– Мальчишка мне не помеха, он несовершеннолетний. Лерка в больнице без сознания, может, и не выживет. И пока они там, я здесь посмотрю, что можно сделать, денежки капают немалые, и я вполне могу понырять в этой речке.
Накинув полушубок из серебристой норки, Женька выбежала на крыльцо, где ее ждало такси. Борик уехал по делам, и можно не переживать, что он появится и закатит скандал. Не захотел ей помочь – и не надо, без него управилась. Туповатый Вася-Грузин, учуявший большой куш, вполне сгодился на роль слепого орудия.
– В арт-кафе «Маленький Париж», пожалуйста.
Она всегда садилась на заднее сиденье – ездить спереди вообще удел маргиналов, а уважающая себя леди ездит сзади. Вот только таксисты все – мужланы, как на подбор, ни тебе дверцу открыть, ни руку подать. Ничего, скоро она заведет себе машину с водителем, а Борик… да ну его, с ее-то нынешними деньгами зачем ей Борик?
– Пап, слышишь? У меня все получилось. Я еду в клуб! – Она позвонила отцу.
– Что ты говоришь! Детка, ты уломала нашу дуру?
– Ах, нет, пап. Упрямая кретинка, ты же ее знаешь. – Женька улыбается своим мыслям. – Пришлось мне самой все устроить. На нее напали в квартире, сильно избили, теперь в больнице окажется надолго, а вчера едва не убили Валерию – но это не я, мне просто повезло, так совпало, представляешь? Ну и кто-то должен теперь присмотреть за бизнесом!
– Пожалуй, я мог бы приехать и помочь тебе.
– Отличная идея, папа. Я осмотрюсь, прикину, что к чему, и позвоню тебе.
Женька расплачивается с водителем и выходит из машины. Вывеска «Арт-кафе «Маленький Париж» повергает ее в задумчивость.
– Это надо менять. Буквы кривые какие-то… ну, ничего, я здесь все изменю.
В первом зале пусто, бармен за стойкой вытирает стаканы, кафе работает с четырех часов пополудни, и Женька прислушивается к тишине. Это все отныне принадлежит ей! Никто не сможет ей помешать, никто!
– Мы закрыты. – Официантка, наглая девица, преграждает ей путь в зал. – Приходите к четырем.
– Вот что, милочка… – Женька с наслаждением тянет слова, подражая одной жутко светской даме, которую видела на тусовке, куда водил ее Борик. – Об этом можете больше не беспокоиться. Вы уволены.
Она всю жизнь мечтала это кому-нибудь сказать. Вот так, небрежным хозяйским тоном, словно это для нее ничего не значит, сказать: вы уволены. Пока она слышала эти слова только в свой адрес, на всех работах, куда бы она ни нанималась, очень быстро кто-то ей говорил это, а она мечтала сама кому-то их сказать. И вот мечта сбылась, только-то и надо было, что убрать с дороги глупую корову, возомнившую себя бизнес-леди. Господи, она что, совсем в зеркало на себя не смотрит? Чудовищно…
– Не надо здесь стоять, сдайте форму и пропуск и можете быть свободны, за расчетом придете послезавтра.
– И не подумаю.
Девица, хихикнув ей в лицо, скрылась в зале, и только сейчас Женька поняла, что она здесь вовсе не одна. Просто люди сидели в тени – трое очень солидных мужчин и пятеро крепких, спортивного вида ребят.
– Вы… что вы здесь делаете? Кафе закрыто! – пискнула она.
– Я знаю. – Алексей с улыбкой смотрел на Женьку. – Ведь я – директор, и, конечно же, я знаю время работы кафе.
– Директор? – Она в недоумении уставилась на собравшихся. – Но…
– Вы так торопились, Евгения Григорьевна, что не вникли в суть дела. – Паша Олешко с брезгливым сожалением смотрит на эту прелестную женщину. Кто бы мог подумать, такая красота, глаз не отвести! Если бы он своими ушами не слышал, ни за что бы не поверил. – Есть собственники кафе, ваша сестра и ее компаньонка. И есть директор, назначенный ими приказом. Никто его не может ни сместить, ни уволить, ни ограничить в правах – кроме собственников. Вы здесь вообще, извиняюсь, никаким боком. И даже если бы сестрица ваша, не дай бог, погибла – есть прямой наследник части бизнеса, меньше чем через полтора года он станет совершеннолетним. Не понимаю, на что вы рассчитывали.
Женька закусила губу. Она и раньше видела солидных людей и, глядя на этих троих, поняла – это не просто пришлые с улицы, это люди при деньгах и при власти, вон, охрана какая, у Борика такой отродясь не водилось. Но это – мужчины, а на мужчин она всегда знала, как влиять.
– Послушайте, вы не можете вот так меня отодвинуть. – Женька тряхнула волосами, и они блестящей волной заструились вокруг лица, ставшего похожим на ангельский лик. – Ника – моя родная сестра, Марк – племянник, и я должна позаботиться, чтобы…
– А с чего вы взяли, что о Нике нужно заботиться?
– Но… как же… Валерия в больнице, Нике тяжело с…
«… – Она надолго сляжет?
– Надолго. Сломали ей все, что могли. Пацана с девчонкой дома не было.
– Ну да, они же в школе. Так даже лучше. Лицо повредили?
– Да, сломали нос, скулы, выбили зубы, может, и глаз, не знаю, там месиво. Машину я забираю, как мы и договорились.
– Да забирай, нужна мне ее машина».
Это звучит из динамика, спрятанного где-то в зале, и Женька понимает, что должна прямо сейчас что-то сказать, но что сказать людям, смотрящим на нее с ненавистью и презрением?
– Мы – друзья Ники. – Высокий синеглазый блондин с растрепанными волосами изучает ее как какую-то невероятно мерзкую субстанцию. – И вы думали, что мы вам вот так просто позволим разрушить ее жизнь и отнять у нее то, что она создала?
– Евгения Зарецкая, вы арестованы по подозрению в организации заказного убийства…
Она не может поверить в происходящее. Девица в форме официантки ловко надевает на нее наручники, больно заломив ей руки за спину, а Женька думает только о том, что она должна вывернуться, что-то придумать, предпринять… Но на ум ничего не приходит, трое смотрят на нее с такой ненавистью, что она прожигает ее кожу, и Женька понимает – эти мужики превратят ее жизнь в ад – ради Ники, толстой дуры, вечно улыбающейся идиотки, недостойной никого из этих троих, не стоящей ничего из того, что у нее почему-то есть. Надо кому-то прямо сейчас позвонить, чтобы ее спасли, но кому? Отцу? Он никто, и звать его никак, все, что ему надо, – это с ее помощью забрать бизнес у Ники. Борику? Да он открестится от нее в тот же момент, как только глянет на этих троих. Почему ей некому позвонить, некого позвать на помощь? Почему за тридцать шесть лет жизни у нее не появилось ни единого друга, даже самого завалящего, ведь она достойна самого лучшего, почему же все прошло мимо?
– Ну, пошла на выход. – Девица в форме официантки подтолкнула ее. – Скажи спасибо, что мы мальчишку увели, не то бы он тебя вилкой заколол. И, сдается мне, был бы прав. Откуда только берутся такие гадины мерзкие, хотелось бы знать. Ничего, в тюрьме тебе живо мозги вправят.
Женьку сковал такой ужас, какого она не знала никогда. Пожалуй, впервые в жизни она испытала настоящее чувство, но не таких эмоций она ждала!
– Марек где? – Матвеев устало опустился на стул. – Я еле сдержался…
– Ребята затащили его к себе. От греха подальше. – Булатов вздохнул. – Вот так он жизнь начинает – учится ненавидеть… но тут и возразить нечего. В общем, я с персоналом переговорю сейчас, вместе решим, как нам быть, пока девчонки не в строю, а вы…
– А мы поедем домой к Нике. – Панфилов тяжело поднялся и потянулся за сигаретами. – Я Ирине обещал в больницу ее отвезти, к матери. А Макса там ждет кое-кто.
Матвеев подозрительно уставился на Панфилова.
– Саш, что ты устроил?
– Тебе понравится. – Панфилов ухмыльнулся. – Теперь надо проследить, чтобы дама, которая только что здесь побывала, не вывернулась.
– Не вывернется. – Паша Олешко о чем-то думает. – Но, пожалуй, гаврики те говорили правду – Валерию они не трогали, а это значит…
– Это значит, что есть еще кто-то. – Панфилов пыхнул дымом и снова затянулся с наслаждением. – Я и раньше так думал. Есть еще кто-то, так что ничего не закончилось. Ладно, нам пора, а вы тут решайте вопросы – и домой, будем думать.
Они едут темными улицами Александровска, Матвеев думает о том, как странно изменилась его жизнь всего за сутки. Вот так жил-работал, работал-жил, вертелся на своей орбите, а вдруг все переменилось в один момент, и этот момент показал, что вокруг есть жизнь, что она катит своим чередом, и кто друг, а кто враг, иной раз не видно – но чаще видно очень хорошо. И отлично, что есть Сашка Панфилов – напарник, компаньон, друг навек, и отлично, что есть Паша Олешко – бывший разведчик и душа-человек, и Ника – несуразная, невероятно искренняя в каждом своем движении, взгляде, слове, Ника, у которой на запястье точно такая же отметина, как у него самого… и это запястье, тонкое, с белой кожей…
Дверь открылась, и на него взглянули темные Димкины глаза.
– Пап!
Димка что-то жует, в руках у него серый полосатый котенок.
Матвеев молча прижал к себе сына. Панфилов прав, во всем прав. Хорошо, что привезли сюда Димку. Нужно немного сдать назад, чтобы снова выехать на правильную трассу.
8
Нике снится вокзал. Она сидит на холодной скамейке, вокруг пахнет пролитым пивом, пылью, котами и тем особым вокзальным запахом, который не выветривается никогда, а люди торопятся, идут мимо. Но она видит только их ноги, потому что она совсем маленькая, ей холодно, и очень болит рука, она придерживает ее, но боль наполняет все тело. Боль сильнее холода, сильнее страха. Ника знает, чего она боится, – сейчас вернется кто-то, кто сделает ей еще больнее. И сидит кто-то теплый рядом, она держится за его палец, они прижимаются друг к другу, и кто-то шепчет: на острове стоит дворец, там живет принцесса, и много цветов, и какая угодно еда, и дворец охраняют солдаты, которые никого туда не пускают…
А потом кто-то дернул ее за больную руку, и она закричала громко и безнадежно, потому что тот, что дергает ее, все равно не пощадит. И солдаты не идут защищать ее, потому что она потерялась из дворца. Холод сковывает ее тело, и больше уже не видно ни острова, ни сказки.
– Ника, Никуша! – Матвеев трясет ее за плечи, Буч испуганно смотрит со своей подушки. – Проснись!
Ника открывает глаза – горит ночник, Матвеев, взъерошенный, в одних трусах, стоит рядом с ее кроватью, а Нике нужно в ванную, но ей не подняться – голова горит огнем, распухшее лицо чувствует каждый удар сердца, и ее тошнит, и душно, и нет спасения.
Руки Матвеева вытащили ее из сна, вернувшегося к ней снова, через много-много лет. Раньше, когда это ей снилось, приходила мама, обнимала ее и тихонько шептала что-то утешительное. Тихо, чтобы не слышал отец и не заметила вездесущая Женька. В такие моменты Ника знала – несмотря на все, мама любит ее. Просто отчего-то боится отца. Но снов этих Ника боялась, в них были боль, холод, отчаяние, был кто-то, кто делал ей больно. Правда, чей-то голос шептал ей о сказочных дворцах и принцессе, но, может, это она сама придумала?
– Мне нужно…
– Я отнесу тебя.
– Ты меня не поднимешь, я…
Матвеев поднял ее на руки и понес в ванную. Замешкавшись немного у двери, он попытался локтем ее открыть, но не получилось, пока Димкины руки не поднырнули под его, и дверь подалась.
– Подожди, пап, я свет зажгу.
Оставшись в ванной одна, Ника взглянула на свое отражение и в отчаянии заплакала. То, что осталось от ее лица, выглядит страшно: вся левая половина затекла, глаз скрылся, рассеченная скула темнеет запекшейся кровью – Семеныч решил пока не зашивать… – в общем, разрушения, которые произвел один-единственный удар, оказались практически невосстановимыми.
Кто, за что и зачем это сделал, кто настолько ненавидит ее, чтобы сотворить такое, Нике и в голову не приходит. Впрочем, это и неважно. Странно другое: отчего все эти люди поселились в ее квартире и занимаются ее проблемами? Ведь у каждого из них есть своя жизнь, которая до вчерашнего дня никак не соприкасалась с ее жизнью, и никогда не соприкоснулась бы, не потащись она по снегу за кошками, которые вдруг выскочили на бумагу, выгнув спины, хитро щурясь, – и все, цепочка нелепых случайностей привела этих людей к ней в дом. Однако они должны знать, что она не считает их обязанными помогать ей, но… правда, что делать сейчас без них, Ника тоже пока не придумала.
– Я сама попробую дойти.
– Доктор запретил. – Матвеев снова поднял ее на руки и понес обратно в комнату. – Сейчас выпьешь лекарство, врач Михайлова приказала дать тебе, когда проснешься.
– Да Лариска спит и видит, чтоб уморить меня какими-нибудь порошками. Она жить не может, чтоб кого-то не лечить. – Ника принюхивается к таблеткам, прикидывая, проглотит она их все за раз или придется в два захода глотать. – Здоровенные какие…
Матвеев, присев к ней на кровать, терпеливо переносит ее капризы, удивляясь только, до чего же она не похожа ни на одну из женщин, которых он знавал. Томка бы просто проглотила лекарство и уснула. Мать, скорее всего, разгрызла бы эти таблетки и выпила одну за другой, а Ника капризничает, взвешивает их в ладони, ноет, отлынивает, и Лариса права – если за ней не приглядеть, лекарство пить она не станет. А потому Матвеев просто подает ей большую кружку воды, тем самым давая понять, что дебаты закрыты и торг здесь неуместен.
Ника глотает таблетки, запивает водой и прикрывает веки – свет ночника делает ночь светлее, но отчего-то больно глазам. Глазу, если точнее.
– Ты знаешь, кто это сделал?
– Завтра, Ника. Сегодня спи.
– Ты видел, на кого я стала похожа?
– Все пройдет, следа не останется.
– Да, не останется… такая рана через все лицо…
– Завтра Панфилов позвонит одному человеку в Питер, если надо будет, привезем его сюда, тогда и решим, что делать. Семеныч трогать не стал, он же не пластический хирург.
– Как там Лерка?
– Сашка возил к ней дочку. – Матвеев вздыхает. – Врачи погрузили Валерию в искусственную кому, чтобы она могла справиться. Но прогноз уже вполне благоприятный.
Ника взяла его за палец и задумалась. А он вдруг замер, вспоминая… и не мог вспомнить, не мог! Мать всегда говорила: ну, что ты, дорогой, тебе все приснилось! Просто страшный сон. Но там, посреди этого сна, был кто-то, кто держал его за палец – маленькой слабой ладошкой, вот такой же горячей от температуры. Кто-то, по ком он иногда отчаянно тосковал во сне, но, проснувшись, не помнил, кто это был.
– Ты что?..
– Ничего. – Матвеев вздохнул. – Ты плакала во сне, кричала…
– Сон дурацкий, с самого детства снится. – Ника снова потянулась к кружке с водой, и Матвеев подал ей. – Словно я – совсем маленькая, сижу на каком-то вокзале, люди ходят, сумки, ноги, я на скамейке, и мне очень холодно, и рука болит. И кто-то рядом со мной, такой теплый, шепчет мне что-то, а потом приходит… я думаю, это женщина. Она хватает меня за больную руку и дергает, и я кричу от боли… Мама говорит, что в детстве я эту руку сломала и меня долго лечили. Видимо, так и есть, потому что я нипочем не согласилась бы лечь в больницу. Вот так просто прийти – приду, а лечь туда – ни за что. Ужас какой-то накатывает, и все.
Матвеев молча смотрит на Нику. Слушая ее, он словно погружается во что-то очень знакомое, но ведь это ему просто приснилось?
– Ты спи, Никуш. Мы с Димкой на тахте в кабинете устроились, Панфилов в гостиной, а Пашка и Леха – на двух раскладушках там же. Решили, что пока не разгребем это дерьмо, с места не сдвинемся.
– Но ты мне ничего не должен.
– Это не из-за «должен», Ника. Это просто по-человечески. По долгу дружбы, так сказать. Может, как-то очень быстро я к тебе в друзья набиваюсь, но все слишком быстро случилось, согласись. А потому мы здесь. И пока все не утрясется, будем рядом, уж не обессудь.
– Я… нет, что ты. Я думала, что… в общем, неважно, что я думала, просто я не знаю, что бы я без вас всех делала – в такой ситуации.
– Ровно то, что я сейчас делаю без тебя.
Матвеев поправил ей подушку и, погладив по голове, пошел в кабинет – заскрипела тахта под его телом, и все затихло. Они оба поняли то, что сказано не было. Сложись все по-другому, тела Матвеева и двух его людей сейчас покоились бы на дне пруда, а Ника, возможно, лежала бы в больнице без надежды на восстановление. Что стало бы при этом с их детьми, страшно подумать. Ника поежилась – именно Марек был причиной, по которой она живет так, как живет. Все для Марека, ради него, чтобы он не чувствовал себя несчастным, или обделенным, или нелюбимым. Чтобы видел счастливые сны. Потому, собственно, Ника не впустила в их жизнь другого мужчину: мысль о том, что этот чужой может косо посмотреть на ее ребенка, казалась ей ужасной. А потому романы свои Ника всерьез не воспринимала никогда – ни один из мужчин не годился на роль отца Марека, и домой их она не приглашала. Так, просто биоматериал, не более того.
Матвеев вспоминал ощущение ладони Ники, когда она обхватила его указательный палец. Ничего эротичного, Матвеев даже удивился – у него давно уже никого не было, а тут женщина, довольно молодая, привлекательная, и нравится ему… но как-то по-другому нравится.
– Па…
– Что ты, сынок? Чего не спишь?
– Если ты на ней женишься, я не против.
– Что?
Димка повернулся к Матвееву, в темноте блестят его глаза.
– Па, мы же взрослые люди. Конечно, ты когда-нибудь женишься. Если решишь жениться на Нике, я не против – она прикольная, веселая. Нравится мне, в общем.
– Она совсем на нашу маму не похожа.
– Никто не похож… – Димка вздыхает. – Но Ника очень хорошая. И с Мареком мы подружились.
– По-моему, ты суешь нос не туда, куда нужно. – Матвеев легонько щелкнул Димку по носу. – Даже речь об этом не идет.
– Нет, ну а если…
– Спи, Димка. Никаких «если».
Матвеев укутал сына одеялом и попытался уснуть, но сон бежал. Он силился вспомнить то, что очень давно загнал на самое дно памяти, решив, что это сон. Но сейчас пора эти обломки вытащить и попробовать склеить, потому что ему кажется, что забыл он что-то очень важное – вместе с тем, что забыть было нужно.