Она секунду поколебалась, отведя глаза, прежде чем ответить. Потом снова посмотрела на него и проговорила:
— Возможно, потому, что это нужно мне самой.
— Тебе?
— Я хочу сказать, потому, что лучше понимаю, как человек может мучить себя всякими фантазиями.
По мере того как Дарроу слушал ее, напряжение начало его отпускать. Ее внимательные глаза, такие серьезные и все же такие милые, были как глубокое озеро, в которое хотелось погрузиться и спрятаться от жесткого блеска его беды. Чем больше это экстатическое чувство охватывало его, тем труднее становилось следить за ее словами и думать над ответом; но могло ли что-то иметь значение, кроме звуков ее голоса, которые не умолкали, мягко касаясь его измученного мозга?
— Разве тебе не знакомо, — продолжала она, — чувство блаженства, когда просыпаешься в своей спокойной комнате после приснившегося кошмара и медленно вспоминаешь его уже без всякого страха? Это сейчас происходит со мной. Вот поэтому я понимаю Оуэна… — Она не договорила, и он почувствовал ее прикосновение к руке. — Потому что мне тоже снился кошмар!
И он понял ее, пробормотал:
— Тебе?
— Прости меня! И позволь, я расскажу!.. Это поможет тебе понять Оуэна… Были кое-какие вещи… мелкие знаки… и однажды я начала приглядываться к ним: твое нежелание говорить о ней… ее сдержанность с тобой… какая-то скованность, которой мы прежде никогда в ней не замечали…
Она засмеялась над ним, и, удерживая обе ее руки в своей, он исхитрился сказать:
— Теперь ты понимаешь почему?
— О, понимаю, конечно понимаю; и хочу, чтобы ты смеялся надо мной… вместе со мной! Потому что были и другие вещи… еще более бредовые… Было даже… вчера вечером на террасе… ее розовая накидка…
— Ее розовая накидка? — откровенно удивился он на сей раз, и она, увидев его удивление, покраснела.
— Ты забыл про накидку? Даму в розовой накидке, с которой Оуэн видел тебя на спектакле в Париже? Да… да… я с ума сходила!.. Хорошо смеяться сейчас! Но тебе следует знать, что я ревнива… до нелепости ревнива… хочу заранее предупредить…
Он отпустил ее руки, и она, прильнув к нему, обвила его шею с нечастым у нее покорным видом.
— Не знаю почему, но я чувствую себя еще счастливей после этих моих глупостей!
Ее губы были раскрыты в беззвучном смехе, на щеках дрожала тень трепещущих ресниц. Он взглянул на нее сквозь туман боли и увидел, как вся ее покорная ему красота приблизилась к его губам, словно чаша; но едва он наклонился к ней, между ними как бы упала тьма, ее ладони соскользнули с его плеч, и она резко отстранилась от него.
— Но значит, это она была с тобой?! — воскликнула Анна; и снова, когда он воззрился на нее: — Не отрицай! Только пойди и посмотри на свои глаза в зеркало!
Он стоял, потеряв дар речи, а она настаивала:
— Не отрицай! Что мне остается воображать, если ты скажешь «нет»? Неужели не видишь, все без исключения кричит об этом? Оуэн видит это — только что видел снова! Когда я сказала ему, что Софи смягчилась и встретится с ним, он ответил: «Это опять Дарроу постарался?»
Дарроу молча встретил ее натиск. Он мог бы возражать, отшучиваться и отрицать, как обычно; он был даже не уверен, что этот прием в настоящую минуту не достиг бы цели, если бы не устремленный на него ее пронизывающий взгляд. Но он сознавал, что случилось с его лицом, как будто послушался Анну и взглянул на себя в зеркало. Он знал, что больше не сможет скрывать от нее то, что отражалось в нем, пока не сумеет стереть пылающую память о только что пережитом. В зеркале перед ним, глядя прямо ему в глаза и отпечатавшись во всем его облике, стоял неоспоримый факт страсти Софи Вайнер и поступка, которым она подтвердила ее.
Анна вновь заговорила, торопливо, лихорадочно, и его душа сжалась от муки, звучавшей в ее голосе:
— Говори же, наконец, — ты должен что-то сказать! Я не прошу говорить что-то во вред девушке; но ты должен понимать, что твое молчание вредит ей больше, чем ответ на мои вопросы. Мне остается только думать о ней самое худшее… она бы сама это поняла, будь она здесь. Разве ты можешь навредить ей больше, нежели вынудив меня ненавидеть ее — вынудив подозревать, что она договорилась с тобой обмануть нас?
— Нет, только не это! — услышал Дарроу собственный голос прежде, чем осознал, что собирался сказать. — Да, я видел ее в Париже… — Помолчал и продолжил: — Но обязался уважать причину, по которой она не хотела, чтобы об этом стало известно.
Анна побледнела:
— Так это она была в театре тем вечером?
— Да, я был однажды с ней в театре.
— Почему она просила тебя не говорить об этом?
— Она не хотела, чтобы знали, что я встретил ее.
— Почему не хотела?
— Она поссорилась с миссис Мюррет и внезапно уехала в Париж, и не хотела, чтобы об этом услышали Фарлоу. Я встретил ее случайно, и она попросила, чтобы я не говорил, что видел ее.
— Из-за той ссоры? Потому, что стыдилась своего поведения?
— О нет. Ей нечего было стыдиться. Но Фарлоу подыскали ей место, и она не хотела, чтобы они узнали, как неожиданно ей пришлось уехать и как дурно миссис Мюррет вела себя с ней. Она была в ужасном положении — миссис Мюррет даже удержала ее месячное содержание. Она понимала, что Фарлоу будут очень огорчены, и хотела иметь время, чтобы подготовить их.
Дарроу слышал свой голос будто со стороны. Его объяснение звучало достаточно правдоподобно, и ему вообразилось, что взгляд Анны стал яснее. Она немного помолчала, словно желая удостовериться, не добавит ли он чего-нибудь еще, затем сказала:
— Но Фарлоу знали об этом; они сами сказали мне, когда посылали ее ко мне.
Он вспыхнул, как будто она поставила ему намеренную ловушку.
— Они могут знать сейчас, но не знали тогда…
— Это не причина до сих пор делать тайну из того, что она тебя встречала.
— Это единственная причина, которую я могу привести тебе.
— Тогда я пойду и спрошу ее сама. — Она двинулась к двери.
— Анна! — Он было пошел за ней, но остановился. — Не делай этого!
— Почему?
— Это не похоже на тебя… это неблагородно…
Она стояла перед ним прямая и бледная, но за жестким выражением ее лица он видел бурю сомнения и муки.
— Не хочу поступать неблагородно, не хочу выпытывать ее секреты. Но и так оставлять все нельзя. Не лучше ли все-таки пойти к ней? Уверена, она поймет… объяснит… Она, вероятно, скрывает сущий пустяк — что-то, что может шокировать Фарлоу, но в чем я не вижу ничего страшного… — Она замолчала, ища глазами его лицо. — Любовная история, наверное… только и всего? Ты встретил ее в театре, и она была там с кем-то… она перепугалась и просила тебя соврать что-нибудь? Эта бедная молодежь, которая вынуждена общаться с нами, как машины… если б ты знал, как мне их жалко!
— Если тебе ее жалко, так почему не отпустить ее?
Она внимательно посмотрела на него:
— Отпустить… навсегда, ты имеешь в виду? Это лучшее, что ты можешь предложить для нее?
— Пусть все идет своим чередом. В конце концов, это касается только ее и Оуэна.
— А ты и я — и Эффи, если Оуэн женится на ней и я оставлю своего ребенка с ними! Неужели не видишь: то, чего ты просишь, невозможно? Мы все втянуты в это безумие.
Дарроу отвернулся со стоном:
— Отпусти ее… о, отпусти.
— Значит, все-таки есть что-то… что-то действительно плохое? Она все-таки была с кем-то, когда ты ее встретил? Была с кем-то… — Она не договорила, и он увидел, как она борется с новой мыслью. — Если это так, тогда конечно… О, разве не понимаешь, — отчаянно воззвала она к нему, — что я должна выяснить правду и что тебе уже поздно скрывать ее дальше? Не бойся, что я выдам тебя… никогда, никогда не дам ни единой душе заподозрить. Но я должна знать правду, и, конечно, для Софи будет лучше, если я узнаю ее от тебя.
Дарроу помолчал секунду, потом медленно проговорил:
— То, что ты воображаешь себе, чистое безумие. Она была в театре со мной.
— С тобой? — Она содрогнулась, но мгновенно овладела собой и смотрела ему в лицо прямо и неподвижно, словно раненое животное за миг до того, как почувствует рану. — Почему вы оба сделали из этого тайну?
— Я говорил тебе, что идея была не моя. — Он лихорадочно придумывал ответ. — Она могла бояться, что Оуэн…
— Но это не причина просить тебя сказать мне, что ты едва знаешь ее… что ты не видел ее много лет. — Она внезапно замолчала, и краска залила ее лицо. — Даже если у нее были другие причины, у тебя была только одна причина повиноваться ей…
Повисла тишина — тишина, в которой комната словно вдруг огласилась голосами. Взгляд Дарроу скользнул к окну, и он заметил, что после сильного ветра, бушевавшего два дня, верхушки лип во дворе остались почти совсем без листвы. Анна отошла к камину, положила локти на каминную доску и уткнулась в них лбом. Пока она стояла так, ему с новой остротой увиделись мелкие подробности ее облика, которые он часто ласкал глазами: разветвление голубых вен на тыльной стороне кистей, теплая тень волос, лежащая на ее ухе, и цвет самих волос, тускло-черных с рыжеватым оттенком в глубине, какими бывают крылья некоторых птиц. Он почувствовал, что бесполезно что-нибудь говорить.
Наконец она подняла голову и сказала:
— Я не буду еще раз встречаться с ней до ее отъезда.
Он ничего не ответил, и, обернувшись к нему, она добавила:
— Полагаю, она поэтому уезжает? Потому, что любит и не откажется от тебя?
Дарроу молчал. Ничтожность банального отрицания была настолько очевидна, что, даже если бы он смог отсрочить разоблачение, он не мог отсрочить его надолго. Глубже других его страхов был ужас позора.
— Она отказалась от меня, — проговорил он наконец.
XXVIII
Когда он вышел из комнаты, Анна продолжала стоять в той же позе, в которой он оставил ее. «Я должна поверить ему! Должна поверить!» — сказала она себе.
Только что, в минуту, когда она обнимала его за шею, она была объята ощущением полного покоя. Все духи сомнения были изгнаны, и ее любовь снова была чистой обителью, где всякая мысль и чувство могли жить в блаженной свободе. А потом, подняв лицо к Дарроу и встретив его взгляд, она как будто заглянула в руины его души. Только так она могла выразить это. Будто он и она смотрели на одно и то же с разных сторон, и сторона, которую видела она, вся была свет и жизнь, а он видел кладбище…
Она не твердо помнила сейчас, кто заговорил первый, да и что вообще было сказано. Ей только казалось, что мгновением позже она очутилась в другом конце гостиной — которая неожиданно стала столь тесной, что, даже при том расстоянии между ними, она чувствовала, будто он касается ее, — и кричала ему: «Так это поэтому она уезжает!» — и читала признание на его лице.
Значит, это он и скрывал, они скрывали: он встретил девушку в Париже и помог ей в ее стесненных обстоятельствах — одолжил денег, неуверенно предположила Анна, — и она влюбилась в него, а при новой встрече страсть неожиданно овладела ею. Откинувшись на спинку дивана, Анна читала все это на его лице.
Девушка была в отчаянном положении — перепугана, без гроша, возмущена случившимся и не знающая (с такой женщиной, как миссис Мюррет), какой новой несправедливости следует ожидать; и Дарроу, встретив ее в столь тяжелый час, пожалел, дал ей совет, был добр с ней — с фатальным, неминуемым результатом. Таковы были факты, как они увиделись Анне, по крайней мере внешняя их сторона, а в тайные лабиринты, которые могли таиться за ними, она углубляться не осмеливалась.
«Я должна поверить ему… должна поверить». Она повторяла эти слова как заклинание. В конце концов, с его стороны было естественно так поступить: до последнего защищать несчастный секрет девушки. Его жалость к ней передалась Анне, пробудив чувство более глубокое и более свойственное ей, чем муки ревности. Она жаждала из спокойствия своего блаженства протянуть ему руку сострадания… Но Оуэн? Что будет с Оуэном? Она в долгу прежде всего перед ним — она обязана защитить его не только от всего тайного, что неожиданно узнала, но и — главное! — от возможных последствий. Да, девушка должна уехать — в этом не может быть сомнения, — Дарроу сам понял это с самого начала; и при этой мысли ее внезапно охватило невероятное облегчение, словно она отказалась от иллюзорной попытки быть великодушной, на что не была способна…
Единственное, о чем она могла сейчас думать, — это о том, что Софи уезжает незамедлительно; через час ее уже не будет в доме. Как только девушка уедет, будет легче убедить Оуэна в том, что это конец их отношений; если необходимо, повлиять на девушку, чтобы она дала ему это понять. Но Анна была уверена, что этого не понадобится. Было ясно, что Софи Вайнер покидала Живр без мысли когда-нибудь снова увидеть его…
Неожиданно, когда она пыталась привести в порядок мысли, она услышала, как Оуэн зовет из-за двери: «Мама!..» — он редко называл ее так. В его голосе звучала новая нотка — нотка радостного нетерпения. Она поспешила к зеркалу, посмотреть, с каким лицом предстанет перед ним; но, прежде чем она успела привести себя в порядок, Оуэн уже был в комнате и кинулся к ней с объятиями, как школьник.
— Все хорошо! Все хорошо! И это все благодаря тебе! Я готов понести самое строгое наказание — на колени на горох, сто пятьдесят «Аве Мария»… Я обо всем договорился с ней, и теперь она отправила меня к тебе, и ты можешь называть меня каким угодно дураком. — Счастливо смеясь, он отпустил ее. — Я простою в углу до следующей недели, а потом поеду повидать ее. И она говорит, что я обязан этим тебе!
— Мне? — произнесла она первое слово, за которое смогла ухватиться, стараясь устоять в вихре его радости.
— Тебе: ты была так терпелива и так мила с ней; и еще ты сразу поняла, каким я был ослом! — Она сделала попытку улыбнуться, и это сработало — вызвало у него ответную улыбку до ушей. — Это не так трудно было заметить? Нет, я признаю, что для этого не нужно микроскопа. Но ты была такой мудрой и замечательной — ты всегда такая. Я как с ума сошел в эти последние дни, просто сошел с ума — ты и она вообще могли бы умыть руки! А вместо этого все кончилось хорошо — хорошо!
Она слегка отстранилась от него, стараясь удерживать улыбку и не позволить ему увидеть, что скрывается за ней. Действительно, теперь или никогда ей надлежит быть мудрой и замечательной!
— Я так рада, дорогой, так рада! Если только ты всегда так думал обо мне…
Она замолчала, едва понимая, что сказала, и в ужасе оттого, что собственными руками заново связала узел, который, казалось ей, был разрублен. Но она увидела, что Оуэн хочет сказать что-то еще, что-то, что сказать было трудно, но абсолютно необходимо. Он поймал ее руки, привлек к себе и, собрав лоб в капризные смеющиеся складки, крикнул:
— Слушай, если Дарроу хочет тоже назвать меня чертовым ослом, не останавливай его!
Прозвучавшее имя Дарроу вернуло острое ощущение главной опасности, напомнив о тайне, которую нужно было скрывать от Оуэна, чего бы это ни стоило ее измученным нервам.
— Знаешь, он не всегда дожидается распоряжений! — В общем, ответ получился лучше, чем она опасалась.
— Имеешь в виду, что он уже назвал меня так? — отозвался на это Оуэн радостнейшим смехом. — Что ж, тем лучше; теперь мы можем перейти к тому, что у нас на повестке дня… — Он глянул на часы. — Как ты знаешь, дорогая, она уезжает примерно через час; она и Аделаида, наверное, уже наскоро перекусывают сэндвичами. Спустишься попрощаться с ними?
— Да… конечно.
По правде говоря, пока он болтал, в ней росло понимание, что необходимо снова увидеть Софи Вайнер, пока та не уехала. Мысль эта была глубоко неприятна: Анна решила избегать случайных встреч с девушкой, пока не разберется с собственными трудностями. Но было очевидно, что, поскольку им предстояло расстаться меньше чем через час, ситуация приняла новый оборот. Софи Вайнер, по видимости пересмотрев свое решение мирно, но недвусмысленно порвать с Оуэном, вновь встала на ее пути загадочной угрозой; и в душе Анны родился смутный порыв к сопротивлению. Она почувствовала прикосновение Оуэна к руке.
— Ты идешь?
— Да… да… сейчас.
— В чем дело? У тебя такой странный вид.
— Что значит — странный?
— Не знаю: встревоженный… недоумевающий.
По его внезапно изменившемуся лицу она поняла, какой у нее, должно быть, вид.
— Разве? Ничего удивительного! Благодаря тебе у всех нас было волнующее утро.
Но он не отступал:
— Но сейчас, когда для этого нет причины, ты более взволнована. Что, черт возьми, случилось за время, пока я тебя не видел?
Он оглядел помещение, словно искал ключ к ее тревоге, и в ужасе оттого, что он может догадаться, она ответила:
— Ничего не случилось — просто я очень устала. Не попросишь ли Софи саму подняться ко мне?
Дожидаясь девушки, она старалась придумать, что сказать, когда та появится; но никогда еще она так ясно не сознавала свою неспособность иметь дело с двусмысленностью и уклончивостью. Ей не хватало суровой школы опыта, и инстинктивное презрение ко всему, что было не столь чисто и открыто, как ее душа, отвращало ее от познания неоднозначности и противоречивости других людей. Она сказала себе: «Я должна выяснить», хотя все в ней сжималось в отвращении, оттого что придется это делать таким способом…
Софи Вайнер появилась почти немедленно, одетая подорожному и с небольшим саквояжем в руках. Лицо у нее все еще было бледное и осунувшееся, но светилось, что поразило Анну. А может, ей так показалось, потому что она смотрела на нее новыми глазами: впервые видя в ней не гувернантку Эффи, не невесту Оуэна, но воплощение той неведомой угрозы, которая подспудно живет в мыслях каждой женщины о ее возлюбленном? Во всяком случае, с внезапной отчужденностью Анна заметила в ней изящество и притягательность, которых раньше не ощущала. Это была лишь вспышка примитивного инстинкта, но длилась она достаточно долго, чтобы заставить Анну устыдиться тому, какая тьма высветилась в ее сердце…