— Поберегу…
— Удрать не вздумай, Фаддей Миронович… А то ведь мы поможем Чека разыскать тебя, раба божьего… Портфель спрячешь, двигай к Алферову, а я пока с другими свяжусь.
— На засаду бы не нарваться…
— Не мне тебя учить, как на засаду не нарваться. Делай что велено.
Дворник направился на Дмитровку, а делопроизводитель губсовнаркома через полчаса разыскал уединенный телефон и попросил соединить его по названному номеру.
В трубке откликнулся резковато-сухой голос полковника Ступина:
— Здравствуйте, Алексей Петрович. Извините, что рано беспокою… Беда приключилась. Дядя Кокка заболел… Да, сегодня ночью неожиданный приступ. Врачи приехали и увезли в больницу. Не знаю, что и делать. Хотелось бы с вами посоветоваться… Да, в том же месте. Думаю, что часа через полтора я сумею освободиться… В том-то и дело, что болезнь пока неизвестна. А вдруг что-нибудь заразное?
Через некоторое время делопроизводитель губсовнархоза, не явившийся сегодня на службу, оказался на Тверском бульваре и присел на скамью рядом с бородатым человеком в ватном пиджаке и картузе с высокой тульей. Вытащил папиросу и попросил прикурить. Прикуривая, они перекинулись несколькими словами.
Затем Тихомиров появился на явочной квартире Ступина в Хлебном переулке.
Выслушав сообщение об аресте Щепкина, полковник выкатил на скулах желваки. На костлявом лице дернулось правое веко, и с висков стал сползать неровный румянец.
— Остальные? — спросил он, разлепив полоску тонких губ. — Кого еще взяли? Кого?
— Алферов на свободе… О других не знаю.
Ступин подвинул лакированную со скрещенными молниями коробку настольного телефона и торопливо закрутил ручку.
— Миллер на службе… В артель никто не приходил, — отрывисто кидал он и снова начинал звонить. — Алло, барышня!
Долго пришлось дозваниваться до Кускова, но и там чекисты не появлялись.
— Пока один Щепкин, — сухо подытожил Ступин. — Сколько он продержится?
— Вроде мужик крепкий… Неделю-другую чекистам этой кости хватит.
— Будет держаться, — подтвердил Ступин. — Понимает, что только мы его можем выручить…
Полковник говорил не то, что думал. Он не собирался и пальцем шевельнуть, чтобы выручить Щепкина.
Последнее время Ступин все больше и больше тяготился тем, что он, боевой офицер, сумевший под носом у красных сколотить подпольные отряды, должен подчиняться штатскому, штафирке и краснобаю.
Такие, как Щепкин, проворонили Россию, отдали ее комиссарам. Вместо того, чтобы стрелять, пороть и вешать, рассуждали в думах и земствах о конституционных свободах, устраивали говорильни и закатывали банкеты по любому поводу.
Через войскового старшину Раздолина Ступин уже пытался наладить прямой контакт «Добровольческой армии Московского района» с полковником Хартулари. Но кадетские политиканы, вроде Астрова, Степанова и князя Белосельского-Белозерского, отиравшиеся возле Деникина, связывали полковника по рукам. Не без их наущения генерал решительно заявил, что «Национальный центр» в Москве представляет единственное руководство, имеет приемлемую в данной обстановке политическую платформу и финансирование боевых ударных групп может осуществлять только через эту организацию.
Теперь же, с провалом «дяди Кокки», все менялось. Полковник Ступин становился не только военным, но и политическим руководителем предстоящего выступления. Теперь он пожнет все лавры, ухватит в собственные руки всю славу.
И будьте покойны, господа, полковник Ступин не выпустит ее из рук!
— Немедленно прикрыть все адреса. Временно оборвать все контакты… Руководство беру на себя, — сказал Ступин и поднялся за столом.
Жилистый, поджарый, как матерый волк. С длинными, хваткими руками.
Ощутил молчание кассира и нехотя добавил:
— Думаю, что «Национальный центр» с этим согласится.
— Митинг, что ли, с голосованием будем устраивать? — хмыкнул Тихомиров. — Нет уж, накось выкуси! Дело нужно делать.
— Рад, что мы понимаем друг друга…
— Отчего же нам друг друга не понять… Может, «дядя Кокка» сейчас на Лубянке дает самые подробные показания. Такой вариант тоже исключать не следует.
— Алферов меня больше не увидит. До нашего выступления все связи «Национального центра» со мной будете осуществлять вы. Эту квартиру забудьте. Я дам новую явку… Где деньги организации?
— Нет денег, Алексей Петрович. Самый пустячок остался. Тысяч тридцать всего и наскребется.
— Плохо… Откуда Щепкин получал деньги?
— Я таких вопросов не задавал, — усмехнулся кассир. — Оно лучше, когда меньше знаешь.
— Разумно… В дальнейшем все деньги будете передавать мне.
— Понимаю.
— Отлично… Я думаю, что и дальше вы будете исполнять обязанности кассира организации.
— Но господин Хартулари…
— В создавшейся обстановке мое решение, надеюсь, будет одобрено. Предупредите всех о максимальной осторожности… Вы подстраховались?
— Есть вроде ухороночка…
Два месяца назад Ауров на всякий случай снял в неприметном доме на Палихе крохотную квартирку с отдельным выходом во двор, густо заросший дикой бузиной, черемухой и кустами сирени. В деревянном заборе на задворках была предусмотрительно расшатана доска, а под покосившимся сараем был спрятан заветный саквояж, за которым, Епимах Ауров знал наверняка, терпеливо охотился Крохин. В саквояже, присыпанном мусором, было то немногое, что удалось спасти, вырвать, сберечь от комиссаров и Советов: увесистая пригоршня золотых безделушек с дорогими камнями, тысяч на пять червонных десяток и несколько крупных бриллиантов чистой воды.
Еще от богатства оставалось переводное письмо на заграничный банк, где лежала на личном счете некая сумма в валюте… Письмо Епимах Дуров носил с собой, зашив его в подкладку люстринового дешевенького пиджака.
ГЛАВА IV
— В подпольную организацию меня вовлек бывший сослуживец — поручик Абросимов. Кроме Абросимова, я знаю еще двоих. Тоже бывшие офицеры.
Врач был встревожен и мучительно пытался сообразить, для какой надобности его так срочно пригласили в Особый отдел.
— Однажды Абросимов упомянул в разговоре фамилию Миллера, начальника окружных артиллерийских курсов…
Вячеслав Рудольфович взглянул на Нифонтова, сидящего поодаль у окна. Павел Иванович приметно кивнул и выразительно поглядел на часы. Он давал понять, что есть более важные дела, чем разговор с военным врачом, рассказывающим вещи, уже известные чекистам.
— Мне кажется, что Миллер тоже причастен к заговору. Других, интересующих вас подробностей я не знаю… Конспирация у них поставлена неплохо…
— Понятно, Викентий Максимович.
— Все это я уже рассказывал товарищу Дзержинскому, — продолжил врач и, помолчав, добавил: — Не доверяете… Понимаю. В офицерских чинах состоял, имел «Владимира с мечами», воевал у Корнилова и вдруг донос в Чека.
— Заявление, — поправил Вячеслав Рудольфович.
— Успокоить желаете… Не надо. Пусть называют как хотят. Мне это безразлично. Я не хочу лишних смертей и крови. С четырнадцатого года я воевал беспрерывно. Не в штабах, не в белых перчатках. Лекарь пехотного полка. Окопы, вши, искалеченные тела, разорванная снарядами человеческая плоть. Непробудное пьянство господ офицеров и серая солдатская скотинка, которую поднимали в атаку за веру, царя и отечество…
— Но присяга, офицерская честь, долг?
— Царя, которому присягал, уже нет, а отечеству я остаюсь верен… А потом все эти высокие слова «честь», «долг», «патриотизм» были просто расовой спесью, из которой ловкачи извлекали выгоду.
— Позволю с вами не согласиться, Викентий Максимович. Есть патриотизм в его истинном понятии. Любовь к родине, к народу, к его культуре, языку. Высокая и чистая любовь.
— Я понимаю, что такое тоже есть. Но не просто выбросить за борт весь багаж, которым нагружали тебя с ранних лет… Знаете, когда ко мне пришло прозрение? Полгода назад. Под Ростовом мне довелось увидеть двенадцать расстрелянных красноармейцев. Почти еще мальчиков. В их возрасте гимназисты боятся папенькиного ремня. А эти не сказали ни слова полковнику Уфимцеву, начальнику контрразведки. Он у нас славился умением развязывать языки…
Нифонтов резко скрипнул стулом, и лицо его отвердело. Вячеслав Рудольфович кинул на помощника предостерегающей взгляд.
— Тогда мне стало ясно, что Советскую власть не одолеть. Я снял погоны и перешел фронт. Прибыл в Москву, хотел работать рядовым штатским врачом, но меня направили в военную школу. Там меня нашли бывшие сослуживцы. Но, к счастью, я уже научился смотреть вперед.
— Правильно. Кто не умеет смотреть вперед, тот всегда оказывается позади…
У врача были глаза с нездоровой желтизной, изборожденный ранними морщинами лоб и густые волосы, оплетенные паутиной седины.
— Я не могу принять политику, которой следуют заговорщики. Они не понимают, что возврата к старому быть не может, — сказал врач, и голос его помягчал.
Внимание и ненавязчивые реплики человека с умным взглядом из-под густых бровей прогоняли опаску и настороженность. То, что одиноко ворочалось в душе, вдруг запросилось наружу.
— Россия, товарищ Менжинский, живуча как кошка… Монголы сидели у нее на шее триста лет, а она выдержала, сумела накопить силы и расколошматить орду на Куликовом поле…
— Лжедмитрия прогнала, Наполеона побила…
— Вот именно. Но нашей силе всегда не хватало идеи.
— Не скажите, Викентий Максимович. В двадцатом веке россиян прямо-таки обуревали идеи. Где собирались четыре интеллигента, там сразу возникало три партии, которые тут же вступали друг с другом в принципиальные разногласия.
— Англичане, кажется, говорят, что семь идей — это отсутствие идеи. Решения должен принимать один.
— Одна партия, — поправил Менжинский. — Та, которая дает русской силе настоящую идею.
— Именно. Но сообразить все это было далеко не просто… Сослуживцы всегда считали меня идеалистом.
— Понимаю… А идеалистов никогда не любили. Еще древние греки считали, что нет больших преступников, чем идеалисты… Люди хотят жить тихо и спокойно, служить государю-императору, стричь купоны, наслаждаться прелестями родового поместья, а идеалисты учиняют смуты, все хотят поставить вверх тормашками. Дивиденды отобрать, землю разделить, обожаемого государя спихивают с престола… Европа раньше господ русских офицеров сообразила, что идеалистов не перевоспитать…
— Там вместо идеи голый чистоган.
— Неглупо придумано. Заменить идеи звонкой монетой, заставить верить в деньги и папу римского.
— Большевики умнее. Они заставляют верить в Ленина, равноправие и полученную землю. Это я теперь хорошо понимаю, товарищ Менжинский.
Нифонтов шумно вздохнул и снова выразительно поглядел на часы.
Времени на отвлеченные разговоры действительно не было. Но Вячеслав Рудольфович не торопился. Пароли, адреса, явки и связи — это было важно. Но не менее важно понять, какие люди стоят за ними. Ощутить дух заговора. Опыт работы на Украине убеждал, что одно дело, когда десяток-другой озлобленных врагов увлекают за собой обманутых людей; и совсем другое, когда заговор, как сейчас, устраивали сознательные враги, сплоченные ненавистью ко всему советскому.
— Это обстоятельство нам необходимо учесть при подготовке плана операции, — сказал Вячеслав Рудольфович Нифонтову после ухода врача. — Не исключено, что придется встретиться с вооруженным сопротивлением. В данном случае все возможно.
— Понятно, что на колени эта сволочь добровольно не станет. Не верю я этому лекарю. Христосиком представляется. Совесть, видишь ли, у него заговорила. А когда красноармейцев расстреливали, он сопел в две дырочки. Мальчишек ведь убивали, ребятню, которой вперед жить. А теперь душеспасительными разговорами занимается… Струсил, шкуру свою спасает. Вот и весь сказ.
— Я понимаю вас, Павел Иванович, — мягко и настойчиво перебил Менжинский. — Но в чекистской работе надо подниматься выше собственных переживаний… Даже выше личного горя. Насчет вашего сына я разговаривал с Феликсом Эдмундовичем. Он сказал, что чекистов попросит…
— Разве в такой кутерьме у наших ребят дойдут руки моего Федюшку искать, Вячеслав Рудольфович… Вы сейчас правильно сказали, что нужно стоять выше личного.
— Но я не говорил, что его надо отметать. В нашей работе, Павел Иванович, больше, чем в другой, требуется человечность. Наряду с ненавистью к врагам… Как насчет Миллера?
— Уже сработано, Вячеслав Рудольфович… Недавно Миллер попросил скорострельные пушки… В целях усиления практической подготовки слушателей курсов на полигонных занятиях. Так в рапорте написал…
Пушки нужны были войскам, оборонявшим Тулу от наступающего Деникина, к тому же чекисты уже имели заявление военного врача, и главное управление по вооружению в ходатайстве начальника артиллерийских курсов отказало.
А вот вторую просьбу Миллера — предоставить ему для служебных разъездов мотоцикл — удовлетворили. Более того, Феликс Эдмундович сам позвонил в Реввоенсовет и поддержал заявление Миллера.
Мотоцикл предоставили из гаража Реввоенсовета вместе с водителем, разбитным и лихим парнем, щеголявшим в желтых гетрах, перчатках с широченными раструбами и громадных очках на околыше фуражки. Фамилия водителя тоже была примечательная — Кудеяр. Придумал ее сам Горячев, сотрудник Чека, вызвавшийся выполнять водительские обязанности у Миллера.
Кудеяр раскатывал по улицам, пугал треском мотоцикла отощавших извозчичьих лошадей и богомольных старух и не без успеха улыбался молодым москвичкам.
Кроме того, он накрепко запоминал улицы, номера домов и квартир, куда наведывался начальник курсов артиллерии, запоминал лица и имена тех, с кем Миллер встречался.
Потом мотоцикл требовал заправки. Кудеяр приезжал в гараж Реввоенсовета и передавал очередное сообщение:
— Поварская, двадцать шесть… Фамилия Ступин.
— Полигон в Кусково… Военный, фамилию узнать не удалось.
— Малая Дмитровка… Директор школы Алферов.
— Кунцево… Высшая школа военной маскировки… Между прочим, здорово они с маскировкой насобачились. Своими глазами видел. Стог сена, хоть коров подпускай, он на две стороны распахивается — и там трехдюймовка… Трах-бабах — и снова стог сена… Миллер виделся с курсантом Абросимовым.
Приглашенная на беседу учительница ничего существенного не добавила к прежнему сообщению, что у директора школы Алферова бывают подозрительные сборища.
— Может, просто веселые компании встречаются? — спросил Менжинский, внимательно вглядываясь в лицо учительницы с серыми открытыми глазами и тугой косой, перекинутой через грудь. — В карты поиграть, чайку попить, романсы под рояль спеть?
— Нет, не простая к нему компания приходит. По одному ведь собираются, окна шторами задергивают…
Еще более настораживающим было сообщение, которое сделала непосредственно Дзержинскому инструктор Московского комитета партии. Недавно переведенная на партийную работу, она прибыла в Кунцевскую школу военной маскировки, чтобы ознакомиться с постановкой политической и воспитательной работы. Комиссара на месте не оказалось. Пожилая, скромно одетая женщина, не назвавшая себя, решила подождать. Вышла в коридор и, коротая время, стала читать объявления, развешанные на фанерном щите. Мимо прошли трое, одетых в курсантскую форму. Завернули за угол коридора и остановились покурить.
Инструктор услышала странный разговор:
— Скоро начинаем… Павел Игнатьевич сказал, что все уже решено.
— И раньше говорили, что решено, а потом откладывали.
— На этот раз откладывать не будут. Через неделю будет дан приказ. Как раз в это время наши к Москве подойдут…
«Наши к Москве подойдут…» — машинально повторила в уме инструктор. — Какие же это «наши»? Постой, постой — наши к Москве подойти не могут, наши и так в Москве. Трое за углом коридора говорят о деникинцах! Но как деникинцы могут быть «нашими» для курсантов военной школы, которые носят на фуражках красные звезды?»
Вдруг инспектор все поняла. Стало так страшно, что перехватило дыхание. Строчки приказа о неуклонном соблюдении правил внутреннего распорядка расплылись и набежали одна на другую. Справившись с нахлынувшим волнением, инструктор зашла в канцелярию и сказала молоденькой, в мелких кудряшках секретарше, что она, к сожалению, больше не имеет возможности дожидаться и приедет в школу через два дня.
В окно было видно, как по дорожке уходят из школы трое курсантов, разговаривавших в коридоре.
— Какие у вас курсанты симпатичные, — сказала инструктор, — и вежливые.
Секретарша самодовольно зарделась и поправила на батистовой кофточке зеленую брошь.
— У нас же школа такая… Сюда только с образованием принимают… Гимназию кто окончил, юнкерское училище… Культурные, не то что в ином месте.
— Вон тот, высокий, что посредине идет, со мной так любезно разговаривал.
— Абросимов… Он у нас взводом командует… Раньше поручиком был.
Сигнал насчет Алферова был тщательно проверен чекистами.
Степенный стекольщик в холщовом фартуке и с ящиком на плече, остановившись перекурить возле дома на Малой Дмитровке, пожаловался на тяжелые времена широколицей дворничихе.
— Это уж так, — словоохотливо откликнулась дворничиха. — Кому за стекло расплатиться нечем, а кто пиры устраивает… Вон у нас в алферовской квартире чуть не каждый день коноводятся, Музыку играют, в карты до утра режутся.