Анна в изумлении и замешательстве не знала, что и думать.
— Не будет ли это хуже для него?
— Услышать правду? По крайней мере так будет лучше для вас и мистера Дарроу.
Услышав имя Дарроу, Анна быстро подняла голову:
— Меня волнует только мой пасынок.
Девушка бросила на нее удивленный взгляд:
— Вы же не имеете в виду… вы не собираетесь порвать с ним?
Анна почувствовала, как сжались ее губы:
— Не думаю, что есть смысл говорить об этом.
— Знаю! Это я виновата, что не умею сказать так, чтобы вы меня услышали. Вы говорите иначе, находите нужные слова. Мои слова раздражают вас… я прихожу от этого в ужас и говорю еще бо́льшие глупости. Вот почему недавно я не смогла ничего сказать вам… ничего объяснить. Но сейчас обязана, даже если вы очень этого не хотите! — Она сделала шаг ближе, качнулась вперед тонкой фигуркой в страстной мольбе: — Выслушайте меня! То, что вы сказали, ужасно. Как вы можете говорить о нем таким голосом? Неужели не понимаете: я уехала, чтобы ему не пришлось терять вас?
Анна холодно взглянула на нее:
— Ты говоришь о мистере Дарроу? Не знаю, почему ты думаешь, что, уедешь ты или останешься, это как-то скажется на наших с ним отношениях.
— Вы имеете в виду, что бросили его — из-за меня? О, как вы могли? Значит, вы не любили его по-настоящему!.. И все же, — неожиданно добавила девушка, — вы должны меня выслушать, иначе будете еще больше сочувствовать мне!
— Я очень сочувствую тебе, — сказала Анна, ощущая, будто железная рука, стискивающая сердце, немного ослабила свою хватку.
— Тогда почему вы не выслушаете меня? Почему не попытаетесь понять? Все совершенно не так, как вы себе воображаете!
— Я никогда не осуждала тебя.
— Я думаю не о себе. Он любит вас!
— Мне казалось, ты пришла поговорить об Оуэне.
Софи Вайнер как будто не слышала ее:
— Он никогда не любил никого другого. Даже в те несколько дней… Я все время это понимала… что я его не волную.
— Пожалуйста, ни слова больше! — воскликнула Анна.
— Знаю, вам должно казаться странным, что я все это говорю. Это шокирует вас, оскорбляет: вы считаете меня бесстыдной. Да, это так, но не в том смысле, как вы думаете! Я не стыжусь того, что любила его, — нет; и не стыжусь того, что рассказываю вам об этом так откровенно. Это оправдывает меня… и его тоже… О, позвольте рассказать, как это случилось! Он пожалел меня: понял, в каком я положении. Я знала, что он испытывал ко мне только сочувствие. Видела, что он думает о ком-то другом. Понимала, что это только на неделю… Он никогда не морочил мне голову… я желала хоть раз быть счастливой — и думать не думала, что могу осложнить ему жизнь.
Анна молчала, не в силах издать ни звука. Она едва ли понимала смысл слов девушки, только чувствовала их трагический накал; но сознавала, что стала свидетельницей такой страсти, какой сама никогда не испытывала.
— Сочувствую, — сказала Анна и, помолчав, спросила: — Но зачем ты говоришь мне все это? — Снова помолчала, затем воскликнула: — Ты не имела права позволять Оуэну любить тебя!
— Да, не следовало. По крайней мере, после того, что произошло потом. Если бы все пошло иначе, я могла бы сделать Оуэна счастливым. Вы были так добры ко мне — я хотела остаться у вас! Вы, верно, скажете, это отягчает мою вину: что я посмела вообразить, будто имею право… Но теперь все это не имеет значения. Я не увижусь с Оуэном, пока вы того не пожелаете, мне хотелось сказать ему то, что я пыталась сказать вам; но вам видней: вы тоньше чувствуете. Только вы должны помочь ему, раз я не могу. Он очень переживает… страдает…
— Знаю! — воскликнула Анна с дрожью. — Что я могу сделать?
— Вы можете уехать в Живр — сейчас, немедленно! Так Оуэн не узнает, что вы поехали следом за ним. — Софи протянула к Анне стиснутые руки. — И можете послать за мистером Дарроу — возвратить его. Нужно убедить Оуэна, что он ошибся, а ничто другое его не убедит. А потом я найду предлог — обещаю! Но прежде всего он должен увидеть собственными глазами, что для вас ничего не изменилось.
Анна стояла неподвижно, угнетенная и подавленная. Пылкость девушки опустошила ее, как ветер.
— Неужели мне не достучаться до вас? Однажды вы поймете! — умоляла Софи, и слезы стояли в ее глазах.
Анна заметила это, и в горле у нее перехватило. И вновь рука, сжимавшая ее сердце, как будто ослабла. Она хотела найти нужное слово, но не могла: в душе ее царили тьма и ожесточение. Все так же молча она взглянула на девушку.
— Я верю тебе, — неожиданно сказала она, затем повернулась и вышла из комнаты.
XXXII
От мисс Пейнтер она отправилась в свою квартиру. Служанка, присматривавшая за квартирой, была осведомлена о ее приезде и приготовила гостиную и спальню, разожгла там камин. Анна, отказавшись от ее помощи, закрылась в спальне. Она замерзла, была без сил и, сняв шляпку и пальто, опустилась на колени у камина и протянула руки к огню.
По крайней мере одно ей было ясно: она правильно поступила, последовав совету Софи Вайнер. Ехать за Оуэном было безрассудством, и первое, что надо было сделать сейчас, — это вернуться в Живр раньше его. Но единственный вечерний поезд был медленным и во Франкей прибывал не раньше полуночи, к тому же она понимала, что появление в Живре в столь поздний час вызовет удивление мадам де Шантель и приведет к нескончаемому разговору. Она уехала в Париж под предлогом поиска новой гувернантки для Эффи, и естественным было отложить свое возвращение до утра. Она хорошо знала Оуэна и была уверена, что он предпримет новую попытку увидеть мисс Вайнер, а при неудаче снова напишет ей и станет ждать ее ответа, — маловероятно, что он приедет в Живр прежде завтрашнего вечера.
Облегчение оттого, что не нужно отправляться в дорогу прямо сейчас, показало, насколько она устала. Бонна предложила чашку чая, но страх видеть кого-то рядом с собой заставил Анну отказаться от чая, а она с утра ничего не ела, кроме сэндвича в буфете на вокзале. Сил не было даже подняться, и она протянула руку, подтащила кресло, стоявшее у камина, и опустила голову на сиденье. Постепенно тепло от огня согрело кровь и тяжесть на душе сменилась мечтательным светлым настроением. Ей грезилось, что она сидит у камина в своей гостиной в Живре и рядом с ней Дарроу — в кресле, к которому она прислонилась. Он обнял ее за плечи и, отведя ее голову назад, смотрит ей в глаза и говорит: «Из всех твоих причесок эта мне нравится больше всего».
В камине упало, прогорев, полено, и она вздрогнула и выпрямилась. Душа у нее отогрелась, на губах появилась улыбка. Затем она огляделась, поняла, где находится, и блаженство ее улетучилось. Она уткнулась лицом в ладони и разрыдалась.
Минуту спустя она поняла, что уже темнеет, решительно встала и принялась разбирать чемодан, выкладывая вещи из него на туалетный столик. Свет она зажигать не стала и ходила, ощупью собирая нужное. Все казалось неизмеримо далеко от нее, а дальше всего — она сама. Словно ее сознание передалось какой-то незнакомке, чьи мысли и действия были ей безразличны…
Неожиданно раздался пронзительный звонок, и она с бьющимся сердцем застыла посредине комнаты. Звонил телефон в ее гардеробной — несомненно, Аделаида Пейнтер. Или Оуэн узнал, что она в городе? Эта мысль встревожила ее, она открыла дверь и, спотыкаясь, прошла в темноте к аппарату. Прижала к уху трубку и услышала голос Дарроу, называющий ее имя.
— Позволишь мне увидеть тебя? Я вернулся — должен был вернуться. Мисс Пейнтер сказала, что ты здесь.
Ее охватила дрожь — и страх, что он догадается об этом по ее голосу. Она не знала, что ответила ему, — просто услышала, как он переспрашивает: «Что ты сказала?» — и крикнула: «Да!» — опустила трубку и снова схватила ее, но трубка молчала. Услышал ли он ее ответ?
Она сидела в кресле и прислушивалась к тишине. Зачем она согласилась на встречу? Что скажет ему, когда он придет? Время от времени ее охватывало чувство, как в грезах, что он здесь, рядом; она закрыла глаза, упиваясь ощущением, будто его руки обнимают ее. Затем очнулась, поняла, где находится, и содрогнулась. Прошло уже довольно много времени, и наконец она сказала себе: «Он не появится».
В тот же самый миг раздался звонок в дверь, и она встала, похолодев и дрожа. «Неужели он не понимает, что встречаться нет никакого смысла?» — подумала она и сделала шаг, чтобы попросить служанку объявить, что не сможет принять его.
Открыв дверь, она увидела, что он уже стоит в гостиной. Здесь было холодно, камин не топился, резкий свет от горящих бра падал на укутанную мебель и белые чехлы на шторах. Дарроу выглядел бледным, мрачным и усталым, и она вспомнила, что в три дня он совершил путешествие из Живра в Лондон и обратно. Казалось невероятным, что все случившееся с ней уместилось в эти три дня.
— Благодарю тебя, — сказал он, когда она вошла.
— Думаю, так лучше…
Он подошел к ней и обнял. Она слабо сопротивлялась, боясь уступить, но он прижал ее к себе, не склоняясь к ней, просто крепко держал, словно нашел после долгих поисков. Она слышала его частое дыхание, которое будто вырывалось из ее груди, настолько плотно он прижимал ее; и она наконец подняла лицо, после чего и он склонил свое.
Она высвободилась и, отойдя, села на диван в другом конце комнаты. В зеркале между зачехленными шторами она видела свое помятое дорожное платье и белое лицо под растрепанными волосами.
Голос вернулся к ней, и она спросила, как он сумел быстро выехать из Лондона. Он ответил, что ухитрился — договорился; и она увидела, что он едва слушает ее.
— Мне необходимо видеть тебя, — продолжал он, сев рядом и придвинувшись ближе.
— Да, нам надо поговорить об Оуэне…
— Ах, Оуэн!..
Ее мысли снова метнулись к просьбе Софи Вайнер позволить Дарроу вернуться в Живр, дабы Оуэн мог убедиться, насколько глупы его подозрения. Нелепый совет, конечно. Она не могла просить Дарроу участвовать в подобном обмане, даже если бы обладала нечеловеческой отвагой сыграть в нем свою роль. Неожиданно ее потрясло, сколь тщетны все попытки восстановить разрушенный мир. Нет, это бесполезно; а раз бесполезно, то каждый миг, проведенный с Дарроу, — чистое мучение…
— Я пришел поговорить о себе, не об Оуэне, — услышала она его голос. — Когда ты на днях прогнала меня, я понял, что иначе и не могло быть — тогда. Но невозможно, чтобы мы с тобой расстались вот так. Если мне предстоит потерять тебя, для этого должно быть более серьезное основание.
— Более серьезное?
— Да. Более глубокое. Означающее фундаментальное расхождение между нами. Теперешнего недостаточно — несмотря ни на что. Хочу, чтобы ты поняла и имела отвагу признать это.
— Если пойму, то мне понадобится отвага!
— Да: отвага — неверное слово. У тебя есть это качество. Вот поэтому я здесь.
— Но я не понимаю, — грустно продолжала она. — Так что это бесполезно… и так жестоко… — Он было хотел что-то сказать, но она продолжала: — Никогда не пойму это — никогда!
Он взглянул на нее:
— Когда-нибудь поймешь: ты создана, чтобы все чувствовать.
— Я думала, это тот случай, когда никакого чувства не было…
— С моей стороны, подразумеваешь? — Он решительно повернулся к ней. — Да, не было, к моему стыду… Я имел в виду, что, пожив на свете еще немного, ты поймешь, какие мы все путаники и растяпы: как порой нас поражает слепота, а порой безумие — и потом, когда зрение и разум возвращаются, как нам приходится трудиться и восстанавливать постепенно, мало-помалу, то драгоценное, что мы разбили вдребезги, сами того не сознавая. Жизнь — это бесконечное собирание осколков.
Она бросила на него быстрый взгляд:
— Это то, что я чувствую: что ты должен…
Он встал, жестом прервав ее:
— Не надо — не договаривай! Люди не отказываются вот так от жизни, которую им отдают. Если не желаешь владеть моею, по крайней мере она остается мне, чтобы я распорядился ею наилучшим образом.
— Наилучшим — это я и имею в виду! Какое «наилучшим», если это обернется наихудшим для другого!
Он застонал и опять сел:
— Не знаю! Все казалось таким пустяком — неглубоким… потому я и налетел на рифы, что это было неглубоко. Я вижу всю мерзость своего поступка, как видишь ты. Но вижу немного ясней степень и пределы моей вины. Она не столь ужасна, как ты воображаешь.
Она тихо сказала:
— Я, наверное, этого никогда не пойму; но, по-моему, она любит тебя…
— Это мой позор! Что я не догадывался об этом, не исчез немедленно. Ты говоришь, что никогда не поймешь; но почему бы тебе не понять? Разве это предмет для гордости — знать так мало о том, что задевает тайные струны души? Если бы ты знала немного больше, я мог бы рассказать, не оскорбляя твоих чувств, как случаются такие вещи, и, возможно, ты выслушала бы, не осуждая меня.
— Я не осуждаю.
У нее голова кружилась от внутренней борьбы. Страстно хотелось крикнуть: «Я понимаю! Поняла, как только ты появился!» Ибо в груди ее горело чувство, столь отдельное от ее романтических мыслей о нем и говорившее о раздоре между телом и душой. Она вспомнила прочитанное где-то, что в Древнем Риме рабам было запрещено одеваться приметно, дабы они не отличали друг друга, не сознавали своего множества и своей силы. Вот так она впервые осознала инстинкты и желания, что, безгласные и незамеченные, бродили по смутным путям души и сейчас звали друг друга на мятеж.
— Ох, не знаю, что и думать! — вырвалось у нее. — Ты говоришь: не знал, что она тебя любит. Но теперь ты это знаешь. Разве это не подсказывает тебе способ, как можно склеить осколки?
— Ты серьезно считаешь, что для этого нужно жениться на одной женщине, когда любишь другую?
— Ох, не знаю… не знаю… — Сознание своей слабости заставило ее попытаться не слушать его доводы.
— Прекрасно знаешь! Мы часто говорили о подобных вещах: о чудовищности бесполезных жертв. Я готов, если нужно, искупить свою вину, но не таким способом, — сказал он и резко добавил: — Об этом я сразу должен тебя предупредить…
Она не нашлась что ответить.
В тишине квартиры раздался звонок в дверь, и, мгновенно вскочив, она воскликнула:
— Оуэн!
— Разве Оуэн в Париже?
Она вполголоса быстро объяснила, что узнала от Софи Вайнер.
— Мне уйти?
— Да… нет… — Она направилась к двери в столовую с неопределенным намерением незаметно выпустить его, но повернула обратно. — Это может быть Аделаида.
Они услышали, как открылась входная дверь, и секунду спустя в комнату вошел Оуэн. Он был бледен, в возбужденном взгляде, когда он увидел Дарроу, вспыхнуло удивление. Едва кивнув ему, он подошел в мачехе с преувеличенно веселым видом:
— До чего же ты скрытная! Я случайно встретил всезнающую Аделаиду и услышал от нее, что ты внезапно и тайно примчалась в Париж. — Он стоял между Анной и Дарроу, напряженный, недоумевающий, опасно настороженный.
— Я приехала встретить Дарроу, — пояснила Анна. — Ему продлили отпуск — он собирается возвратиться со мной.
Слова, казалось, вылетели сами собой, помимо ее воли, и все же она испытала огромное чувство свободы, проговаривая их.
Напряжение на лице Оуэна сменилось невероятным удивлением. Он посмотрел на Дарроу.
— Чистейшая удача… коллега, у которого заболела жена… я сразу повернул обратно, — услышала она его невозмутимое объяснение.
Его самообладание помогло ей успокоиться, и она улыбнулась Оуэну.
— Мы возвращаемся вместе завтра утром, — сказала она, беря его под руку.
XXXIII
Оуэн Лит не поехал с мачехой в Живр. В ответ на ее предложение он объявил о своем намерении остаться в Париже еще на день или два.
На следующее утро Анна уехала одна первым поездом. Дарроу собирался последовать за ней днем. Когда Оуэн покинул их предыдущим вечером, Дарроу подождал, пока она заговорит, и, не дождавшись, спросил: действительно ли она желает, чтобы он вернулся в Живр. Та без слов утвердительно кивнула, и он добавил:
— Чтобы ты знала: я на многое готов ради Оуэна, кроме одного — возвращаться для того, чтобы меня снова прогоняли.
— Нет… нет!
Он подошел ближе и взглянул на нее, она тоже шагнула навстречу. Все ее страхи улетучились, когда он обнял ее. Чувство, охватившее ее, было не похоже на то, что она испытывала прежде, — неясное и смутное, с затаенными стыдом и ненавистью, но, однако, и богаче, глубже, более захватывающее. Она запрокинула голову и закрыла глаза под его поцелуями. Теперь она знала, что никогда не сможет от него отказаться.
И все же наутро она попросила его позволить ей вернуться в Живр одной. Хотелось иметь время, чтобы подумать. Она была убеждена, что произошедшее неизбежно, что она и Дарроу принадлежат друг другу, и он был прав, говоря, что никакая прошлая глупость не сможет развести их. Если в ее чувстве к нему появился новый оттенок, то это дополнительная острота. При виде его она испытывала беспокойство, неуверенность — чувство незавершенности и страстной зависимости, противоречащее ее представлению о своем характере.
Частично причиной желания остаться одной было осознание этой перемены. Уединенность внутренней жизни породила в ней привычку к этим часам самоанализа, и она нуждалась в них, как в утреннем купании в холодной воде.
В дороге она пыталась взглянуть на то, что произошло, в свете своего нового решения и неожиданного освобождения от мучений. Она будто прошла некий огненный обряд посвящения, из которого вышла опаленная и дрожащая, но прижимая к груди волшебный талисман. «Однажды вы поймете!» — крикнула ей Софи Вайнер, и то же самое сказал Дарроу. Они подразумевали, предположила она, что, когда она постигнет лабиринты и темные закоулки своей души, ее суждения о других будут менее категоричны. Что ж, теперь она знает — знает свои слабости и силу, о которых не догадывалась, и глубокий разлад и еще более глубокую связь между мыслями и безрассудными желаниями…