— По какому праву вы нас обыскиваете? Как вы смели ворваться в дом к мирным людям?
Она вываливала один вопрос за другим, не дожидаясь ответов.
— Алекс, объясни же им наконец… Мой муж директор показательной школы… У нас похвальные отзывы Наркомпроса! Нет, я немедленно должна позвонить Павлу Ипатьевичу… Павел Ипатьевич член коллегии. Он сейчас же поедет в Кремль, чтобы прекратить самоуправство. Боже мой, ну что ты сидишь, Алекс!
Хозяйка дома решительно направилась к столу, где стоял телефонный аппарат.
— Прошу оставаться на месте! — сказал Аванесов.
— Но я пока не арестована, надеюсь?
— Пока нет, — спокойно ответил Аванесов.
Оперативник загородил дорогу к телефону и для острастки покачал тяжелым маузером.
— Можете меня расстреливать! Я не боюсь вас! — визгливо закричала хозяйка дома. — Стреляйте же!
— Перестань, Саша, — поморщившись, попросил Алферов. — Никто в тебя стрелять не будет.
— Вот именно, — усмехнулся Аванесов. — Выпейте воды и успокойтесь… Звонить по телефону не разрешаю. Приступайте к обыску, товарищ Фомин.
Александра Самсоновна, театрально раздув ноздри, окинула презрительным взглядом чекиста, загородившего ей путь, и возвратилась к столу.
Искали тщательно. Отбили плинтусы, подняли подозрительные паркетины, перелистали книги.
Памятуя указания Менжинского обратить особое внимание на всякого рода записи и переписку, Фомин терпеливо просматривал сложенные чекистами на стол методические инструкции, написанные директором школы Алферовым, копии справок, списки, ведомости, старые письма, планы занятий, хранившиеся в письменном столе.
Среди них находилась и записная книжка хозяина дома. На страницах ее были записаны адреса и телефоны, короткие заметки, сделанные для памяти. Прочитать что-нибудь стоящее в записной книжке Фомин не надеялся. Мало-мальски соображающий человек не будет записывать в собственную книжку то, что не хочет показывать другим.
Внимание Фомина привлекла страничка с записью долгов. Какому-то Александру Ивановичу хозяин дома ссудил 452 рубля 73 копейки, а Николаю Артемьевичу 453 рубля 23 копейки, Кириллу Кирилловичу — 427 рублей 17 копеек.
— Так с копейками в долг и давали, гражданин Алферов? — спросил Фомин. — Вроде человек вы широкой натуры, а долги до копеечки отсчитывали… Что сейчас на копейки купишь?
— Не только на копейки, на рубли теперь ничего не купишь, — хмуро ответил Алферов. — Теперь счет на тысячи идет.
— Почему же тысяч у вас никто не занимал?
— По двум причинам, — усмехнулся Алферов. — Во-первых, у меня тысяч не имеется. А во-вторых, эти записи к тысячам никакого отношения не имеют… Грешен, люблю с компаньонами в картишки перекинуться. По маленькой, для удовольствия души. А поскольку, как вы изволили заметить, копейки теперь не в ходу, то и выигрыши копейками мы получать друг у друга не могли. Перешли, так сказать, на безналичные расчеты… Сначала я долг записывал, а на другой раз мог оказаться не в авантаже, и тогда на меня долг записывали. Удобная, знаете ли, для нынешних времен система…
Фомин слушал и думал, почему партнеры проигрывали Алферову всегда по четыре сотни с хвостиком.
Фомин ощущал, что догадка где-то близка, что она примитивно проста, но ухватить ее он не мог.
Странная, очень странная запись карточных долгов…
— Вот номер телефона записан, товарищ Фомин, — сказал оперативник, положив на стол школьную тетрадь. На розовой обложке почерком хозяина квартиры было написано: «4-28-19».
— Четыре — двадцать восемь — девятнадцать, — машинально прочитал вслух Фомин. — Постой, постой… Четыреста двадцать восемь девятнадцать…
Алферов побледнел.
— Четыреста двадцать восемь рублей девятнадцать копеек, — продолжил Фомин. — Так ведь тоже можно записать?
Хозяин квартиры молчал.
— Так вот какие у вас карточные долги записаны!.. Кто такой Александр Иванович, который должен вам четыреста пятьдесят два рубля семьдесят три копейки? Что же вы не отвечаете? Я ведь по телефону могу поинтересоваться.
— Астров, профессор Петровской сельскохозяйственной академии, — выдавил Алферов первое признание.
— Алекс! — пронзительно крикнула жена. — Тварь!.. Тряпка… Боже мой, какое ты ничтожество!..
— Проводите ее в другую комнату! — распорядился Фомин. — Где проживает Астров?
— Неглинная, семнадцать… Я скажу… Я все скажу! Запутали меня, обманули!.. Я все скажу… Заблуждение! Минутное заблуждение…
Алферов проворно соскользнул со стула, бухнулся на колени и, быстро перебирая ими по паркету, оказался у ног Фомина.
— Я все скажу! Все до капельки!
— Перестаньте, Алферов. Поздно нюни распускать!
Фомин подошел к телефону. В трубке откликнулся сонный голос.
— Профессор Астров?.. Александр Иванович, вам звонят из академии. Очень срочное дело. Сейчас к вам привезут пакет… Да, да… Ответственный дежурный.
Положил трубку и дал отбой.
— Все правильно… Березкин и Кацура, быстро на Неглинную, семнадцать. Профессора немедленно задержать…
Алферов плакал, уронив голову на руки.
Под утро обнаружилась еще находка. Аванесов заинтересовался массивным пресс-папье на письменном столе. Осторожно отвинтил мраморную крышку и увидел под ней листок тонкой бумаги, исписанный бисерным почерком, — перечень фамилий.
ГЛАВА VII
Занимался рассвет. На восточном крае неба прописалась полоса подступающего утра, стронула ночную темноту, стала шириться, расти, выписывать крыши домов, силуэты затяжелевших по ночному времени деревьев, печные трубы и рогатые фонарные столбы.
Старенький «делано-бельвиль» с круглым радиатором бойко бежал по улицам в сторону Петровско-Разумовского. Там, в чересполосице пригородных уличек, находилась дача профессора-путейца Вилкова, чья фамилия оказалась на узкой бумажке, извлеченной Аванесовым из-под крышки пресс-папье у Алферова.
Фырчание мотора казалось оглушительным в ночной тишине, фары выхватывали провалы сводчатых подворотен, литые решетки особняков, глухо запертые ворота и двери подъездов. Темные окна отливали мертвым блеском луженой жести, не пропускали наружу ни единого живого лучика.
В душную августовскую ночь люди прятались за стенами, запершись на замки, запоры, засовы, щеколды и гремучие цепочки. Спали, мучались бессонницей, тревожными думами о завтрашнем походе на Сухаревку, где за последний пиджак, за ботинки сгинувшего на войне сына или отца, за выходную, давно сберегаемую юбку можно было добыть несколько фунтов хлеба, пригоршню пшена, ведро картошки.
На Тверской шум автомобиля спугнул беспризорников, облюбовавших для ночлега ступеньки парадного, с колоннами, крыльца. Послышался короткий, предостерегающий крик, и серое, лохматое пятно сполошно колыхнулось.
— Посветите, пожалуйста, — попросил Менжинский.
Едва водитель повернул руль и направил свет фар на ступеньки, пятно распалось на проворные фигуры, брызнувшие в темноту, как стайка перепуганных воробьев.
Один спросонья не сразу сообразил направление и стал улепетывать вдоль улицы в слепящем луче фар. Было видно, как под длинным балахоном мелькают босые ноги. Рваная кепка налезала бегущему на глаза, и тонкая рука яростно сбивала ее на затылок.
На углу удиравший почувствовал себя в безопасности. Круто повернулся, показал чумазое лицо с моргающими от режущего света глазами, сунул пальцы в рот и так пронзительно свистнул, что Вячеслав Рудольфович вздрогнул от неожиданности.
— Лихой, — сказал он и, помолчав, добавил: — Этому-то от нас убегать нет никакой нужды… А ведь таких тысячи…
— Сотни тысяч, товарищ Менжинский, — негромко и твердо поправил Нифонтов, сидевший рядом. — Учиться им надо, а они на каждом углу шпанят. Куда только Наркомпрос смотрит!
— Туда же, куда и мы… Денег у Наркомпроса нет, учителей не хватает… Прежде чем их посадить за парты, их надо вымыть, дать одежду, хлеб, крышу над головой.
— Оно, конечно, так, Вячеслав Рудольфович. Я насчет ресурсов понимаю… Только ребятишки ведь… Взрослый сам себе голова, а у этих разума еще мало. Помощь им нужна.
— Помощь нужна…
Профессор Вилков, сорокапятилетний брюнет, не потерял самообладания и тогда, когда из тайника, устроенного в ломберном столике, были извлечены шифрованные записи.
— Да, шифр, — подтвердил он, блеснув темными глазами, приметно скошенными к вискам. — Но прочитать вам его не удастся. Это, господин Менжинский, не «собачка на веревочке».
Вячеслав Рудольфович еще со времен нелегальной работы знал, что «собачкой на веревочке» именуют шифр, привязанный к тексту определенной страницы книги, календаря, газеты, журнала или справочника.
Похоже, что такой примитивщины профессор не признавал. Рассматривая записи, Вячеслав Рудольфович подумал, что здесь применена более хитроумная система. Чаще других повторялись единицы, парами и в одиночку. Их дополняли комбинации цифр от ноля до сотни. Наверняка использованы были и условные обозначения, смысл которых мог меняться в зависимости от даты записи, дня недели и прочих условий.
— Ваши «товарищи» научились стрелять и орудовать саблями, но высшей математики им не уразуметь.
— Не надо громких слов, профессор. Курица, извините, снесши яйцо, клохчет так, будто родила планету. Уверяю вас, что в Чека много людей, которые могут не только стрелять…
— Единицы, — запальчиво перебил Вилков. — А с нами тысячи!.. Десятки тысяч культурных людей. Преданных патриотов, готовых отдать жизнь за освобождение России. Спасти ее культуру.
— От кого вы так рьяно желаете ее спасать?
— От хамья. От торжествующих невежд, которые ходят с красными флагами и распевают идиотские частушки…
— Кроме того, сеют хлеб для господ профессоров, печатают им книги, шьют одежду, строят профессорские дачи…
— Наивная агитация… Слова! А неделю назад в квартиру моего сослуживца по кафедре вселили ткачиху с Прохоровской мануфактуры. Она свалила в угол книги, а в судке из севрского фарфора ручной работы вымачивает пайковые селедки…
Темные глаза профессора с ненавистью уставились на Менжинского.
— Уничтожается благородный свет культуры. Великий огонь, который принес людям Прометей!
— А вы не задумывались, что на великом огне Прометея заживо сожгли Джордано Бруно… Однако мы говорим не по существу. Мне нужно предложить вам несколько вопросов.
— На вопросы отвечать отказываюсь…
— Думаю, что у нас еще будет возможность побеседовать. В том числе и на темы спасения русской культуры.
ГЛАВА VIII
В квартире Ступина чекисты никого не застали. Бумажный пепел, раскиданный возле «буржуйки», подсказал, что вожак «Добровольческой армии» оказался человеком осторожным. Оставив в квартире засаду, комиссар Линде поехал на Лубянку.
— Надо было еще вчера выставить надежное оцепление, — посетовал Вячеслав Рудольфович, поглядел на огорченное лицо Линде и не стал распекать комиссара за неудачу.
— Ступин уже неделю не появляется на своей квартире…
— Где же он может скрываться?
— Москва большая, товарищ Менжинский, можно в такую дыру забиться, что не скоро отыщешь. Вдруг он уже катит на поезде?
— Не думаю… Судя по материалам, которыми мы располагаем, Ступин — это один из руководителей заговора. Выступление у них было намечено на завтра. В этих условиях Ступин не мог отказаться от планов. Раз так, ему надо укрыться в таком месте, где он был бы в курсе событий. На месте Ступина стали бы вы забиваться в незнакомую нору?
— В незнакомую не стал бы…
— Я думаю, надо поинтересоваться, не появлялся ли Ступин в Кунцеве или Кускове. Во-первых, там свои, а во-вторых, он может думать, что нашей операцией охвачена на первом этапе только Москва. Немедленно выезжайте в школу в Кусково. В Кунцеве наши товарищи уже есть. Я дополнительно свяжусь с ними.
— Водки, — коротко сказал Ступин, усевшись за крохотный столик в дальнем углу задымленного подвальчика.
Вывеска над входом в подвальчик извещала, что здесь находится столовая артели «Пролетарское питание». Днем в столовой подавали жидкий картофельный суп, кашу, заправленную прогорклым маслом, и морковный чай. В восемь вечера в зале гасили огни, и тогда избранные и посвященные по одному тянулись в тупичок, проходили в узкую дверь, спускались по крутой лестнице и попадали в задние комнаты. Тот, кто имел деньги, мог здесь потребовать и шампанское, и стерлядь, и паштет из гусиной печенки, и шустовский коньяк, и молочного поросенка.
— Давненько не были, Алексей Петрович, — суетился возле столика вертлявый, с маслеными глазками хозяин подвальчика. — Грешно забывать, грешно!.. Мигом соорудим… Селедочка есть астраханская, грибки, ветчинка… Мамзельку желаете для компании?
— Давай! — хрипло ответил Ступин. — Селедку давай. Мамзельку, ветчину, грибы… Все тащи!
От водки пошло туманное, расслабляющее тепло. Унялось надоедливое подергивание века, и кровь, словно одолев внутреннюю преграду, ударила в висках живыми толчками, прогоняя тупую ломоту в затылке и холод в кончиках пальцев.
Четвертый день полковник Ступин уходил от чекистов.
В ночь, когда комиссар Линде ехал к нему на квартиру с ордером на арест и обыск, Ступин в самом деле находился в Кускове. Только не в школе, как полагал Менжинский, а на полигоне, начальник которого был одним из командиров ударного отряда. Здесь он узнал про аресты и понял, что выступление провалилось. Ступин послал начальника полигона срочно добыть подходящие документы и командировочное удостоверение, чтобы уехать из Москвы в сторону Орла и там перейти фронт.
Но, прежде чем документы были добыты, в Кусковской школе появились чекисты. С полигона пришлось уходить.
Километров десять Ступин шел пешком, затем попалась попутная ломовая подвода, на которой он вернулся в Москву. Ни по одному из известных адресов Ступин идти не решился. Возле Рогожского кладбища нашел дом, в котором сдавались места для приезжих староверов-богомольцев. Там провел ночь. Лежал в затхлой конуре с ободранными обоями, отбивался от клопов и тоскливо ждал облавы. Утром, так и не сомкнув глаз, расплатился с хозяйкой и наугад пошел по улицам. Вышагивал по извилистым окраинным переулкам, утыкался в тупик и поворачивал назад. Казалось, только в таком непрерывном движении и спасение, что стоит остановиться, как рядом окажутся чекисты.
К вечеру, обессилев от усталости, страха и нервного напряжения, Ступин вдруг обнаружил, что ноги привели его на Трубную площадь.
Он вспомнил о подпольном питейном заведении, и в голове сложился план, как пересидеть облаву.
Опасался Ступин не напрасно. Линде довольно быстро выяснил, что на полигоне ночевал высокий мужчина, по описанию похожий на Ступина, и что утром он ушел по направлению к ближнему лесу.
Чекисты прочесали лес и вышли на проселочную дорогу. По ней ездили ломовики, доставлявшие в Москву дрова. Один из них сообщил, что вез в Москву человека, похожего по приметам на того, кого они ищут.
— Возле Рогожки сошел… Вроде к Сычихе отправился.
— К какой Сычихе?
— Фатеру она сдает для постоя богомольцам…
Перепуганная чуть не до обморока визитом чекистов, Сычиха призналась, что высокий военный в френче ночевал у нее.
— Мне еще на ум пало, к чему такому человеку в мою конуру пихаться, — моргая глазами в вывороченных красных веках, рассказывала Сычиха. — Утресь ушел…
— Угостите, кавалер, — раздался над ухом хрипловатый женский голос. — Какой вы невнимательный!
Ступин медленно поднял голову и увидел возле столика накрашенную девицу в розовом платье, отороченном грязными, неряшливо заштопанными кружевами. Рот девицы был ярко подведен помадой.
«Мамзелька» сказала, что ее звать Жанетта, и протянула Ступину руку с наманикюренными пальцами. Под маникюром темнели каемки грязи.
— Убери лапы!.. Пей!
Исподлобья взглянув на «мамзельку», Ступин увидел тусклые, тупые глаза и подумал, что эта дура как раз подойдет для дела.
— У тебя «крыша» есть?
— Мы здеся принимаем, — Жанетта показала пальцем на боковую дверь. — Там кабинетики… Сейчас желаете?
Ступин отрицательно покачал головой.
Девица было огорчилась, но потом лицо ее озарила догадка.
— На всю ночь ежели, тоже можно… Я тут недалечко живу… Кавалеры мною завсегда довольные.
— Пойдем.
Ступин вынул из кармана пачку денег. Не считая, отделил от нее добрую четверть и кинул Жанетте.
Минут пятнадцать они брели по темному переулку, потом уткнулись в какую-то лестницу, прошли по скрипучей деревянной галерейке и оказались в длинной, как гроб, комнате, освещенной коптящей керосиновой лампой.
Жанетта закрыла дверь на крючок и провела Ступина за кособокий древний шкаф, где была кровать, покрытая лоскутным одеялом.
Пересилив чувство брезгливости, Ступин расстегнул крючки на тугом воротничке френча.
Проснулся он от внутреннего толчка. Что-то подсказало ему не шевелиться, не делать ни единого движения.
Сквозь смеженные веки Ступин увидел, что Жанетта обшаривает карманы френча. Оглядываясь на клиента, она вытащила пачку денег, метнулась к пузатому комоду и сунула их в глубь ящика.
Затем достала портмоне с документами.
Ступин прыжком оказался на ногах, схватил «мамзельку» за руку и умело вывернул назад.