верил в себя и мог работать лучше, когда кто-то восхищался его работой. Он страстно надеялся, что Дженни заинтересуется его произведением, и только из робости мало говорил об этом до сих пор.
Идея романа, действие которого происходило в Италии в начале XVI века, пришла ему в голову во время визита в Национальную галерею вскоре после возвращения из Южной Африки. Тогда его ум, истосковавшийся по общению с искусством, был особенно чувствителен к восприятию прекрасного. Он бродил среди картин, останавливаясь у любимых, и спокойная тишина галереи наполняла его душу большим ликованием, чем любовь или вино. Он часто вспоминал это мгновение из-за ощущения исключительного счастья, духовного и умиротворяющего. Наконец он подошел к портрету итальянского аристократа кисти Моретто, который показался ему воплощением самого духа позднего Возрождения. Полотно полностью гармонировало с его настроением. Он считал, что создание совершенных форм — конечная цель искусства, и с удовольствием отметил декоративный эффект, который создавали темные тона и фигура высокого мужчины, прислонившегося в печали и апатии к проему в мраморной стене. Прошедший без имени сквозь века, он стоял в позе, таившей в себе не то усталость, не то манерность, а его скрытое отчаяние отражалось в темном пейзаже на заднем плане, пустом, как безлюдная обитель духовной жизни, и даже бирюзовое небо казалось холодным и грустным. На портрете значилась дата — 1526 год, и мужчина был облачен в блузу с разрезами на рукавах и в чулки той эпохи (раннее Возрождение осталось позади, ведь Микеланджело умер[38], а Чезаре Борджа[39] гнил в далекой Наварре). Темно-вишневый цвет его красочного одеяния выглядел мрачным, почти черным, зато на его фоне светился нежный батист блузы с рюшами. Одна рука, без перчатки, лежала на рукояти длинного меча, тонкая изящная рука, белая и мягкая, рука джентльмена и студента. На голове его красовалась шляпа странной формы, частично темно-желтая, частично алая, с медальоном, изображавшим святого Георгия с драконом.
Бэзила преследовало это лицо, казавшееся еще бледнее из-за темной бороды. Глаза мужчины взирали с портрета так, словно созерцание приносило лишь усталость, а мир не мог предложить ничего, кроме разочарования. В итоге, размышляя над личностью, которую, по-видимому, старался изобразить художник, Бэзил придумал историю и, развивая сюжет, погрузился в работы поэтов и историков того времени и несколько месяцев почти не выходил из Британского музея. Наконец он начал творить по-настоящему. Бэзил хотел описать итальянское общество той эпохи и глубокое разочарование после энергичного оживления, с которым оно встретило свободу мысли, когда падение Константинополя открыло для интеллектуальной мысли новые горизонты. И он придумал человека, который проживал жизнь так, словно это была война, — неистово, стремясь насладиться каждым мигом, и потом, обнаружив, что все тщетно, с отчаянием оглядывался назад, ибо мир больше ничего не мог ему дать. Знакомый с жизнью при королевских дворах и в лагерях кондотьеров, он испытал все возможные чувства, вел кровавые сражения, любил и плел интриги, писал стихи и рассуждал о философии Платона. Эпизоды этой карьеры были ярки и волнующи, но Бэзил обращался к ним исключительно в той мере, в какой требовалось для описания состояния души героя.