Молоденькая учительница сообщила чекистам о подозрительных сборищах у директора семьдесят шестой показательной школы Алферова.
Вячеслав Рудольфович снял пенсне и потер уставшие глаза. Протоколы были написаны неразборчивыми почерками, плохим карандашом. Чтобы прочесть их, приходилось основательно напрягаться, разбирать каракули, неровные, загибающиеся к краям страниц строки.
Прав Феликс Эдмундович, что подбор кадров в ВЧК должен быть предметом особой заботы. Храбрости, беззаветной преданности у нынешних чекистов хоть отбавляй. А вот умения вести следственную работу, вдумчиво анализировать материалы, угадывать иногда по третьестепенным деталям и штрихам важность дела — этого явно недостает. Мало опыта, мало грамотности, не хватает и умения оформлять документы. Протоколы допросов пишут как кто на душу положит.
«…у арестованного найдено много разных бумаг…» Какие бумаги? Что в них написано?
В комнату вошли двое. Одного из вошедших Менжинский уже знал — начальник оперативного отдела ВЧК Артузов.
У Вячеслава Рудольфовича всегда было чутье на людей. Встретившись с Артузовым в кабинете Дзержинского, он сразу ощутил симпатию к тридцатилетнему, собранному в словах и жестах человеку с пышными волосами, круто вздыбленными над широким лицом. У Артура Христиановича была аккуратная, коротко подстриженная бородка и привычка время от времени пощипывать ее. Привычки Артузов стеснялся, но отделаться от нее не мог. Еще Вячеславу Рудольфовичу почему-то подумалось, что Артузов любит детей. Эта интуитивная догадка сделала знакомство еще более расположенным.
— Помощника вам привел, — сказал Артур Христианович.
Рослый крутоплечий человек со светлыми мягкими волосами и просторным разлетом широких бровей на обветренном лице отрекомендовался:
— Нифонтов, комиссар по особым поручениям.
— Простите, ваше имя-отчество?
— Павел Иванович.
— Вот и отлично. Официальности, признаться, меня иной раз смущают.
— Я чувствую, вы поладите, — сказал Артузов. — Павел Иванович уже занимался делом «Национального центра». Хотя, наверное, вы уже и сами познакомились.
— Продолжаю… Вопросы здесь сложные, а я имею обыкновение со всеми подробностями разбираться. Предпочитаю, так сказать, добыть ключ, чем взламывать двери… В самом запутанном деле непременно отыщется какой-нибудь знаменитый пустячок, который поможет вытащить нужный кончик.
— Кончики в нашей работе очень требуются, — улыбнулся Артузов. — Не буду вам мешать. Да и времени, признаться, нет.
— Вы садитесь, Павел Иванович. В ногах, говорят, правды нет.
— Главная фигура в деле — Щепкин…
— А вот с этим, прошу покорнейше, не будем спешить. Я сначала все прочитаю, а потом мы конкретными мыслями с вами обменяемся. Вы давно в ВЧК, Павел Иванович?
— Уже полгода… Я с севера родом, Вячеслав Рудольфович, коренной архангелогородец, на лесозаводе там работал. Был у нас такой лесопромышленник Ауров. Потом англичане стали хозяйничать. Наш комитет на лесозаводе арестовали. Меня хотели отправить на остров Мудьюг, в тюрьму… Страшное место. Товарищи помогли бежать. Воевал в отряде Павлина Виноградова на Двине. Там чекистской работой стал заниматься, а потом уже сюда направили.
Нифонтов скупо ронял фразы, словно боялся сказать лишнее.
— А семья, Павел Иванович?
В глазах чекиста плеснулась боль. Лицо отвердело, срезалось, и лоб просекли две морщинки. Короткие и глубокие, как от удара ножом.
— Простите, Павел Иванович… Это я так, по-житейски, полюбопытствовал.
— Да нет, Вячеслав Рудольфович, — беспомощно вздрогнувшим голосом ответил Нифонтов. — И о семье могу сказать… Жену, Аннушку, контрразведчики замучили, допытывались, где я скрываюсь. Отца на Мудьюг отправили. Не знаю, жив или нет. А сынишка потерялся… Федька мой, двенадцать лет парню.
— Как потерялся?
— Удрал из Архангельска. На Исакогорке видели, возле военного эшелона крутился… Вот уже год ищу. Как подумаю, что он в такой кутерьме бездомный бродит, сердце отрывается… Работой от тоски и спасаюсь. Работа у нас особенная. Я так понимаю, что чекист — он вроде патрона, вогнанного в ствол, в любой момент должен быть готов к выстрелу.
Вячеслав Рудольфович понял, что Нифонтов хочет переменить тему разговора.
— Верно сказали, Павел Иванович, но не все.
— Понимаю, что не все. Социальное чутье требуется иметь, классовое понятие.
— И это еще не все. Знания нужны чекисту, ум, опыт, трезвое сердце и думающая голова. А некоторые полагают, что чекистская кожанка сразу делает их умнее. Учиться мы должны, Павел Иванович…
— Разве до учебы сейчас?
— Конечно, за партой некогда сидеть, Но мы ведь в нашей работе каждый день университеты проходим… В деле имеются заявления военного врача и учительницы. Покорнейше прошу пригласить их ко мне.
— Хорошо, Вячеслав Рудольфович… Артур Христианович сказал, что надо план операции скорее разрабатывать.
— Знаю. Но с доктором и учительницей мне непременно нужно поговорить. Пригласите их, пожалуйста, вечером, чтобы время для беседы было попросторнее.
— Попросторнее у нас и вечерами не бывает.
— Ничего. Кто хочет съесть орех, тому надо всегда разгрызать скорлупу. Так вы говорите, что Щепкин? Почему так думаете?
— Феликс Эдмундович лично выезжал на операцию по его аресту. Я тоже принимал в ней участие.
— Вот как… Ну что ж, расскажите. Только, прошу покорнейше, со всеми возможными подробностями. Знаете, как порой бывают важны мелочи.
— Можно и с подробностями, Вячеслав Рудольфович… Дом Щепкина мы оцепили заранее, а для ареста выехали ночью на машине…
Нифонтов говорил, а перед глазами развертывалась недавняя картина. Со всеми подробностями. Как просил Менжинский.
С площади машина свернула в путаницу ночных переулков. Проехали один квартал, потом снова повернули налево. От забора отделилась молчаливая фигура и подняла руку.
Водитель приглушил мотор. Вылезли на тротуар и гуськом, держась вдоль стен, пошли туда, где в ночной темноте угадывался дом Щепкина.
— Первый подъезд, Феликс Эдмундович… Второй этаж. Дверь налево. Черный ход взят под охрану.
На дребезжащее треньканье звонка долго не откликались. По молчаливому знаку Дзержинского Нифонтов грохотнул кулаком по дубовой филенке.
— Кто там?
— Откройте!.. Проверка документов! Немедленно откройте дверь, иначе взломаем!
Лязгнули засовы, и со скрежетом повернулся ключ.
Свет карманного фонаря облил невысокого мужчину во фланелевой домашней куртке с шелковыми отворотами. Он подслеповато щурился.
— Гражданин Щепкин? Николай Николаевич?
— Да…
— Чека!
В полутьме коридора метнулась тень. Несколько чекистов, выхватив оружие, бросились в глубь квартиры. Через минуту в свете фонаря оказался человек в полувоенном френче.
— Кто такой? — коротко спросил Нифонтов.
— Мой товарищ, — торопливо заговорил Щепкин. — Гимназическое знакомство… Друг детства…
— Инспектор всеобуча Мартынов, — добавил человек во френче. — Вот мои документы, товарищи…
Путаясь в тугой пуговице, он расстегнул карман френча.
— Пожалуйста… Можете удостовериться.
— Хорошо, разберемся… Пока вы задержаны. Еще посторонние в квартире есть?
— Нет… Моя супруга Леокадия Константиновна и домашняя работница. Собственно, что вам угодно?
— Мы должны произвести у вас обыск, гражданин Щепкин.
— Это недоразумение, госпо… простите, товарищи… Я абсолютно лоялен и стою в стороне от какой-либо политической деятельности… Ваше вторжение считаю произволом… Я буду жаловаться! Я самому Дзержинскому жалобу напишу!
— Можете адресовать жалобу устно, — сказал Феликс Эдмундович, входя в прихожую.
При виде председателях ВЧК, прибывшего с чекистами, в лице Щепкина полыхнул страх. Даже в тускловатом свете карманного электрического фонаря было приметно, как у него побледнело лицо и остро выписались стиснутые челюсти. Глаза на мгновение коротко и зло вспыхнули под припухшими веками.
Но Щепкин сумел взять себя в руки. Моргнул, возвращая глазам сонное выражение, и сказал тусклым, стертым голосом:
— Ваша сила…
Щепкин ходил вместе с чекистами, проводившими обыск.
— Мой кабинет… Библиотека… Пожалуйста, ищите… Уверяю что произошло величайшее недоразумение. Я не скрывал и не скрываю, что ранее состоял в партии кадетов и был депутатом Государственной думы двух созывов. Но сейчас я покончил с политической деятельностью и официально заявил о своей лояльности… Ищите, ищите!.. Я понимаю, что мои слова не могут быть для вас доказательством.
Щепкин говорил многословно. То ли хотел успокоить самого себя, то ли надеялся словами, как сетью, оплести внимание чекистов. Он подсказывал, каким ключом открыть письменный стол, каким отомкнуть гардероб жены, резную шкатулку на трельяже.
Щепкин говорил многословно. То ли хотел успокоить самого себя, то ли надеялся словами, как сетью, оплести внимание чекистов. Он подсказывал, каким ключом открыть письменный стол, каким отомкнуть гардероб жены, резную шкатулку на трельяже.
— Ищите, ищите… Вы сами убедитесь, что произошло недоразумение.
Настойчиво повторяемое «ищите» подсказывало, что Щепкин предполагал возможность обыска в квартире и тщательно подготовился к нему.
В ящиках письменного стола, в массивных книжных шкафах, занимающих две стены, не оказалось почти никаких деловых бумаг хозяина, кроме жиденькой папочки, где хранились личные документы и несколько безобидных писем, датированных еще семнадцатым годом.
— Разве после семнадцатого вы не вели никакой переписки, гражданин Щепкин? — спросил Феликс Эдмундович, рассматривая содержание папки.
— Почти не вел… Старых знакомых разметало в неизвестности, а новыми не обзавелся… Время не располагает. У меня сейчас ощущение, что Россия переезжает на новую квартиру.
— Правильно заметили… При таком переезде рекомендуется освобождаться от всякого старья. Не только в отношении вещей…
— Вы имеете в виду политические убеждения?.. Ваша власть гарантирует гражданские свободы и заявляет, что за убеждения никто не должен привлекаться к ответственности.
— Да, за политические убеждения мы не привлекаем к ответственности, если эти убеждения не переходят в контрреволюционные действия или злостную агитацию против Советской власти.
— Ни действий, ни агитации в данном случае вы не можете усматривать, — с кривой, вымученной улыбкой сказал Щепкин. — Все политическое в прошлом. Сейчас перед вами рядовой гражданин. Обыватель, если сказать точнее.
— Скромничаете, господин Щепкин… Обывателям от Колчака миллионы не возят.
— Не понимаю вас, — сиплым, неожиданно споткнувшимся голосом сказал Щепкин. Бледность снова наползла на его щеки, и глаза высветлились острыми буравчиками. — Какие миллионы? Не понимаю.
— Понимаете, Щепкин…
Феликс Эдмундович сознательно выложил Щепкину одну из главных улик дела. Кадета надо было лишить хладнокровия, сбить с него самоуверенность. Услышав про миллионы, Щепкин начнет мучительно думать, что еще знают чекисты. Мысли его будут метаться, и это собьет линию защиты.
Уже три часа продолжался обыск. Были просмотрены книги, домашние вещи, выстуканы стены, исследована чуть ли не каждая паркетина, осмотрены мебель и все закоулки в просторной четырехкомнатной квартире.
На кухне чекисты тщательно осмотрели шкафы, полки, банки и коробочки под откровенно злыми взглядами сухопарой домработницы, стоящей со скрещенными на груди руками.
Глаза Нифонтова остановились на охапке березовых поленьев, приготовленных возле большой, выложенной изразцами плиты.
— Хорошие у вас дровишки, мамаша, — сказал он, осматривая поленья.
— Не одним днем, слава богу, жили. Не то что нонешние.
— Где же вы дрова про запас держите? — спросил Нифонтов, сдерживая нахлынувшее вдруг волнение.
— Знамо где… Во дворе помещение имеется. Каменный сарай. Вторая дверь наша.
— А ключи где?
— У меня. Только без хозяйского слова я ключей не дам.
Услышав про ключи от дровяного сарая, Щепкин снова покрылся минутной бледностью.
— Дайте им ключи, Варвара Игнатьевна, — сипло сказал он. — Пожалуйста, ищите, я ничего or вас не скрываю.
Нифонтов неприметно, но внимательно оглядел грубые, растоптанные башмаки домработницы.
Да, Николай Николаевич Щепкин жил не одним днем. Просторное отделение каменного, с массивной дверью сарая было под потолок набито дровами, сложенными аккуратными поленницами.
Нифонтов зажег фонарик и, низко согнувшись, стал сантиметр за сантиметром осматривать пол. Белесое пятно электрического фонарика долго шарило по древесной трухе, пока не нашло то, что хотелось увидеть Павлу Ивановичу, — легкие следы обуви, явно непохожие на отпечатки кухаркиных башмаков. Нифонтов осветил фонарем правый угол, забитый дровами, и сказал:
— Отсюда надо начинать!
Через пятнадцать минут в руках чекистов оказался клеенчатый сверток, в котором находились тщательно смазанный браунинг с пятью обоймами и две гранаты-«лимонки».
— Это провокация! — визгливо закричал Щепкин. — Сверток не мой! Оружие мне подсунули. Я категорически протестую.
— Не надо кричать раньше времени, господин Щепкин, — спокойно отпарировал Нифонтов. — У нас улик хватит… Провокации устраивать нет никакой нужды.
Потом нашлась плоская жестяная коробочка. В ней были фотопленки, флакон с белесой жидкостью для тайнописи, рецепт проявителя и длинные полоски бумаги, исписанные столбиками цифр.
Нифонтов доложил о найденном Феликсу Эдмундовичу.
— Это как раз то, что нам требовалось… Обыск продолжать. В квартире оставить засаду…
— Вот так, Вячеслав Рудольфович, обстояло дело, если с подробностями, — сказал Нифонтов.
Не все подробности знал комиссар по особым поручениям Нифонтов.
Когда арестованного Щепкина выводили из подъезда, чекисты не приметили, как в подвальном окне противоположного дома чуть колыхнулась занавеска и внимательные глаза проводили уходящих до поворота.
Приземистый, до глаз заросший бородой сторож в картузе с высокой тульей торопился. Оказавшись в путанице низких, лепившихся друг к другу домов на Кадашевской набережной, он оглянулся по сторонам и юркнул в узкую калитку.
— Ну? — спросил Дуров, открыв дверь на условный стук. — Что стряслось?
— Дядю Кокку взяли…
— Как взяли? — бледнея, словно в лицо ему сыпанули горсть муки, переспросил Ауров. — Как так взяли?
— Обыкновенно, как берут, — сиплым, посекшимся голосом подтвердил Крохин. — Обшаровка была часа три, а потом увезли… Сам Дзержинский приезжал.
— Не обознался, случаем?
— Разве в таком обознаешься… Глаз верный имеем. Еще их благородие господин Уфимцев хвалил. «Не глаз, — говорит, — у тебя, а ватерпас…» Что теперь делать, Епимах Андреевич? Враз головы можно потерять. В Чека рассусоливать не будут. Приставят к стенке — и ваши не пляшут… Заваливается, похоже, дельце.
Крохин говорил, но Ауров уже не слушал. Сжав до хруста кулаки, Епимах Ауров отчаянно думал над новостью. Случаен провал «дяди Кокки» или чекисты напали на след?
«Заваливается, похоже, дельце…» — выплыли в голове слова Крохина. Руки вдруг стали ватными, и тягуче заныли виски.
Может, сейчас чекисты уже идут на Кадашевку…
Уходить! Немедленно уходить!.. Сию же минуту.
— Ноги надо скорее уносить! — словно угадывая мысли, торопливо бормотал Крохин. — Спасать свои головушки. Знакомец у меня на вокзале имеется. Вещички прихватим и айда, пока выход из сеточки есть…
Крохин был испуган. Глаза у него округлились, лицо расплылось, стало творожным, на лбу блестел холодный пот, и дрожали пальцы.
Откровенная трусость филера помогла Аурову взять себя в руки. Голова прояснилась. Воля, как всегда случалось у Аурова в минуты близкой опасности, собралась в кулак и помогла загнать вглубь выплеснувшийся инстинктивный страх.
«Дядя Кокка» не размазня. Не просто будет чекистам расколоть Щепкина. Он же соображает, что у него единственный шанс — это продержаться до выступления. Да и действовал он осторожно. Ненужных следов старался не оставлять, с лишними людьми не встречаться. У этого балаболки Алферова он последнее время тоже перестал бывать.
Удрать сейчас из Москвы — значит кинуть дело, ради которого Епимах Ауров вот уже год ходит по узкой тропочке между жизнью и смертью, чтобы рассчитаться с теми, кто отнял лесозавод, биржи и запани. Кто сделал его нищим «делопроизводителем», заставил за гроши гнуть спину, ходить на собрания, изучать политграмоту и петь по праздникам «Интернационал». Посчитаться с комиссарами, очистившими сейф в банке, со всей красной сволочью…
Ведь все уже готово, все налажено для страшного счета, который вожделенно и терпеливо вынашивает Епимах Ауров…
Неожиданно накатила слепая страшная ярость. Епимах круто шагнул к Крохину.
— Крыса!.. Удрать хочешь?.. Шкуру спасти!
Ударом кулака он свалил филера со стула.
— Тяжелая у тебя рука, — криво усмехнувшись, сказал Крохин, поднимаясь с грязного пола. — За что?
— Вперед зачти!.. На вокзал не побежим, надо дело делать. О «дяде Кокке» наших известить.
Ауров прошел к окну, присел на корточки, отвернул полосу обоев с клопиными следами и вытащил из тайника парусиновый портфель.
— Понесешь… Здесь деньги и всякие наши бумаги. Пусть до вечера у тебя останется.
— Поберегу…
— Удрать не вздумай, Фаддей Миронович… А то ведь мы поможем Чека разыскать тебя, раба божьего… Портфель спрячешь, двигай к Алферову, а я пока с другими свяжусь.