— Мне нужен только один. Наиболее простой и, главное, абсолютно надежный.
С машинками, которыми пользовался рейхсвер, а потом и вермахт, у Науйокса затруднений не возникло — в подвалах на Принц Альбрехтштрассе он собрал чуть ли не целый музей. Русский шрифт тоже не составлял проблем. Этого добра в Берлине хватало с избытком. Три дня эксперты из крипо, склонясь над микроскопом, изучали образцы советской машинописи, включая военную и правительственную, но так и не пришли к определенным выводам. Князь Авалов, презентовавший увесистый «Ундервуд» с золоченой фирменной маркой и новенькую, еще неопробованную модель Ремингтона, божился, что именно на таких печатаются документы Кремля.
В конце концов Науйокс махнул рукой и отвез оба аппарата в мастерскую Путцига.
— Здесь личные автографы и список офицеров, которых нужно упомянуть в переписке,— он передал полученный от Беренса конверт.— Все должно быть возвращено в полной сохранности. Мы на вас полагаемся, господин Путциг... Сколько вам понадобится времени, чтобы изготовить пробный экземпляр такого письма?
Гравер пробежал глазами текст, затем вставил в глазницу медный монокль часовщика и скрупулезно исследовал каждый штрих факсимиле.
— Часа четыре, не более.
— Что? — приятно удивился Науйокс.— Тогда я заеду утром.
— Но мне понадобится русская машинистка, господин Мюллер.
— Понимаю. Русскую обещать не могу. Но хорошую немецкую женщину, которая долго жила в России и зарабатывала себе на хлеб перепиской на машинке, вы, безусловно, получите. Ее доставят к вам уже через час.
— Но ведь ночь, господин Мюллер!
— Не имеет значения. Ей за это платят. Впрочем, вы, безусловно, правы. Я не хочу лишать вас заслуженного отдыха. Отложим на завтра.
На другой вечер Науйокс представил Беренсу «пробу пера». Не говоря ни слова, штандартенфюрер отвел его в кабинет Гейдриха.
— Так быстро, Науйокс? Ну-ка дайте взглянуть! — начальник полиции и службы безопасности включил лампу, которую обычно использовал на допросах, направил сноп света к себе на стол.— Феноменально,— одобрил он, сличив работу Путцига с подлинными письмами маршала.— Если и остальное окажется в том же духе, можете рассчитывать на мою благодарность... Надеюсь, вы позаботились о штампах абвера, штандартенфюрер?— спросил он, не поднимая глаз.
— Все готово, группенфюрер,— подобравшись, ответил Беренс. На людях они строго придерживались уставных отношений.
— Тогда готовьте досье со всеми необходимыми грифами, подписями и пометками. Не забудьте только состарить бумагу. Я не стану бранить, если где-нибудь обнаружится отпечаток сального пальца. Сгибы, помятости, даже протертость на сгибах — все, как полагается, но в меру.
— Так точно, группенфюрер. Чернила просушивались под инфракрасным светом.
— Значит, все идет замечательно. Если возникнут какие-либо трудности, смело обращайтесь прямо ко мне,— Гейдрих дружески кивнул Науйоксу.— О том, в каких условиях должна производиться фотосъемка, вы осведомлены?.. Тогда я вас более не задерживаю.
— Науйокс носится с мыслью изготовить групповой снимок с Троцким, но это будет форменный перебор,— сказал Беренс.
— Как знать. Судя по августовскому процессу, одно его имя действует, как плащ матадора на разъяренного быка... Спешить, конечно, не будем, но как знать... Когда будет готова копия, позаботься отснять фальшивую стенограмму рядом с подлинной. Ты понимаешь меня?
— Гениальный ход, Рейнгард! — искренне восхитился Беренс.— Вот это будет сюрприз! Из одной ловчей ямы мы загоним дядюшку в следующую. Уж тут-то ему придется плясать под нашу музыку. Как только у них в печати появятся наши материалы, мы тут же схватим его за руку на потеху всему миру. Пусть полюбуются. Представляю, какой это вызовет переполох.
— Я не знаю, когда мы это сделаем — политическое решение остается за фюрером, но сделаем непременно. Наша задача: ждать своего часа и быть во всеоружии. Учти: об этом знаем только мы двое. У Науйокса и прочих достаточно своих забот.
— Стоит изготовить даже две параллельные копии: одну в намеченных условиях, другую — по всем правилам искусства.
— Согласен... Ты всегда понимаешь меня с полуслова, малыш! Россия — наш заклятый враг, но, прежде чем нам удастся выйти на боевые позиции, возможны любые зигзаги.
— Последнее время я только об этом и думаю. Воля рока постоянно вынуждала нас кидаться в объятия друг другу. Позволив Ленину и его штабу проследовать через нашу территорию, мы очень оперативно вывели Россию из войны. Больше того, подписали с большевиками мир, хотя могли разнести их в щепки. В тот момент цель, безусловно, оправдывала средства. Но в долгосрочной перспективе... Не знаю, не решаюсь судить... Любое другое правительство, кроме большевистского, неизбежно возобновило бы военные действия на стороне Антанты. Именно по этой причине мы не оказали помощи белому движению. Пожалуй, мы все-таки сделали верную ставку. Рапалльский договор это лишний раз подтвердил. Поруганная Германия и разоренная Россия заключили брак по расчету. Иной возможности ни у них, ни у нас не было. Униженные, ограбленные, изгнанные из приличного общества пауков-плутократов, мы скрепя сердце дали священные обеты супружества. Надо сказать, союз был удачен, хоть мы и вырастили из их партизанских вожаков стратегов прусской военной школы.
— Я как-то не задумывался над предысторией веймарского флирта,— признался Гейдрих. Слушать Беренса было интересно. — Знаю только, что русская невеста принесла нам недурное приданое. Вдали от недреманного ока версальских процентщиков мы сумели построить первоклассные оружейные заводы. Даже отравляющие вещества производили на бескрайних просторах Московии. Думаю, что мы не просчитались, хотя все решит последняя схватка. Других земель для колонизации в Европе нет.
— Поляки жестоко просчитались, не дав нам выхода к русской границе. Мы будем вынуждены шагать по их трупам.
— Ты знаешь, что сказал фюрер на обеде в честь Муссолини, когда остались только свои?.. «Я заберу Данциг, но мне нужен не Данциг. Мне нужна война». Так что действуй.
— Ты еще будешь докладывать фюреру? — спросил Беренс, забирая письмо.
— Я покажу ему все в окончательной форме.
— И поручение Бормана?.. Оно выйдет довольно объемистое и будет написано от руки.
— Все, без исключения. Иначе нельзя. Гиммлер, в случае чего, нас не прикроет.
— А не зарвемся? Военная контрразведка установила личность Габи. У него, оказывается, была на груди татуировка.
— Далеко они не продвинутся. След надежно обрублен. Канарис, конечно, о чем-то догадывается, но мне плевать.
— Они умеют работать.
— Да, этого у них не отнимешь. Все испанские дивиденды загребли себе.
— Возможно, появится шанс отыграться в Иране. В гвардии шаха есть два офицера из княжеского кавказского рода. Они приходятся родными братьями Джемшиду Нахичеванскому, дивизионному генералу РККА. Недурной сюжет?
— Все, что непосредственно не относится к операции,— побоку. Но на заметку возьми, пригодится.
— Как продвигаются переговоры с чехами?
— Пока Траутмансдорф довольно успешно водит их за нос. Уже назначена его встреча с Бенешем. Если бы к этому времени нам удалось разорить пражское гнездышко ГРУ,— Гейдрих задумчиво потер зачесавшееся веко.— Больно уютно они там устроились. Подумай на досуге, нельзя ли их как-нибудь связать с русским военатташе? Он загремит, как только будет покончено с Уборевичем.
46
Быстро летели на убыль короткие зимние дни. Тяжелый и страшный год оказался исключительно благоприятным для наблюдения солнечного затмения. Вся полоса полной его фазы пролегала по территории СССР: от неспокойных западных границ до суровых берегов Амура, где, как поется в песне, тоже стояли часовые Родины.
В стране развернули исследования десятки советских и зарубежных экспедиций. Крупнейшие ученые съехались в Пулковскую обсерваторию и Астрономический институт со всех континентов. Совместными усилиями удалось получить уникальные сведения о движении вещества в солнечной короне.
Такое скопление иностранцев не могло пройти незамеченным.
Ведущий астрофизик Борис Петрович Герасимович, директор Главной астрономической обсерватории и автор знаменитой монографии «Физика Солнца», навлек на себя пристальное внимание Ленинградского управления НКВД. Первоначальная версия звучала почти анекдотически: вредительство в деле изучения солнечного затмения. Соответствующая текущему моменту политическая подкладка придала ей требуемую весомость.
Начиная с осени, по подозрению «в участии в фашистской троцкистской организации, возникшей в 1932 г. по инициативе германских разведывательных органов и ставившей своей целью свержение Советской власти и установление на территории СССР фашистской диктатуры», аресту подверглись около ста научных сотрудников.
В октябре взяли директора Астрономического института Бориса Васильевича Нумерова, члена-корреспондента АН СССР, выдающегося геодезиста, геофизика, астронома, оптика. О потрясающих результатах проведенной им гравиметрической разведки нефтяных месторождений Техаса писала вся мировая печать, но по раскладке вышло связать его не с американским империализмом, а с немецким фашизмом, причем с тридцатого года, задолго до Гитлера. На первом допросе в «Крестах» ему инкриминировали связь с троцкистско-зиновьевской оппозицией, вредительство, направленное на срыв разведки полезных ископаемых и освоения отечественной аппаратуры. Следователь Лупекин, одним из первых освоивший новые методы воздействия, принялся выбивать показания на Герасимовича, стремясь развернуть дело как можно шире.
В один вечер седьмого ноября от праздничного стола увезли завсектором астрофизики Балановского, старшего ученого специалиста Комендантова, научного сотрудника Яшнова. Четвертого декабря пришли за Николаем Ивановичем Днепровским, заместителем директора обсерватории, и научным сотрудником Еропкиным. В Пулково он в ту пору уже не работал, но кому- то показалось забавным привлечь к делу внука декабриста Завалишина. В ту же ночь по украшенному флагами и портретами городу повезли в «Кресты» и двадцатидевятилетнего профессора Козырева, создателя теории протяженных атмосфер.
Герасимович, чей арест был предрешен, постепенно отходил на второй план. В рамку прицела наплывали такие фигуры, как Френкель и Фок, Ландау и Амбарцумян, Бурсиан и Лукирский, Фредерике и Мусхелишвили, Семенов и Крутков. Административно-территориальные границы Ленинградской области стали тесны, не хватало уже и устрашающей разум бесконечности звездного неба. Может, протяженность мироздания в парсеках и световых годах — Герасимович знал, когда определить расстояние от Солнца до плоскости Млечного Пути! — раззадорила воображение, а может, обожгло священной жаждой познания, но к физике звезд пристегнули и атом с его расщеплениями, и все силы Вселенной: от электромагнетизма до гравитации.
Основоположник новой науки — химической физики — академик Николай Николаевич Семенов еще в 1932 году разработал общую количественную теорию цепных реакций. Он едва ли предполагал, что качественно полученные им закономерности могут быть применимы не только к фотохимическим процессам, но и к механизму террора. Пока его имя значилось где-то на дальних боковых ответвлениях.
Факты — подлинные или же вымышленные — мало интересовали следствие. Важны были лишь имена, как можно больше громких имен.
Основная накачка по-прежнему шла из центра, где работали в первую голову на процесс.
По приказу Главного управления госбезопасности, подписанному Люшковым, из суздальской тюрьмы особого назначения в Москву был доставлен политзаключенный Мартемьян Никитович Рютин.
Сын крестьянина, член партии с четырнадцатого года, народный учитель, Рютин возглавлял Совет рабочих и солдатских депутатов в Харбине, командовал войсками Иркутского военного округа. После гражданской войны перешел на партработу: Иркутский губком, Дагестанский обком, Краснопресненский райком Москвы. Последняя должность — председатель Управления фотокинопромышленности, член горкома, кандидат в члены ЦК.
У Мартемьяна Никитовича достало духа бросить Сталину обвинение в узурпации власти. В те годы это были чудеса смелости. Рютина исключили из партии и по подозрению в организаций контрреволюционной группы арестовали. Но за первым чудом последовало другое, пожалуй, даже большее по отдаленным масштабам.
Коллегия ОГПУ, не обнаружив в действиях Рютина состава преступления, освободила его из-под стражи. Постановлением КПК он был восстановлен в партии.
Вторичный арест был связан уже с распространением рютинского обращения «Ко всем членам ВКП(б)». Так и значилось на этом беспримерном в отечественной истории документе: «Прочитав, передай другому. Размножай и распространяй».
Партия и пролетарская диктатура Сталиным и его свитой заведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис. С помощью обмана и клеветы, с помощью невероятных насилий и террора, под флагом борьбы за чистоту принципов большевизма и единства партии, опираясь на централизованный мощный партийный аппарат, Сталин за последние пять лет отсек и устранил от руководства все самые лучшие, подлинно большевистские кадры партии, установил в ВКП(б) и всей стране свою личную диктатуру, порвал с ленинизмом, стал на путь самого необузданного авантюризма и дикого личного произвола...
...Авантюристические темпы индустриализации, влекущие за собой колоссальное снижение реальной заработной платы рабочих и служащих, непосильные открытые и замаскированные налоги, инфляцию, рост цен и падение стоимости червонцев; авантюристическая коллективизация с помощью раскулачивания, направленного фактически главным образом против середняцких и бедняцких масс деревни, и, наконец, экспроприация деревни путем всякого рода поборов и насильственных заготовок привели страну к глубочайшему экономическому кризису, чудовищному обнищанию масс и голоду... В перспективе — дальнейшее обнищание пролетариата... Всякая личная заинтересованность к ведению сельского хозяйства убита, труд держится на голом принуждении и репрессиях... Все молодое и здоровое из деревни бежит, миллионы людей, оторванных от производительного труда, кочуют по стране, перенаселяя города, остающееся в деревне население голодает... В перспективе — дальнейшее обнищание, одичание и запустение деревни...
...На всю страну надет намордник,— бесправие, произвол и насилие, постоянные угрозы висят над головой каждого рабочего и крестьянина. Всякая революционная законность попрана!.. Учение Маркса и Ленина Сталиным и его кликой бесстыдно извращается и фальсифицируется. Наука, литература, искусство низведены до уровня низких служанок и подпорок сталинского руководства. Борьба с оппортунизмом опошлена, превращена в карикатуру, в орудие клеветы и террора против самостоятельно мыслящих членов партии. Права партии, гарантированные Уставом, узурпированы ничтожной кучкой беспринципных политиканов. Демократический централизм подменен личным усмотрением вождя, коллективное руководство — системой доверенных людей.
Всякая живая, большевистская партийная мысль угрозой исключения из партии, снятием с работы и лишением всех средств к существованию задушена; все подлинно ленинское загнано в подполье; подлинный ленинизм становится в значительной мере запрещенным, нелегальным учением.
Партийный аппарат в ходе развития внутрипартийной борьбы и отсечения одной руководящей группы за другой вырос в самодовлеющую силу, стоящую над партией и господствующую над ней, насилующую ее сознание и волю. На партийную работу вместо наиболее убежденных, наиболее честных, принципиальных, готовых твердо отстаивать перед кем угодно свою точку зрения членов партии чаще всего выдвигаются люди бесчестные, хитрые, беспринципные, готовые по приказу начальства десятки раз менять свои убеждения, карьеристы, льстецы и холуи.
«Печать,— говорилось в «Обращении», которое ЦКК объявила предательством,— могучее средство коммунистического воспитания и оружие ленинизма, в руках Сталина и его клики стала чудовищной фабрикой лжи, надувательства и терроризирования... Ложью и клеветой, расстрелами и арестами... всеми способами и средствами они будут защищать свое господство в партии и в стране, ибо они смотрят на них как на свою вотчину...