Анна слушала его, безмолвно страдая. Каждое его слово высвечивало гибельным светом их прошлое. Он приехал к ней с ясным лицом и чистой совестью — приехал после такого! Если его надежность фальшива — это ужасно; если она означает, что он забыл о случившемся, то еще хуже. Ей хотелось осушить слезы, ничего не видеть, ничего не слышать, отгородиться от мира, в котором возможны такие вещи; и в то же время ее мучило желание узнать больше, понять лучше, чувствовать себя несведущей и неискушенной в вещах, которые составляют человеческий опыт. Что он имел в виду под «мгновенным помутнением», под «вспышкой безумия»? Как с людьми случаются подобные приключения, как они завершают их без видимых следов катастрофы? Она с отвращением представила себе внезапный постыдный адюльтер, — казалось, никогда уже ее мысли не будут чисты, как прежде…
— Клянусь, — услышала она голос Дарроу, — это был просто случайный эпизод, и не больше.
Она дивилась его самообладанию, его уверенности, точному знанию, что говорить. Несомненно, мужчинам часто приходится прибегать к подобным объяснениям — у них наготове отговорки. Свинцовая усталость навалилась на нее. Из огненного и мучительного мира она перешла в бесцветный холодный мир, где все окружающее казалось одинаково безразличным и далеким. На мгновение она просто перестала что-либо чувствовать.
Она осознала, что Дарроу ждет, когда она заговорит, и сделала усилие представить себе смысл того, что он только что сказал; но в голове был туман, как в тусклом зеркале. В конце концов она выдавила:
— Я не вполне понимаю, что ты сказал.
— Да, не понимаешь, — ответил он с неожиданной горечью; и в его устах обвинение в непонимании звучало как оскорбление.
— И не желаю понимать такие вещи!
Он ответил почти грубо:
— Не бойся… ты никогда не… — И несколько мгновений они смотрели друг на друга как враги.
— Имеешь в виду, что мне этого не дано — что я слишком бесчувственна?
— Нет, ты слишком возвышенная… слишком утонченная… слишком далека от подобных вещей.
Он замолчал, словно осознав тщетность попытки что-то объяснить ей, и снова они какое-то время смотрели друг на друга, но уже не как враги — так ей казалось, — а как люди, говорящие на разных языках и забывшие немногие известные им общие слова.
Молчание нарушил Дарроу:
— Будет лучше со всех точек зрения, если я останусь до завтра; но мне нет нужды докучать тебе; нет нужды нам снова встречаться наедине. Я лишь хочу быть уверен, что знаю твои пожелания. — Он говорил коротко и негромко, словно подводил итог деловой встречи.
Анна рассеянно взглянула на него:
— Мои пожелания?
— Что до Оуэна…
Тут она заговорила:
— Они не должны никогда больше видеться!
— Маловероятно, что они увидятся. Я имел в виду, это от тебя зависит — избавить его от…
— Он никогда не узнает, — ответила она твердо.
После новой паузы Дарроу сказал:
— А теперь — прощай!
При этих словах она, казалось, в первый раз поняла, куда быстролетные мгновения привели их. Негодование и возмущение утихли, все ее чувства сменились простым зрительным ощущением, что вот он здесь, перед ней, протяни руку — и коснешься, а в следующий миг место, где он стоит, будет пусто.
Ее охватила смертельная слабость, малодушный порыв крикнуть ему, чтобы он остался, желание броситься ему на грудь и искать в его объятиях избавления от невыносимой муки, которую он ей причинил. Потом видение вызвало другую мысль: «Никогда мне не узнать того, что знает эта девушка…» — и очнувшаяся гордость отбросила ее на острое жало страдания.
— Прощай! — сказала она в ужасе от того, что он может прочесть на ее лице, и стояла неподвижно, с высоко поднятой головой, пока он шел к двери и выходил.
Книга V
XXX
Три дня спустя Анна Лит сидела в гостиной мисс Пейнтер на рю де Мотиньон.
Поспешно приехав утром на станцию из деревни, она к часу дня уже была в Париже, а еще через десять минут — у дома мисс Пейнтер. Старомодный, небольшого росточка слуга с салфеткой под мышкой деликатно попытался помешать ей войти, но Анна, не слушая его, прошла прямо в столовую и удивила подругу — которая утоляла голод скрытно, как кормятся некоторые животные, — сидевшую за необычным ланчем, состоявшим из холодной баранины и лимонада. Не обращая внимания на замешательство, в которое ввергла ее, Анна изложила цель своего приезда, и мисс Пейнтер, всегда готовая действовать, поспешно вылетела из дома, оставив ее одну в голой холодной гостиной с мебелью в чехлах и «гнутыми» ставнями на окнах.
В этой унылой неизвестности Анна просидела одна почти два часа. И неизвестность, и одиночество были ей не страшны, и хотя ей не терпелось услышать о результате миссии, с которой она отправила свою хозяйку, ей хотелось подольше побыть одной. В долгих размышлениях в затянутом белым чехлом кресле перед задрапированным тканью очагом она впервые смогла открыть дорогу сквозь тьму и путаницу мыслей. Дорога была коротка, и попытка пройти по ней была так же слаба и судорожна, как первое усилие выздоравливающего ухватиться за ниточку жизни. Она казалась себе человеком, долго боровшимся с болезнью, от которой куда легче было бы умереть. В Живре она впала в состояние сродни летаргии, когда онемелую душу пронзали дикие вспышки боли; но, страдая или пребывая в оцепенении, она равно была далека от того, что происходило вокруг нее.
Только неожиданное открытие — тем самым утром, — что Оуэн уехал, не сообщившись, в Париж, вывело ее из этого состояния и заставило действовать. Ужас того, что могло означать это бегство, и последствий, которые оно могло вызвать, пробудил в ней чувство ответственности, и с момента, когда она решила последовать за пасынком и торопливо собралась в погоню, мысль ее заработала лихорадочно, судорожно, но все же почти обычным порядком. В поезде она была слишком возбуждена, слишком озабочена тем, что может ожидать ее дальше, чтобы думать о чем-нибудь, кроме того, как избежать самого плохого; но самообладание мисс Пейнтер подействовало на нее успокаивающе, и, ожидая, когда щелкнет ключ в замке, она окончательно пришла в себя.
Что касается поведения на людях, тут по крайней мере можно было сказать, что она справлялась. Она, как говорится, «держалась бодро» те двадцать четыре часа перед отъездом Джорджа Дарроу, — со спокойным лицом занималась привычными делами и даже умудрялась не слишком явно избегать его. Затем, на следующий день перед рассветом, сквозь закрытые ставни, за которыми полночи прободрствовала с сухими глазами, услышала, как он уехал к поезду, время прибытия которого в Париж позволяло его пассажирам успеть на экспресс до Кале.
То, что он отправлялся тем поездом, ехал прямиком в такую даль от нее, сообщило произошедшему неумолимую достоверность. Он уехал, он не вернется, и ее жизнь кончилась именно тогда, когда, как ей грезилось, только начиналась. На первых порах у нее не было сомнений в абсолютной неизбежности этого конца. Человек, покинувший ее дом осенним ранним утром, был не тот, кого она любила, а чужой, с которым у нее не было ни единой общей мысли. Действительно, ужасно, что у него было лицо и голос ее друга, и, пока он жил под одной с ней крышей, уже то, как он двигался и как выглядел, могло разом ликвидировать пропасть между ними. Несомненно, это была вина ее непомерной чувствительности к окружающему миру: она боялась увидеть, как он порабощает ее. День или два назад она думала, что самое глубокое ее чувство — это гордость; если у нее вызывала улыбку приверженность других к условностям, то потому, что это было банально, а не из-за их чрезмерной серьезности. Существовали вещи, унижающие достоинство, примириться с которыми ей не могло прийти в голову; и неизменно выше всего она ставила честность и справедливость.
Она предполагала, что, как только Дарроу уедет, как только она будет ограждена от опасности видеть и слышать его, это высокое представление о нем будет ей поддержкой. Она верила, что возможно отделить образ человека, каким он ей представлялся, от того человека, каким он был в действительности. Она даже предвидела час, когда сможет воздвигнуть скорбный алтарь памяти тому Дарроу, которого она любила, и не бояться, что тень двойника осквернит его. Но теперь она начала понимать, что эти двое на самом деле один человек. И Дарроу, которого она боготворила, неотделим от Дарроу, которого ненавидела; и неизбежным результатом было то, что оба должны исчезнуть, а она — остаться в пустыне скорби без воспоминаний…
Но если будущее зияло пустотой, то настоящее было слишком наполненным. Никогда несчастье не влекло за собой более сложных последствий; и помнить об Оуэне означало перестать думать о себе. Какой порыв, какие страхи заставили его внезапно уехать в Париж? И почему он решил скрыть от нее свое бегство? Когда Софи Вайнер уехала, было понимание, что он должен ждать ее вызова; казалось невероятным, чтобы он нарушил свое слово и отправился искать ее, не дождавшись позволения, если только интуиция влюбленного не предупредила его о некой новой опасности. Анна припомнила, как быстро он прочел тревогу на ее лице, когда бросился назад в ее гостиную с новостью, что мисс Вайнер обещала вновь увидеться с ним в Париже. Чтобы так быстро вспыхнуть, его подозрения должны были рассеяться не окончательно; и с того времени если она и Дарроу притворялись, то, безусловно, притворялся и он. Для ее гордой прямоты было унизительно думать, что они с Оуэном будут жить, как враги, шпионящие друг за другом: она отчаянно жаждала вернуться к прежней жизни — пусть та казалась тоскливой и ограниченной, зато можно было ходить с высоко поднятой головой и открытым взглядом.
Но если будущее зияло пустотой, то настоящее было слишком наполненным. Никогда несчастье не влекло за собой более сложных последствий; и помнить об Оуэне означало перестать думать о себе. Какой порыв, какие страхи заставили его внезапно уехать в Париж? И почему он решил скрыть от нее свое бегство? Когда Софи Вайнер уехала, было понимание, что он должен ждать ее вызова; казалось невероятным, чтобы он нарушил свое слово и отправился искать ее, не дождавшись позволения, если только интуиция влюбленного не предупредила его о некой новой опасности. Анна припомнила, как быстро он прочел тревогу на ее лице, когда бросился назад в ее гостиную с новостью, что мисс Вайнер обещала вновь увидеться с ним в Париже. Чтобы так быстро вспыхнуть, его подозрения должны были рассеяться не окончательно; и с того времени если она и Дарроу притворялись, то, безусловно, притворялся и он. Для ее гордой прямоты было унизительно думать, что они с Оуэном будут жить, как враги, шпионящие друг за другом: она отчаянно жаждала вернуться к прежней жизни — пусть та казалась тоскливой и ограниченной, зато можно было ходить с высоко поднятой головой и открытым взглядом.
Анна прибыла в Париж, не зная, чего ей опасаться, и еще меньше — как эту опасность предотвратить. Если Оуэн намеревался увидеться с мисс Вайнер, — а какая еще цель могла у него быть? — то наверняка они уже вместе и слишком поздно пытаться этому помешать. Больше того, Анне пришло в голову, что Париж мог не являться его конечной целью: истинной же целью его тайного отъезда из Живра было последовать за Дарроу в Лондон и добиться правды у него. Но подобное казалось маловероятным даже для ее встревоженного воображения. Она и Дарроу до последнего момента настолько совершенно изображали мир и согласие, что о чем бы Оуэн ни догадывался, он вряд ли рискнул бы действовать, основываясь на своих подозрениях. Если бы он все еще чувствовал необходимость объяснений, то почти наверняка потребовал бы их от Софи Вайнер; на ее-то поиски Анна и отправила мисс Пейнтер.
В невозмутимом Аделаидином неведении она нашла благословенное убежище от своих трудностей. Можно было абсолютно рассчитывать, что мисс Пейнтер, не проявляя догадливости сверх тех пределов, которые ей установишь, будет все же действовать проницательно, основываясь на крупицах полученных намеков. Она была как хорошо натасканная охотничья собака, чей интерес к добыче пропадает, стоит принести ту к ногам хозяина. Как объяснила Анна по приезде, скрытное бегство Оуэна пугает ее тем, что могут возникнуть новые недоразумения между ним и мисс Вайнер. По ее мнению, ради мира в их отношениях лучше всего было последовать за ним; но она поспешно добавила, что не желает видеть Софи, а только, если возможно, хотела бы узнать от нее, где Оуэн. С такими инструкциями мисс Пейнтер и отправилась в путь; но она была женщина занятая и дала понять гостье, что до возвращения должна еще навестить подругу, только что приехавшую из Бостона, а после этого отослать другой соотечественнице в изгнании настоящие американские клюкву и персики из американского магазина на Елисейских Полях.
Время шло, и постепенно Анна почувствовала реакцию, которую в моменты крайнего нервного напряжения вызывало у нее любое усилие воли. Она зашла настолько далеко, насколько позволяло ей мужество, и все больше внутренне сжималась при мысли о возвращении мисс Пейнтер, поскольку, какие бы известия та ни принесла, придется принимать новое решение. Что она скажет Оуэну, если мисс Пейнтер действительно найдет его? Что сможет сказать и не проговориться о той вещи, ради скрытия которой отдала бы жизнь? «Отдала бы жизнь» — что за дурацкая фраза! Это дар, который она не отдаст злейшему врагу. Она не отдала бы и Софи Вайнер часы, которые проживала сейчас… Анна снова попыталась взглянуть серьезно и спокойно на картину, которую вызвал в ней образ девушки. У нее была мысль, что следует приучить себя смотреть на нее. Если жизнь такова, то чем быстрее привыкнешь к этой картине, тем, наверное, лучше?.. Но нет! Жизнь не такова. Ее авантюра кончилась страшной катастрофой. Несмотря на все искушение, она страшилась обобщать свой случай, подвергать сомнению идеалы, которыми жила, и искать недостойное утешение в принижении того, в чем отказала ей судьба. Любовь, о какой она мечтала, существует, и она будет продолжать верить в нее и лелеять мысль, что достойна такой любви. То, что случилось с ней, было нелепым, ничтожным и жалким; но сама она ни то, ни другое, ни третье и никогда, никогда не станет посмешищем, каким сделала ее судьба…
Она еще не могла думать о Дарроу взвешенно, но постоянно повторяла про себя: «Между прочим, и это тоже придет». Даже сейчас она была полна решимости не позволять своему страданию искажать образ Дарроу. Как только сможет, она постарается выбрать, чтобы вспоминать потом, какие-то его индивидуальные черты, которые нравились ей в нем до того, как полюбить его всего. Никакое «духовное упражнение»,[13] изобретенное наукой благочестия, не могло быть мучительней; но его жестокость привлекала ее. Она хотела изнурить себя новыми страданиями…
XXXI
Звук ключа, поворачивавшегося в замке, заставил ее вздрогнуть. Она все еще являла собой средоточие страхов, ей казалось, что каждый миг несет угрозу.
Последовала недолгая пауза, затем в прихожей раздались голоса и мощная длань мисс Пейнтер толкнула дверь.
Анна встала, встречая ее:
— Нашла его?
— Я нашла Софи.
— А Оуэн?.. Она видела его? Он здесь?
— Она здесь, в прихожей. Хочет поговорить с тобой.
— Здесь… Сейчас? — И у Анны отнялся язык.
— Она приехала со мной, — продолжала мисс Пейнтер тоном беспристрастной рассказчицы. — Шофер такси был дерзок. Я записала его номер. — Она пошарила в набитом черном ридикюле.
— Ох, я не могу… — вырвалось у Анны; но она взяла себя в руки, вспомнив, что, выдав свое нежелание видеть девушку, рискует раскрыть более серьезные вещи.
— Она думала, ты, наверное, слишком устала с дороги, чтобы встречаться с ней, — если бы не я, она бы не приехала.
Анна быстро вздохнула. Мелькнула мысль, что Софи Вайнер не пошла бы на такой шаг, если бы не случилось что-то более важное.
— Пригласи ее войти, — сказала она.
На пороге мисс Пейнтер обернулась и объявила о намерении немедленно отправиться в полицию, пожаловаться на шофера, затем вышла, и следом появилась Софи.
Один взгляд на лицо девушки показал, что та в самом деле явилась против желания; тем не менее некоторую оживленность ей придавала энергичная решимость, заставившая Анну устыдиться своей дрожи. Минуту они молча смотрели друг на друга, как если бы переполнявшие их чувства не давали им заговорить; затем Анна произнесла, стараясь удержаться на грани резкости:
— Мисс Пейнтер говорит, тебе известно, где Оуэн.
— Да, по этой причине я и просила вас о встрече, — сказала Софи просто, непринужденно и не колеблясь.
— Мне казалось, он обещал тебе… — остановила ее Анна.
— Обещал; но он нарушил свое обещание. Я подумала, что следует сказать вам об этом.
— Благодарю, — неуверенно проговорила Анна. — Он покинул Живр этим утром, не сказав ни слова. Я последовала за ним, потому что боялась…
Она снова замолчала, и девушка докончила за нее фразу:
— Вы боялись, что он догадался? Так он и догадался…
— Что ты имеешь в виду — о чем догадался?
— О том, что вы знаете нечто, о чем он не знает… нечто, что заставило вас радоваться моему отъезду.
— Ох… — простонала Анна. Если бы ей хотелось еще более сильной боли, то сейчас она ее испытала. — Это он сказал тебе об этом? — запинаясь, спросила она.
— Он не говорил, потому что я его не видела. Я держу его на расстоянии — я уговорила миссис Фарлоу не пускать его. Но он написал мне о том, зачем приходил и что хотел сказать, — вот как это было.
— Бедный Оуэн! — вырвалось у Анны. Несмотря на собственные страдания, она почувствовала его боль.
— И я хотела просить вас, — продолжала девушка, — позволить мне увидеться с ним, потому что, конечно, — добавила она тем же странно бодрым голосом, — не могла этого сделать без вашего согласия.
— Увидеться с ним? — Анна пыталась собрать испуганные мысли. — Какой в этом смысл? Что ты можешь ему сказать?
— Хочу рассказать ему правду, — ответила Софи Вайнер.
Женщины посмотрели друг на друга, и Анна отчаянно покраснела.
— Не понимаю, — запинаясь, проговорила она.
Софи помолчала мгновение, затем тихо проговорила:
— Не хочу, чтобы он думал обо мне хуже, чем я того заслуживаю…
— Хуже?
— Да… чтобы он думал так же, как вы думаете сейчас… Я хочу, чтобы он точно знал, что произошло… а затем распрощаться.
Анна в изумлении и замешательстве не знала, что и думать.