— Это когда я говорю, что если разлучаешь молодых, которые до смерти хотят быть счастливы законным путем, то десять против одного, что они сойдутся путем незаконным? Не ее, я тебя обвиняю, Лукреция Мэри, на минутку предположив, что ты остережешься брать на себя такую ответственность перед Создателем. И ты не возьмешь, если обсудишь это с Оуэном напрямую, вместо того чтобы просто объявлять ему решение такой несчастной грешницы, как ты!
Дарроу ожидал, что подобное оскорбление ее религиозных чувств вызовет у мадам де Шантель взрыв праведного негодования, но, к его удивлению, та только пробормотала:
— Не знаю, что подумает о тебе мистер Дарроу!
— Мистер Дарроу, наверное, знает Библию не хуже меня, — спокойно парировала мисс Пейнтер и секундой позже добавила тем же голосом и с тем же выражением: — Полагаю, ты слышала, что муж Жизели де Фолембре обвинил ее в причастности к той истории с попыткой герцога Аркашонского продать целый ворох поддельных жемчугов миссис Гомер Понд из Чикаго, с которой герцог обручен? Кажется, ювелир признается, что привела миссис Понд к нему Жизель — и получила двадцать пять процентов, которые, конечно, передала д’Аркашону. Бедняжка старая герцогиня в ужасном состоянии — так боится, что ее сын потеряет миссис Понд! Когда я думаю о том, что Жизель внучка старого Брэдфорда Уэгстаффа, то радуюсь, что его уже ничто не может потревожить в Маунт-Оберне![11]
XXII
Только под вечер Дарроу получил возможность провести отложенный час с Анной. Когда он наконец увидел ее, сидящую в одиночестве в гостиной, то испытал такое огромное чувство освобождения, что не стал искать ему оправдания. Он просто чувствовал, что судьба всех их находится в руках миссис Пейнтер и что сопротивляться этому бесполезно, можно только наслаждаться покоем капитуляции.
Анна казалась такой же счастливой и по более объяснимым причинам. Она после ланча присутствовала при новом споре мадам де Шантель с ее наперсницей и сделала вывод, уже уйдя оттуда, что победа все время была на стороне миссис Пейнтер.
— Не знаю, как это у нее получается, разве только благодаря невероятной своей убежденности. Она так ненавидит французов, что поддержала бы Оуэна, даже если бы не знала ничего — или знала слишком много — о мисс Вайнер. Она воспринимает эту женитьбу как протест против падения европейской морали. Я сказала Оуэну, что это дает ему огромный шанс, и он не преминул им воспользоваться.
— Какой ты тактик! Рядом с тобой я просто новичок в дипломатии, — улыбнулся ей Дарроу, отдаваясь рискованному чувству блаженства.
Она улыбнулась в ответ:
— Боюсь, что и капли собственного счастья не стоит тратить ни на какую дипломатию!
— Вот почему я собираюсь уйти с государственной службы, — рассмеялся он с глубоким удовлетворением.
Чувство, что и сопротивление, и страх бесполезны, бродило, как вино в жилах. Он сделал все, чтобы изменить ход событий — теперь он мог только стоять в стороне и надеяться уцелеть. Но глубже этого фаталистического чувства лежало облегчение, оттого что он, в конце концов, не сказал и не сделал ничего, что могло бы в малейшей степени повредить благополучию Софи Вайнер. Так что у него камень с души свалился.
А сейчас он снова радовался близости Анны. Они не оставались наедине долгих два дня, и он испытал чувство влюбленности, которое успел забыть, и колдовскую силу ее чар. Снова его вселенной были ее глаза и улыбка. Он ощущал, что их свет вечно будет сиять перед ним, как сияет закат перед кораблем в море.
Назавтра чувство безопасности утвердилось еще более благодаря решающему событию. Застывшее в ожидании семейство было оповещено, что мадам де Шантель уступила решительному натиску мисс Пейнтер и что обитательница пурпурно-атласной гостиной «послала» за Софи Вайнер.
За ланчем сияющее лицо Оуэна свидетельствовало о благоприятном исходе беседы у мадам де Шантель, и Оуэн, когда компания переместилась пить кофе в дубовую гостиную, счел разумным удалиться на террасу выкурить сигару. Благополучное разрешение романа Оуэна вновь выдвигало на первый план его собственные планы. Анна обещала обдумать сроки и согласовать детали, как только мадам де Шантель и ее внук достигнут примирения, и Дарроу жаждал немедленно поднять этот вопрос, поскольку заняться приготовлениями к его женитьбе следовало как можно быстрее. Он знал, что Анна не будет искать дальнейших предлогов для отсрочки; и он, довольный, расхаживал взад и вперед на солнце, уверенный, что она выйдет и успокоит его, как только воссоединенное семейство получит полагающуюся ему долю ее внимания.
Но когда она наконец вышла к нему, первые ее слова были о молодых влюбленных.
— Хочу поблагодарить тебя за то, что ты сделал для Оуэна, — начала она со счастливой улыбкой.
— Кого — меня? — рассмеялся он. — Ты не путаешь меня с мисс Пейнтер?
— Наверное, мне следовало сказать: за то, что сделал для меня, — поправилась она. — Ты помог нам даже больше, чем Аделаида.
— Дорогая! Что же я сделал такого?
— Ты сумел скрыть от мадам де Шантель, что тебе на самом деле не нравится бедняжка Софи.
Дарроу почувствовал, как бледнеет.
— Не нравится? Что заставило тебя так предположить?
— Это больше, чем предположение, — это ощущение. Но какая разница, в конце концов? Ты видел ее в такой непохожей обстановке, что, естественно, у тебя должны были возникнуть какие-то сомнения. Но когда узнаешь ее получше, уверена, ты полюбишь ее, как я.
— Мне будет трудно не любить то же, что и ты.
— Прекрасно, тогда… пожалуйста, начни с моей невестки!
Он ответил, как она, шутливым тоном:
— Согласен. Если ты согласишься со мной, что нам необходимо срочно пожениться.
— Об этом я тоже хотела с тобой поговорить. Ты не знаешь, какое облегчение я испытала! Раз Софи теперь всегда будет жить здесь, я совсем иначе отношусь к тому, что придется расстаться с Эффи. Бывают куда более умелые гувернантки — сама видела! — но никогда не встречала молодой девушки, более веселой, доброй и душевной. Ты, должно быть, заметил, хотя мало видел их, как Эффи расцветает при ней. Этого-то я и хочу. Мадам де Шантель проявит необходимую сдержанность. — Она стиснула его локоть. — Да, теперь я готова отправиться с тобой. Но прежде всего ты должен — прямо сейчас! — пойти со мной к Эффи. Она, конечно, ничего не знает о том, что происходит; и я хочу сперва рассказать ей о тебе.
Они обошли весь дом в поисках Эффи, оставалась классная комната, и туда сейчас поднялись Дарроу с Анной. Он никогда не видел, чтобы она так сияла от счастья, и ему передалось ее радостное настроение. «Кончилось… кончилось», — повторял он про себя, словно наступил рассвет и рассеял некое чудовищное ночное видение.
Подойдя к двери классной комнаты, они услышали доносящийся изнутри лай терьера, смех и увещевания.
— Она кормит его, — прошептала Анна, не выпуская руки Дарроу.
— Не забудь о золотой рыбке! — услышали они другой голос.
Дарроу остановился у двери:
— Ох… не сейчас!
— Не сейчас?
— Я имею в виду… лучше сперва ты ей все скажешь. А я подожду вас обеих внизу.
Он почувствовал на себе ее пристальный взгляд.
— Как хочешь. Потом я сразу приведу ее к тебе.
Она открыла дверь, и, когда вошла в комнату, он услышал ее голос:
— Нет, Софи, не уходи! Вы нужны мне обе.
До конца дня Дарроу пережил еще ряд мелких, но волнующих эпизодов. Еще едучи в Живр, он, прежде чем увидеть Эффи Лит, представил себе слегка сентиментальную картину радостного момента, когда заключит ее в объятия и она запечатлеет на его щеке первый дочерний поцелуй. Все в нем — и эгоистическая жажда покоя, постоянства, уютно обустроенной зрелости, и все инстинктивное стремление обрести дом, свойственное человеку, долго искавшему и странствовавшему, — сосредоточилось на очаровательной фигуре ребенка, который мог — который должен был — быть его ребенком. Эффи явилась перед ним в ореоле его первой любви, вернув волшебное время, которое он потерял и оплакал. Как же по-иному осуществилась его мечта! Восторг, с которым встретил его ребенок, ее нерассуждающее признание его как нового члена семьи — на это он и надеялся, это и представлял себе. Ее сияющие глаза словно говорили: если мать так невероятно рада и Оуэн с бабушкой тоже, как славно, приятно и удобно будет всем им; а затем неожиданно маленькие розовые пальчики, которые он целовал, закрыли единственный изъян в семейном круге, единственный вопрос, который должно было решить до того, как Эффи с безоговорочной уверенностью сможет признать полное равенство новичка с другими богами ее Олимпа.
— А Софи тоже невероятно рада? — спросила она, отпуская шею Дарроу, чтобы откинуть голову и охватить вопросительным взглядом и мать.
— А Софи тоже невероятно рада? — спросила она, отпуская шею Дарроу, чтобы откинуть голову и охватить вопросительным взглядом и мать.
— Ну, дорогая, разве не видишь, что рада? — воскликнула Анна, наклоняясь к ним с сияющими глазами.
— Нужно спросить ее саму, — ответил ребенок после минутного сомнения; и, когда Дарроу поставил ее на ноги, Анна рассмеялась:
— Спроси, дорогая, спроси! Беги к ней немедленно и скажи, мы надеемся, что она тоже невероятно рада.
За этой сценой последовали другие, менее трогательные, но почти такие же непростые. Дарроу проклинал судьбу, подвергшую его испытанию пристальным любопытством всего дома к его персоне. Положение жениха, само по себе достаточно нелепое даже для человека, лишь время от времени становящегося объектом всеобщего интереса, стало невыносимым из-за постоянного внимания тесного круга этих людей, трепещущих от дружеского участия. Кроме того, Дарроу знал, что хотя история другой пары должна была бы отодвинуть его собственную историю на задний план, скорее это они укрылись в его тени. Мадам де Шантель хотя смирилась с помолвкой Оуэна и с виду одобрила его выбор, тем не менее не скупясь демонстрировала (тем, как приняла Дарроу), до каких степеней тонкой сердечности способна дойти. Мисс Пейнтер, выиграв за Оуэна его битву, тоже освободилась и получила возможность обратить свое внимание на нового соискателя ее симпатии; так что Дарроу с Анной обнаружили себя погруженными в теплую ванну сентиментального любопытства.
Дарроу испытывал облегчение оттого, что, слава богу, его визит должен был закончиться в течение ближайших сорока восьми часов. Когда он покидал Лондон, посол предоставил ему десятидневный отпуск. Его будущность четко определена и публично оглашена, у него не было основания просить о продлении отпуска, и по его окончании он был обязан вернуться к исполнению служебных обязанностей в определенный срок. По этой причине Анна и он решили пожениться в Париже, за день или два до отплытия парохода в Южную Америку; и Анне вскоре после его возвращения в Англию предстояло ехать в Париж и заняться собственными сборами в дорогу.
Вечером на обеде в честь двойной помолвки должны были присутствовать Эффи с мисс Вайнер, и Дарроу, выходя из своей комнаты, встретил малышку, которая неслась вниз по лестнице, в белом гофрированном воротничке и кораллового цвета бантах на золотистых волосах, делавших ее похожей на маргаритку с желтой серединкой. Софи Вайнер следовала за своей ученицей, и, когда вышла на свет, Дарроу заметил, как она изменилась, и удивился, почему она вдруг стала выглядеть моложе, живей и более похожа на далекий светлый призрак его парижских воспоминаний. Затем ему пришло в голову, что она впервые с момента его приезда в Живр спускалась к обеду и, следовательно, он впервые видел ее в вечернем платье. Она еще была в том возрасте, когда малейшее украшение к лицу девушке; и безусловно открытая шея возвращала ей былой блеск. Но со второго взгляда ему открылась более определенная причина такого его впечатления. Хотя и смутно, в памяти хранились такие детали: он был уверен, что она была в платье, которое он видел на ней каждый вечер в Париже. Вполне обычное, черное, с прозрачными рукавами и плечами, и он, наверное, не узнал бы его, если бы тогда в Париже она не обратила его внимание на платье, признавшись, что у нее нет другого. «То самое платье? Это подтверждает, что она все забыла!» — была первая его полуироническая мысль; но в следующий миг он с болью раскаяния сказал себе, что, возможно, она надела его по той же причине, что прежде, — просто потому, что у нее не было другого.
Он молча смотрел на нее, и она на мгновение, поверх Эффи, устремила на него сияющий внимательный взгляд.
— Оуэн! — крикнула Эффи и вихрем помчалась по галерее к двери, из которой выходил ее сводный брат.
Когда Оуэн наклонился, чтобы подхватить ее, Софи Вайнер резко повернулась к Дарроу.
— И ты тоже? — сказала она с быстрым смешком. — Не знала… — И когда Оуэн направился к ним, добавила, возможно, только для него: — Желаю всяческой удачи, а она может нам пригодиться!
За обеденным столом, который Эффи с помощью мисс Вайнер обильно украсила гирляндами, царило праздничное настроение. Несмотря на цветы, шампанское и общее старание вести себя непринужденно, разговор часто смолкал и в возникающих нервных паузах присутствующие судорожно подыскивали новые темы. Одна мисс Пейнтер оставалась не только спокойной среди общего волнения, но и совершенно глухой к нему, как водолаз в глубоководном колоколе. Для напряженного внимания Дарроу даже Оуэновы вспышки веселья, казалось, выдавали внутреннее чувство неуверенности. Впрочем, когда тот после обеда перешел к роялю, его охватило непомерное веселье, и столовую затопили брызги и плеск его музыки.
Дарроу, сидя в углу дивана под защитой гранитного торса мисс Пейнтер, покуривал и молча слушал, переходя взглядом от одной фигуры к другой. Мадам де Шантель застыла в кресле возле камина, прижимая к себе внучку, как салонная Ниоба,[12] и рядом с ними сидела Анна в безмятежной спокойной позе, выражавшей, как казалось Дарроу, ее душевное состояние. Софи Вайнер, нерешительно побродив по комнате, устроилась позади миссис Лит в кресле рядом с роялем и сидела, откинув голову и устремив на музыканта восторженно-сосредоточенный взгляд, каким она следила за игрой актеров в «Комеди Франсез». Ее погруженность в то же состояние и то же платье на ней, в котором она была тогда, породили в Дарроу странное ощущение раздвоенности. Чтобы освободиться от него, он перевел взгляд обратно на Анну; но с того места, где он располагался, он не мог видеть одно лицо и не видеть другое, и это не избавило его от двойственности впечатления. Внезапно Оуэн завершил игру оглушительным аккордом и вскочил на ноги:
— Что пользы в игре, когда такая луна может все сказать лучше?
В незашторенном окне низко висел золотой шар, как спелый апельсин.
— Да… выйдем и послушаем, — ответила Анна.
Оуэн распахнул окно, повел рукой, и в комнату, как штора под ветром, ворвалось тяжелое, усыпанное звездами небо. Вместе с ним ринулся ледяной воздух, и Анна велела Эффи бежать в прихожую за теплым платком.
— Ты тоже должна что-нибудь набросить, — сказал Дарроу и направился к двери, но Софи, поспешая за своей воспитанницей, крикнула, обернувшись:
— Я для всех принесу!
Оуэн пошел за ней; через мгновение троица вернулась, и вся компания вышла на террасу. Покрывало тумана не скрывало темно-синей чистоты ночи; лунный свет серебрил очертания древесных крон, и сияли неестественной белизной статуи на фоне своих черных теней.
Дарроу и Анна, и Эффи между ними, прошлись до дальнего угла террасы. Внизу тянулась через сад смутная лужайка, спускавшаяся к полям над рекой. Несколько минут они стояли рядышком, любуясь раскинувшимся перед ними миром под трепещущей красотой неба. Они повернули обратно, и Дарроу увидел, что Оуэн и Софи Вайнер, которые спустились в сад, тоже идут к дому. Когда они приблизились, Софи остановилась в пятне лунного света между резких теней тисов, и Дарроу заметил, что на плечах у нее накидка какого-то светлого цвета, и неожиданно вспомнил, что так она выглядела в тот вечер, когда входила с ним в ресторан, где они впервые обедали вместе. Минуту спустя все вновь собрались на террасе, а вернувшись в гостиную, увидели, что пожилые дамы направляются спать.
Эффи, пользуясь исключительностью этого вечера, упрашивала Оуэна закончить его игрой в фанты или чем-нибудь не менее сногсшибательным, но Софи, вспомнив о своих профессиональных обязанностях, приказала ей идти в постель. Следуя за своей ученицей, она заставила ее обойти всех по очереди и пожелать им покойной ночи; но когда протянула ручку Анне, та, не обращая внимания на ее жест, порывисто привлекла ее к себе, подставив щеку для поцелуя.
— Покойной ночи, детка!
Книга IV
XXIII
Назавтра был последний день пребывания Дарроу в Живре, и, предвидя, что вторую половину дня и вечер придется посвятить семье, он попросил Анну потратить часок с утра на окончательное обсуждение их планов. Они должны были встретиться в дубовой гостиной в десять часов, а затем пойти к реке и в маленькой беседке возле стены парка поговорить о будущем.
Минула ровно неделя с его приезда в Живр, и Анна хотела, пока он не уехал, вернуться туда, где они вместе сидели в первый день своего воссоединения. Ее чувствительность к очарованию того неодушевленного окружения, его цвету и фактуре, которые слились с самим существом ее переживаний, родила в ней желание услышать голос Дарроу и ощутить его взгляд, устремленный на нее, в том месте, где блаженство впервые наполнило ее сердце.
Это блаженство с тех пор пропитало каждый миг ее существования. Меняясь в первые дни от предельной робкой нежности до восторга тайного влеченья, оно постепенно ширилось и углублялось, чтобы наконец затопить ее удвоенной красотой. Она думала, что теперь точно знает, как и почему любит Дарроу, и видела отражение всего ее неба в глубокой и безмятежной реке ее любви.