— Ах ты, сучка!.. Кто тебя научил по карманам лазить? Кто?
Он с такой силой ударил «мамзельку» под подбородок, что она охнула и мешком осела на пол.
Ступин торопливо оделся, вынул из комода украденные деньги и поставил пистолет на боевой взвод. Прошел к выходу, прислушался и ударом ноги распахнул дверь.
Ветхая, с покосившимися столбиками, галерея была пуста. Ступин с облегчением перевел дух и шагнул из комнаты.
Жанетта подняла голову и хрипло крикнула вслед:
— Попомнишь ты меня, кавалерчик! Приварила я тебе подарочек, никуда не денешься!
Взяли Ступина на Брянском вокзале. В толчее подошли двое.
— Спокойно.
Полковник не сопротивлялся. Послушно позволил себя обыскать и, заложив руки за спину, пошел между чекистами.
С момента ареста Щепкина «делопроизводитель губсовнархоза» не появлялся на работе.
Острое ощущение близкой опасности не покидало Епимаха Дурова. Самое лучшее было уехать из Москвы, затеряться, пересидеть опасность. Но встречи и разговоры со Ступиным удерживали от такого шага.
— «Дядя Кокка», как видите, держится, — говорил полковник при каждом удобном случае.
Епимах понимал, что Ступин утешает самого себя, но решительность и выдержка новоявленного вожака заговора ему нравились.
От полковника Хартулари прибыл связной. Войсковой старшина Раздолин привез нужные деньги — два миллиона рублей.
— Алферову ни одной копейки, — распорядился Ступин.
— Нужен мне Алферов как дырка в голове, — зло ответил кассир. — Ему только жрать в два горла… Да и не увидит он меня сейчас.
Даже полковнику Ступину Ауров не сказал адрес своей «ухороночки».
О ней знал только Крохин, которого Епимах сделал собственными глазами и ушами. Заставлял с утра до вечера мотаться по городу, вынюхивать, узнавать, держать связи, выполнять поручения.
Назначенный срок приближался с каждым прожитым днем.
И тут вдруг грянула чекистская облава. Узнав, что арестованы Алферов и Миллер, взятые вместе с Сучковым «ударники» в Кунцевской школе, Ауров решил проверить, знает ли Чека о «делопроизводителе Тихомирове».
Под вечер он отправился на Кадашевскую набережную.
Не доходя квартала, он присел на уличную скамейку и неприметно осмотрелся. Мимо прогуливалось несколько парочек, расхаживал милиционер, в темной подворотне копошились беспризорники, занятые собственными делами.
«Вроде спокойно», — решил Ауров и не спеша направился к знакомому двору. Возле кособоких ворот, от которых остался один остов, он замедлил шаги. Сделав вид, что развязался шнурок на ботинке, Ауров нагнулся и неприметно оглядел мощенный булыжником двор.
Он был безлюден и тих. Именно это и заставило Аурова насторожиться. Обычно жильцы, набитые в крохотные комнатенки, закутки и клетушки, не упускали случая подышать перед сном вольным воздухом. Сегодня же никого не было на дворе. Исчезла даже компания вездесущего Васьки Зюзика, до полночи околачивавшегося возле ворот или делившего возле голубятни фарт после очередного «дела».
Завязав шнурок, неприметный прохожий не спеша пошел мимо ворот и завернул за ближний угол.
Порывшись в брезентовом портфеле, Ауров достал конверт, положил в него чистый лист бумаги и написал собственный адрес.
Затем подозвал одного из беспризорников.
— Заработать хочешь?.. Вот держи. Отнесешь записку по этому адресу.
Ауров сунул в грязную руку несколько скомканных десяток.
— Принесешь ответ, получишь еще столько же. Я буду ждать здесь… Чтобы быстро. Одна нога здесь, другая там!
Обрадованный неожиданным заработком, беспризорник помчался по улице.
Ауров поднялся, наискось пересек улицу и остановился в подъезде недалеко от ворот знакомого ему дома. Когда из ворот вместо беспризорника вышли двое молодых мужчин, все стало ясно.
Епимах скорым шагом пошел в противоположную сторону. Долго петлял по улицам и переулкам, пока убедился, что за ним никто не идет. Только после этого направился к Палихе, к деревянному домику, с двором, заросшим сиренью.
Задержанный чекистами беспризорник был похож на серого зверька. В ватнике, из прорех которого вываливалась вата, перепоясанный веревкой, босой и тощий, он сидел, неприручаемо посверкивая глазами из-под свалявшихся лохм.
— Хрусты дал, — скупо цедил он, — сказал — отнеси…
— Какой он из себя? — спросил Нифонтов, жалостливо разглядывая худолицего грязного парнишку.
— Обыкновенный… Голова с ухами, на двух ногах ходит.
— И пятки сзади… Тебя по-хорошему спрашивают.
— Отпустите, дяденька,… Что я такое сделал?
— Беляк это был… Может, ты тоже за деникинцев?
— Не, беляки мамку убили… В Ярославле, когда мятеж там был.
— Ну вот… А ты, выходит, им помогать взялся.
— Разве я знал?.. Да я бы тогда ему, гаду, горло перегрыз.
— Отец где?
— Не знаю… В семнадцатом году с красным отрядом воевать ушел. Сгинул, наверное, где-то. Сестренка, та в гулящие подалась… Хлеба бы дали… Два дня не жрал.
Нифонтов вытащил из кармана горбушку. Взвесил на ладони собственный суточный рацион и решительно отломил половину.
Беспризорник схватил хлеб и, наклонив голову, принялся обкусывать его то с одного бока, то с другого.
— Не торопись… Звать тебя как?
— Сычуг… Кличка это… Я, гражданин начальник, в шпане состою.
— Знаю, что не в благородном пансионе занимаешься… Фамилия у тебя должна быть, как у всех людей. Имя… У тебя ведь тоже голова с ухами и на двух ногах ходишь.
— А бить меня не будете?
— Зачем тебя бить?
Беспризорник поморгал, видно решая для себя какой-то важный вопрос, и сказал, что фамилия Кирьяков, звать его Федором, а по отчеству он Степанович.
— Ну, вот и полный титул обнаружился… С нами поедешь. Если схватим мы того, кто тебя с письмом посылал, опознать поможешь.
— Ладно… Опознаю. Вы в Чека меня повезете?
— В Чека… Ты не бойся.
Крохин, как было условлено, появился на Палихе поздно вечером.
— Страх господен, Епимах Андреевич, — заторопился он, едва успев войти в комнату. — Метут всех наших густым веничком. А я с утра до вечера на глазах верчусь, по горячим уголькам бегаю. Аж сердце заходится.
Филер без нужды оглядывался по сторонам, елозил на стуле и мелко перебирал пальцами, словно ссучивая невидимую нитку.
Ауров усмехнулся и достал бутылку спирта.
— Пей… Дрожишь, как мокрая мышь.
— Во, Епимах Андреевич! В самый раз теперь утробу утешить.
Крохин залпом выпил, крякнул и принялся закусывать добрым, присыпанным крупной солью салом.
— Оголодал, целый день бегамши… Знатное у вас сальцо. За такое на Сухаревке надо больше тыщи отваливать.
— Так отвалил бы, что мнешься.
— Капиталов не имеется, извините благодушевно… Гол как сокол. Ведь у меня только и богатства было, что три домика… Харч у меня теперь, Епимах Андреевич, никудышний…
— Ладно, не вопи… Тебе по-барски жить и не положено. Кого еще взяли?
— Чернохвостова… Профессора Вилкова, что в Петровско-Разумовском жил… Студентика замели, того молоденького, которого Щепкин у себя заместо «шестерки» держал.
— Огородникова…
— Его самого… Люто гребут, Епимах Андреевич. У Астрова тоже, похоже, побывали…
Загибая пальцы, Крохин перечислял все новые и новые фамилии.
У Аурова захолодело между лопатками.
Это был провал, конец.
— Еще одна новостинка есть, — сказал Крохин.
— Ну!
— Вроде бы и маленькая, а на примет тоже надо взять… Ох и духовитое сальцо, Епимах Андреевич.
Длинные руки Крохина отхватили ножом добрый шмат сала, и вместо ожидаемой новости раздалось смачное чавканье.
— Жадна же ваша легавая порода, — усмехнулся Ауров. — Ладно, жри досыта, раз у тебя терпежу нет…
Епимах подошел к окну, предусмотрительно завешенному ватным одеялом, и прислушался. На дворе была глухая тишина.
— Так что же у тебя за новость еще?
— Старого знакомого увидел, Епимах Андреевич, — сказал Крохин, глаза которого маслились от выпитого натощак спирта. — Плетусь вчера с Сухаревки через Лубянку. Дорога вроде короче, и лишний раз взглянуть там не мешает.
— А не боишься, что на крючок попадешь…
— На крючок везде могут подцепить, — протрезвевшим на мгновение голосом возразил Крохин. — Только ведь сидя в дворницкой ничего не разнюхаешь… Иду, значит, а к главному входу в Чека автомобиль подкатил, начальство приехало. Так вот, Епимах Андреевич, личность того начальства мне хорошо известна.
Кто же такой?
— В Ярославле-городе он меня иной раз водил. В картотеке у нас значился под кличкой «Контрольный». Менжинский Вячеслав Рудольфович. И вам человек известный.
Ауров подошел к столу и налил себе спирту.
— Дальше?
— Есть у меня близ Лубянки зацепочка, мужичок с ноготок. Служит там по соседству в заведеньице, подай-прими. Шепнул я, чтобы разведал он о господине Менжинском.
— И что?
— А то, что направили Менжинского в Чека большим начальником. В Особый, сказывает, отдел.
— Не набрехал твой мужичок с ноготок?
— Нет. Врать ему расчета не имеется. Сами прикиньте, Епимах Андреевич. С таких лет господин Менжинский в революционерах ходит, разве станут его рядовым комиссаром держать? На образованных людей у них большая нехватка.
— Пожалуй…
— Во-во! Крепко нам надо опасаться господина Менжинского… Сколько раз он у меня из рук уходил.
— Вроде ты в своих делах был резвый.
— Умственно он перешибал, — признался Крохин. — Помню, такой случай был. Приехал к нам в те времена из Питера один политический. Фамилию запамятовал, а обличье как сейчас помню. Наследил он крепко. Целый хвост за собой из охранного приволок… В Костроме они, голубчики, решили собрание устроить. Туда «гость» поехал, за ним столичные филера отправились, а нам начальство приказало присмотреть, кто из ярославских потянется. Пришел я на пристань, гляжу, а там Контрольный расхаживает. Ага, думаю, ты, господин хороший, в Кострому тоже нацелился. И бочком к кассе пробился… У пристани в ту пору два парохода стояли. Один вверх, на Рыбинск, а второй вниз, в Кострому… Контрольному на второй пароход садиться полагается… То ли приметил он меня, то ли нюх у него был на нас какой-то особый…
— В самый раз для Чека подходит…
— К тому и сказываю, что не может такой человек у Дзержинского на простой должности находиться… Дале, значит, так дело было. Контрольный спрашивает у служителя пристани, когда пароход на Рыбинск отходит? Эка, думаю, незадача… Ладно, решаю себе. Можем мы с тобой и до Рыбинска прокатиться, может, у вас и там сборище намечается. Взошел я чинно-благородно на пароход, по палубе похаживаю, с дамочкой для отвода глаз разговор затеял. А костромской пароход уже гудки дал и чалки убирает. Вот тут у меня промашка и вышла. На минуту я всего и глаза отвел. Не будешь же все время пялиться. В нашем деле такое тоже не полагалось. Оглянулся, а Контрольного уже нет. Я туда-сюда по палубам, а он ровно в воду канул… Потом уж я разобрался, что, когда костромской пароход отваливать стал, Контрольный туда перепрыгнул и укатил на свое собрание… Сильно тогда на меня господин ротмистр гневались… Разве думалось, что все так обернется…
— Что «все»?
— Все, Епимах Андреевич, — потерянно сказал Крохин и понурил сивую голову. — Не могу я себе такую задачку в толк взять…
Сырой блеск глаз Крохина тяжелел, и в зрачках набухало тусклое мерцание.
— Вот растолкуй ты мне, Епимах Андреевич: почему образованный господин, из благородных против законной власти пошел? Да в те времена ему глазом моргнуть, деньгами бы обсыпали. Я бы за ним не слежку вел, а на запяточках ходил, ручки целовал… А теперь вот в Чека служит, на автомобиле разъезжает. Выходит, он умнее нас оказался?
— Он умнее и есть, — ответил Ауров, насторожившись от расспросов.
«Надо уходить», — твердо решил Ауров, выслушав рассказ Крохина. Ему стало тоскливо и страшно в темной дыре со щелястой печкой, с разорванными обоями, за которыми по ночам шуршали голодные тараканы.
Ему вдруг показалось, что и Крохин может предать.
— Поговорили, и хватит. Завтра на Тверском в обед на то же место приходи.
— Приду, Епимах Андреевич… Только ноги нам надо уносить. Крест святой на том кладу, извините благодушевно. Может, мне со знакомцем на вокзале потолковать?.. Менжинского шибко опасаюсь. Он же меня в лицо может признать… Умственный господин, наперед все видит.
— «Наперед», — передразнил Ауров и сказал: — Поговори со знакомцем. Скажи, что за платой не постоим. На Брянск двинем. Там у меня надежное место есть.
— А багажик у нас, извините благодушевно, большой будет?
Ауров усмехнулся и сказал, что багаж будет пустяковый: харчи да небольшой саквояжик.
Фаддей Крохин прикрыл глаза, чтобы не выдать их радостного проблеска…
ГЛАВА IX
— И так и этак крутили, товарищ Менжинский… Ничего не получается, хоть тресни! Шифровал профессор математики, а меня с четвертого курса за неблагонадежность вытурили, — нервно говорил чекист, занимавшийся разгадыванием записей, найденных у профессора Вилкова.
Он был молод, и оттого, наверное, особенно бросалась в глаза его худоба. Ключицы, остро выпиравшие под выношенной гимнастеркой, темные узлы вен на тонкой шее и провалы глаз на костлявом лице, припухшие от бессонницы веки.
— Так закручено, что ни с какой стороны подступиться не можем…
Вячеслав Рудольфович слушал вздрагивающий от и внутреннего напряжения голос и думал, что Решетов измучился до предела. Когда Нифонтов пригласил его к особоуполномоченному, Решетов подумал, что будет нагоняй, внутренне взъерошился, приготовился к отпору и потому кидал резкие, отрывистые слова.
Решетову нужно было отдохнуть и выспаться. При такой работе ему следовало хорошо питаться, есть много сахара, а в столовой подавали суп с кусочками конины, пшенную размазню, политую чем-то белесым, и чай с сахарином.
— Вы успокойтесь, товарищ Решетов, — мягко сказал Вячеслав Рудольфович. — Мудрецы в древности говорили, что неудачи — это прямой путь к успехам… Все-таки ведь кое-что вам удалось сделать.
— Пустяки, товарищ Менжинский, — голос чекиста стал терять колючие, неприручаемые нотки. — Удалось установить, что единицы в записи отделяют друг от друга слова, а две единицы означают точку.
— Вот видите. Вавилонскую клинопись расшифровали при еще меньшем количестве данных.
— Над ней несколько веков бились, а вы же просите немедленно, — по инерции отпарировал Решетов.
— Да, со временем у нас действительно туговато. Наскоком в таких делах ничего не сделаешь. Надо найти принципиальный подход… Вы не полюбопытствовали, какая область математики особенно интересовала Вилкова? Ведь у каждого профессора всегда имеется свой конек.
— Как-то в голову не пришло.
— Понимаю — суматоха, спешка… Поинтересуйтесь. Если Вилков увлекался теорией множеств, у него к шифровке будет один подход, а если теорией групп — совершенно другой.
— Безусловно, Вячеслав Рудольфович, — оживился Решетов. — Если профессор занимался функциями многочленов или гиперкомплексными числами, он шифр построит определенным образом… Надо поглядеть в Румянцевской его работы… Я в университете увлекался линейными уравнениями.
— У Лаппо-Данилевского по этому вопросу есть интересные исследования.
Решетов моргнул и с откровенным удивлением уставился на Менжинского.
— Вы математикой занимались, Вячеслав Рудольфович?
— К сожалению, нет. Так, поверхностное любопытство дилетанта. Меня в ней привлекает стройность логики. Пожалуй, ни в одной области знаний не существует столь убедительных доказательств и неопровержимой взаимообусловленности причины и следствия, исходных данных и получаемого результата. Это очень помогает дисциплинировать процесс мышления… Вот управимся со срочными делами, товарищ Решетов, обязательно математикой займусь… А пока надо как можно скорее прочитать записки Вилкова. При аресте он, между прочим, хвастался, что его шифр нам не разгадать. Ваши, говорит, товарищи умеют только стрелять и махать саблями.
— Так сказал?
— Да, так и выразился. Как видите, тут дело и на принцип пошло.
В глазах Решетова вспыхнули упорные искорки.
— Пусть господин профессор не надеется… И тут верха его не будет… Сейчас прямо в Румянцевскую махну и снова засяду… Прочитаем его шифровки. Вячеслав Рудольфович!
— В этом я уверен, товарищ Решетов.
Когда чекист встал, чтобы уйти из кабинета, Менжинский снял пенсне и, близоруко щурясь, остановил его.
— Перед тем, как вам побывать в Румянцевской, поспите, товарищ Решетов.
— Времени же нет…
— Выделяю вам из собственного резерва. Договорились?
— Постараюсь, Вячеслав Рудольфович, — не очень уверенным голосом ответил Решетов.
— Постараетесь? Хорошо, в таком случае я вам помогу.
Менжинский вызвал Нифонтова и приказал лично проследить за выполнением указания.
— У себя и уложите товарища Решетова. Три часа, и ни минутой меньше.
Когда за ушедшими закрылась дверь, Вячеслав Рудольфович облегченно откинулся на спинку стула. Поездка на Украину, сумасшедшая, без отдыха работа, тряские, расхлестанные дороги, по которым довелось колесить, предельное напряжение сил и нервов давали себя знать. Боль в позвоночнике, появившаяся впервые после автомобильной аварии, в которую он попал почти десять лет назад под Лионом, снова время от времени стала наплывать.