Ласковый, обходительный следователь приглашал к совместному размышлению, рекомендовал полностью разоружиться и помочь партии. Выпадали дни, когда Виталий Маркович чувствовал себя настолько плохо, что готов был согласиться на все, только бы кончилось это тихое истязание. Но даже на грани беспамятства он продолжал сопротивляться с ожесточением обреченного.
— Отрицаю! — упрямо твердил, не вдумываясь в существо, или просил вызвать врача.
Врач щупал пульс, давал успокоительные капли. Слуцкий, не теряя терпения, повторял вопрос.
— Да, состоял в оппозиции, но полностью отмежевался. К деятельности контрреволюционной организации никакого отношения не имею,— стоял на своем Виталий Маркович, не желая вдаваться в подробности, которые засасывали, как болотная жижа.
29 августа он заявил, что хочет написать заявление на имя Ягоды.
— Лучше обратитесь к замнаркома товарищу Агранову,— порекомендовал Слуцкий и выдал чистый лист.
«Очень прошу Вас лично вызвать меня на допрос по делу троцкистской организации.— Сжимая трясущееся перо, Примаков выводил букву за буквой. Слово отделилось от смысла. Он едва улавливал взаимосвязь непослушных и как бы выхолощенных фраз. Поэтому повторялся, не сознавая, что его вертит по кругу.— Меня все больше запутывают, и я некоторых вещей вообще не могу понять сам и разъяснить следователю. Очень прошу вызвать меня, так как я совершенно в этих обвинениях не виновен. У меня ежедневно бывают сердечные приступы...»
— Товарищ Агранов сейчас очень занят,— сказал Слуцкий на следующей ночной встрече.— Так что уж придется потерпеть, Виталий Маркович. Будем разбираться дальше.
— В чем разбираться? В чем?.. Вся моя жизнь перед вами. Она отдана революции. Зачем вы меня запутываете? Я честный большевик, вы понимаете это?
— Не совсем так, гражданин Примаков,— Слуцкий заговорил с официальной сухостью.— Постановлением Парткомиссии КПК от 27 августа вы исключены из партии, как контрреволюционер-троцкист... Вот как в действительности обстоят ваши дела, Виталий Маркович,— голос его слегка потеплел.— Мне искренне жаль вас, но вы сами во всем виноваты.
— Думаете, это конец? — превозмогая удушье, прохрипел Примаков.— Нет, это еще не конец! Я буду бороться.
— С кем бороться, Виталий Маркович? — Слуцкий изумленно втянул голову в плечи.— С партией? С КПК — совестью партии?
— Я подам апелляцию.
— И вы всерьез надеетесь, что это может что-нибудь дать? — следователь с интересом вгляделся в сумрачно- собранное лицо комкора. Неужели он и впрямь рассчитывает чего-то добиться? Небывалый случай! Не желает смириться? Не может понять, что машина, которая втянула его, не имеет обратного хода? Начальник секретного Политического отдела Молчанов крест-на- крест перечеркнул его партийный билет, когда пришла выписка из решения Партколлегии. Таков порядок, и никто не протестует. Снявши голову, как говорится, по волосам не плачут. Тоже мне Дон Кихот!
— Будь по-вашему,— поколебавшись, решил Слуцкий.— Пишите.
Совершенно секретно тов. ШкирятовуНаправляю Вам справки на арестованных участников контрреволюционной троцкистско-зиновьевской антисоветской организации в СССР
1. Серебрякова Л. П.
2. Примакова В. М.
3. Зюк М. О.
4. Путна В. К.
5. Жаренова В. А.
6. Тивель-Левит А. Ю.
Начальник секретного Политического отдела ГУГБ.
Комиссар государственной безопасности 2-го ранга
Г. Молчанов
от 21.8.36 № 110281
СПРАВКАПримаков Виталий Маркович, 1897 г. рождения. Член ВКП(б) с 1914, партбилет № 0471519. До ареста зам. командующего войсками Ленинградского Военного Округа. Является участником военной контрреволюционной троцкистской организации, входящей в качестве составной части Всесоюзной террористической контрреволюционной организации[20].
Принимал непосредственное участие в подготовке террористического акта против тов. Ворошилова.
Зам. начальника 1-го отделения СПО ГУГБ, капитан государственной безопасности
26 августа 36
Григорьев
Строго секретно
Комиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б)[21]
Москва, Центр, ул. Куйбышева, 14 СПО НКВД т. Молчанову (для ознакомления
Примакова В. М.) ЦК ВКП(б) т. Власову, в дело (3)
27.8.36
Заседание Партколлегии КПК № 146/2 Слушали: дело Примакова В. М. Примаков Виталий Маркович, г. р. 97, член ВКП(б) с 1914 (партбилет изъят НКВД), последнее время комкор, заместитель командующего войсками Ленинградского Военного Округа.
Обвиняется в контрреволюционной троцкистской деятельности.
(Доклад т. Семенова, заочно)
Постановили: исключить Примакова В. М. из рядов ВКП(б) как контрреволюционера.
Секретарь Парткомиссии Шкирятов
Совершенно секретноКомиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б)
тов. Шкирятову
Направляю Вам заявление Виталия Примакова.
Зам. Народного комиссара Внутренних дел Союза ССР
Агранов 3 сент. 1936
№ 57554
ЗАЯВЛЕНИЕ
Постановлением Партколлегии КПК от 27.VIII1936 я исключен из партии как контрреволюционер-троцкист. Постановление это объявлено мне через Следователя НКВД т. Слуцкого.
Я не контрреволюционер и не троцкист, я большевик.
В 1928 году я признал свои троцкистские ошибки и порвал с троцкистами, причем для того, чтобы троцкистское прошлое не тянуло меня назад, порвал не только принципиально, но перестал встречаться с троцкистами, даже с теми из них, с кем был наиболее близок (Пятаков, Радек)...
...Уверен, что моя невиновность будет доказана и следствием НКВД.
Прошу о пересмотре по моему делу и восстановлении меня в партии.
Виталий Примаков
31. VIII 36 года Москва
СекретноКомиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б) СПО НКВД т. Молчанову (для ознакомления
Примакова В. М.), ЦК ВКП(б) т. Власову, в дело (3)
Выписка из протокола Партколлегии КПК
М 155 пункт 8 от 5.Х 1936
Слушали:
8. Дело Примакова В. М.
Примаков Виталий Маркович, г. р. 1897, член ВКП(б) с 1914 (партбилет М 0471519 — изъят НКВД), последняя работа — Зам. командующего войсками Ленинградского Военного Округа — обвиняется в контрреволюционной троцкистской деятельности.
Партколлегия КПК при ЦК ВКП(б) 27 августа 1936 г. постановила исключить Примакова В. М. из рядов ВКП(б) как контрреволюционера.
В настоящее время арестован НКВД.
Просит о пересмотре дела.
(докладчик т. Анискин, заочно)
Постановили:
В пересмотре дела Примакову В. М. отказать.
Секретарь Партколлегии Шкирятов
18 августа на Щелковском аэродроме состоялся традиционный воздушный парад. Великая авиационная держава рукоплескала героям-соколам.
«...Стальные руки-крылья,— гремело над летным полем, заглушая рев проносившихся эскадрилий,— а вместо сердца пламенный мотор...»
Фигурный строй самолетов серебристыми крестиками по синему шелку вышивал дорогое имя. На трибуне рядом с вождем стоял Валерий Чкалов. Снимок напечатали во всех газетах.
Льющийся с неба поток тепла и света, окрыляющая музыка, победная песня могучих пропеллеров.
Но глубоко под пластами земли свивались черные струи подземных течений.
Обрушиваясь в смрадную мглу коллекторов, сточные воды не уносят с собой даже искорку света.
— Никаких просьб, никаких заявлений,— пояснил Ежов секретарю Партколлегии Матвею Федоровичу Шкирятову, возглавлявшему ранее союз швейников.— Эти люди и думать не смеют о партии. Исключили — все. Органам дано соответствующее указание.
— Никаких просьб, никаких заявлений,— пояснил Ежов секретарю Партколлегии Матвею Федоровичу Шкирятову, возглавлявшему ранее союз швейников.— Эти люди и думать не смеют о партии. Исключили — все. Органам дано соответствующее указание.
Суд над участниками троцкистского объединенного центра проходил под председательством армвоенюриста Ульриха в Октябрьском зале Дома Союзов. Обвинение поддерживал Андрей Януарьевич Вышинский.
Прокурор и судья не только знали, как и положено прокурорам и судьям, обстоятельства дела, но знали и то, как оно будет развиваться, вплоть до вопросов к подсудимым и ответов на эти вопросы, и то, чем закончится. Роли были разучены, в чем лишний раз убедились следователи. Позволить себе отступление от текста, импровизацию" мог один прокурор, обогативший юридическую науку фундаментальным принципом афористического характера: «Признание обвиняемого — царица доказательств». Процесс и строился на одних признаниях, а отсутствие доказательств с лихвой компенсировалось экзальтацией страха и ненависти, раздуваемых по всей стране пропагандистской махиной.
Требуемую тональность задавали редакционные статьи и передовицы «Правды», которые перепечатывались остальными газетами на всех языках народов СССР, передавались по радио. За ежедневной сменой заголовков-лозунгов следили с напряженным вниманием.
19 августа . «Великий гнев великого народа».
20 августа. «Раздавить гадину».
21 августа. «Германские фашисты выгораживают Троцкого».
22 августа. «Троцкий — Зиновьев — Каменев — гестапо».
Динамичная хроника напоминала теорему, которой положено заканчиваться сакраментальной фразой: «Что и требовалось доказать».
Оппозиция предстала в омерзительном облике отростка мирового фашизма. Только закоренелые бесчувственные преступники могли так спокойно, даже с охотой рассказывать о том, как готовили и совершали убийства. Причем с такими подробностями, от которых леденела кровь. И в самом деле: люди ли это? Убили Кирова, готовили покушение на товарища Сталина. Зиновьев признал, что злодеяние было приурочено к открытию Седьмого конгресса Коминтерна. Безграничный цинизм.
«Взбесившихся собак надо расстрелять!» — прозвучало категорическое требование к суду, которому оставались — с перерывами на воскресенье — сутки работы.
В зал допускались по специальным билетам, которые охрана тщательно сверяла с удостоверениями личности. За исключением нескольких руководителей различных ведомств и членов ЦК, места для публики заполнили сотрудники НКВД, не очень занятые текущими делами. Якир, например, сидел рядом с хорошенькой машинисткой, которая то и дело принимала томные позы, строила командарму глазки.
— О чем он с тобой говорил? — спросил ее в перерыве замначальника отделения.
— Ни о чем! Молчал, как в воду опущенный.
— Ну и дура!
Сюрпризы начались в первый же день. На вечернем заседании Рейнгольд показал на Григория Сокольникова. Затем в соучастии с «преступной контрреволюционной группой» были обвинены Пятаков и Угланов, Раковский и Радек. Наконец, Томский, Бухарин, Рыков.
Государственный обвинитель сделал заявление для печати:
«На предыдущих заседаниях некоторые обвиняемые (Каменев, Зиновьев и Рейнгольд) в своих показаниях указывали на Томского, Бухарина, Рыкова, Угланова, Радека, Пятакова, Серебрякова и Сокольникова, как на лиц, причастных в той или иной степени к их преступной контрреволюционной деятельности, за которую обвиняемые по настоящему делу и привлечены сейчас к ответственности. Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования этих заявлений обвиняемых в отношении Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека и Пятакова, и в зависимости от результата этого расследования будет Прокуратурой дан законный ход этому делу. Что касается Серебрякова и Сокольникова, то уже сейчас имеющиеся в распоряжении следственных органов данные свидетельствуют о том, что эти лица изобличаются в контрреволюционных преступлениях, в связи с чем Сокольников и Серебряков привлекаются к уголовной ответственности».
С Сокольниковым и Серебряковым (справка на него пошла в КПК в одной сопроводиловке с Примаковым и Путной) особых затруднений не предвиделось. За исключением личного момента, весьма волновавшего прокурора, чья лексика, засоренная канцелярскими штампами, оставляла желать лучшего. Но дело не в ней, тем более что громоподобные обличения воспринимались как верх красноречия. Просто Андрею Януарьевичу давно нравилась соседняя дача на Николиной Горе, а владельцем ее был не кто иной, как Леонид Серебряков. Обрисовалась двойная задача: серебряковский дом взять себе, а свой продать государству. Вторая часть представлялась особенно проблематичной. Словом, у Вышинского появился особый интерес поскорее спровадить Серебрякова на скамью подсудимых.
«Расследовать связи Томского — Бухарина — Рыкова и Пятакова — Радека»,— призвали от лица рабочего класса участники митинга на заводе «Динамо» имени Кирова.
«По-особому прозвучал гудок,— спешно, прямо в номер, передавал репортер.— Это сбор. Никто не ушел за ворота. Пять тысяч лучших рабочих столпились тесной семьей. Лица суровы, брови нахмурены...»
Кировцы, как это и было предусмотрено, потребовали к ответу убийц трибуна революции.
В пожарном порядке, но опять-таки в соответствии с планом выскочили в «Правде» статьи Раковского («Не должно быть никакой пощады») и Пятакова («Беспощадно уничтожить презренных убийц и предателей»). «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман — Троцкий» — называлось выступление Ра дека в газете «Известия». Казалось, что все три материала написаны одним пером, в одних и тех же узаконенных на злобу дня выражениях. Но яростные проклятия звучали предсмертным затравленным воплем. И, как ни странно, это дошло, подобно древнему завету: «Помни о смерти». Сам факт публикации как бы намекал на то, что разоблаченные преступники намеренно оклеветали честных людей. Дыма без огня, правда, не бывает, но бдительные органы и беспристрастный советский суд разберутся. Раковский, Радек и Пятаков возмущаются, а Бухарин почему-то отмалчивается. И Рыков, и Томский.
Субботнее утро 22 августа, когда шофер привез газету с заявлением прокурора, Михаил Павлович Томский встретил на даче в Болшево. Еще в мае двадцать девятого он был освобожден от должности председателя ВЦСПС, а год спустя выведен из Политбюро, но оставался кандидатом в составе ЦК, занимая не слишком заметную должность заведующего объединения госиздательств — ОГИЗ.
На службу, куда собирался, он уже не поехал. Под заявлением, где его имя шло первым, была подверстана большая статья. Строчки о «предательском поведении Томского» сразу бросились в глаза. Черными мушками заплясали буковки: «банда», «и сейчас скрывает свои связи»...
Последняя встреча со Сталиным окончательно определила отношения.
— А на меня кому будешь жаловаться? — Сталин, едва зашла речь о постоянных нападках в печати, с нескрываемым удовольствием взял сторону клеветников.— Слыхал басню о лягушке, которую скорпион упросил переправить его на другой берег?.. Ты что, хочешь, чтобы я поступил, как эта глупая лягушка?
Михаил Павлович отпустил машину и позвал сына.
— Я ни в чем не виноват, Юра,— он протянул сложенную газету.— Без партии жить не смогу...
Не он первый, не он последний. Тысячи, сотни тысяч повторят эти слова.
«Нас упрекают за границей, что у нас режим одной партии,— говорил Томский в двадцать втором году на Одиннадцатом партийном съезде.— Это неверно. У нас много партий. Но в отличие от заграницы, у нас одна партия у власти, а остальные в тюрьме».
Свобода, любовь, честь, наконец, сама жизнь — это как бы второстепенно. Главное — партия. Потому и шли на любые унижения бывшие оппозиционеры и уклонисты, что не мыслили жизни вне партии. И давали нужные показания во имя высших интересов ее, как уверяли следователи. И умирали с ее именем на устах. Томский избрал наиболее достойный выход.
«Я обращаюсь к тебе,— писал он последние в жизни строки,— не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба — не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никогда заговоров против партии я не делал...»