– Мы на девятнадцатой сажени, – восторженно сказала она, задыхаясь. – Завтра кончим! Вот товарищи, как надо работать! [2]
Халтурин был убежден, что там, в подкопе, дьявол помогал Софье Перовской. Между прочим, мужчины поручили именно ей воспламенить выстрелом из револьвера бутылку с нитроглицерином, чтобы взорвать всё и всех, в случае если бы полиция явилась их арестовывать. У любого из них, хотя они были прирожденными убийцами, могла бы дрогнуть рука при мысли, что он сейчас умрет. У нее не дрогнет, это все знали!
Халтурин невольно взялся руками за горло, как бы опасаясь, что она, эта маленькая женщина, сейчас вцепится в него и перервет зубами. И никто не заступится, ни Михайлов, ни Кибальчич! Молчит даже Желябов, глава организации, теперешний любовник этой фурии, этой ведьмы. Бр-р, как он только может… Впрочем, раньше и Халтурин очень даже мог. Ведь именно после тех трех часов, проведенных в подкопе, она так изменилась, так подурнела, а раньше была ничего, вполне приглядная.
– Халтурин, вы уничтожили плоды нашего многомесячного труда, – хрипло проговорила Перовская. – Мы вправе требовать от вас, чтобы вы здесь же, сейчас, при нас…
– Отстаньте от Халтурина, Софья Львовна, – послышался вдруг надменный молодой голос.
Перовская резко обернулась и уставилась на стройного молодого человека среднего роста в поношенной студенческой тужурке. У него были темно-русые волосы, едва пробившаяся, совсем еще юношеская бородка и очень красивые глаза редкостного янтарного оттенка.
– Что вы сказали, Котик? – проговорила Перовская совсем другим, мягким голосом, принадлежащим уже не фурии, а женщине.
Как ни был Халтурин напряжен, он едва сдержал нервическую усмешку. Настоящая фамилия сего надменного двадцатичетырехлетнего красавчика была Гриневицкий. Игнатий Гриневицкий имел две подпольные клички – Ельников и Котик. Последнее – старое, еще гимназическое, со времен учебы в Белостоке прозвище дано ему было, наверное, потому, что в минуты гнева его глаза становились по-кошачьи желтыми. Однако если мужчины звали его чаще Ельниковым, то Перовская – только Котиком, причем в голосе ее моментально начинали играть мягкие нотки… нежные, можно было бы сказать, когда бы эта зловещая особа была способна на нежность.
А впрочем, почему нет? Втихомолку поговаривали, будто Софья Львовна к Ельникову-Котику-Гриневицкому неравнодушна. Будто, лишь только появился он два года назад в организации, как она, по своему обыкновению, пошла на него в атаку и попыталась заманить в свою постель. Однако не тут-то было! В отличие от прочих мужчин, в которых Софья возбуждала какое-то патологически-покорное вожделение и которых делала своими рабами (они ненавидели себя за это, ненавидели и боялись ее, но противиться животной похоти, которую она в них вызывала, совершенно не могли!), Котик остался совершенно спокоен. Глядя на нее сверху вниз – маленькая, тщедушная Перовская едва достигала до его плеча, – Котик холодно пояснил, что считает беспорядочные половые сношения (он так и выразился!) напрасной тратой энергии, которую с большей пользой мог бы вложить в настоящее дело. Кроме того, он связан словом с некой девицей, считает ее своей нареченной невестой, а потому обязан хранить ей верность.
Сие высокопарное заявление повергло «Народную волю» в немалый столбняк. Верность считалась в организации отжившим предрассудком, половая разборчивость – проявлением глубочайшего недружелюбия к товарищам по борьбе. Геся Гельфман, которая называла своим мужем Николая Колоткевича, охотно угождала в постели и другим товарищам. Точно такой же покладистой была простоватая, жалостливая мещанка Анна Якимова. Верочка Фигнер, прежде чем затеяла стрелять в генерала Трепова, пользовалась всеобщей любовью. Конечно, Перовская царила среди этих женщин, именно она вдохновляла их на свободную любовь, убеждая: здесь собрались люди раскрепощенные, отрицающие такой отживший предрассудок, как брак. Никто из них в бога не верил, для них бога просто не существовало. Значит, не существовало и таинства.
Котику пытались втолковать это, однако он только взглядывал на окружающих, как-то так приподнимая свои очень густые брови, что казалось, он на всех, как на Перовскую, смотрит сверху вниз, даже на богатыря Желябова, рядом с которым он вообще-то выглядел хрупким мальчишкой. Нет, Котик не спорил, отмалчивался, но было ясно: уговоры пролетают мимо его ушей. На лице Перовской было такое злобное выражение, что казалось: она вот-вот выставит вон строптивого мальчишку.
Желябов предостерегающе кашлянул. С соратниками в последнее время было плохо, ряды «Народной воли» редели. Всяких примитивных работяг или мещан, или откровенных люмпенов, которые примыкали к организации исключительно ради участия в эксах, а потом норовили ограбить убитого царского сатрапа, надо было, по-хорошему, гнать взашей, чтобы не компрометировать идею. Зато вот таких недоучившихся студентов из полуеврейских семей, каким был Гриневицкий-Котик (правда, называвший себя то поляком, то белорусом, то литовцем, но это его личное дело, пусть зовется хоть американцем!), следовало, наоборот, привечать всеми силами. Нельзя Котика отталкивать!
Видимо, Перовская поняла его мысль и окоротила себя. Резко спросила:
– И как же ее зовут, эту девицу, ради которой вы ведете себя с нами не по-товарищески? Неужто вы и с нею не спали ни разу?
– Между нами самые чистые и нежные отношения, – высокопарно проговорил Котик. – А зовут ее так же, как и вас, – Софья.
Перовская уставилась в его непреклонные янтарные глаза и вдруг покраснела. Повторила растерянно:
– Софья?…
Снисходительно пожала плечами:
– Ну ладно! Коли вам взбрела охота осложнять себе жизнь, то извольте. Только чтобы на общем деле сие отрицательно не сказывалось.
Котик остался в организации, и всеми было замечено, что Перовская с тех пор обращалась с ним осторожно, даже робко, почти нежно. Поговаривали, что она еще несколько раз предпринимала атаки на его добродетель, но все напрасно. Однако не властный и могучий любовник ее, Желябов, фактический руководитель «Народной воли», а именно этот недоступный и надменный Котик оставался единственным мужчиной, который мог достучаться до разума Перовской, когда ей вдруг попадала под хвост террористическая шлея, когда она сатанела в приступах классовой ненависти.
Вот и сейчас – стоило только раздаться голосу Гриневицкого, как Перовская моментально перестала вострить когти на злополучного Халтурина и сделалась мягче лампадного масла:
– Что вы сказали, Котик?
– Я сказал, чтобы вы отстали от Халтурина, – терпеливо повторил Гриневицкий. – Он ни в чем не виноват. Он все рассчитал правильно, взрыв состоялся. Верно?
– Верно, и все-таки… – запальчиво начала было Перовская, но Гриневицкий с насмешливым прищуром перебил:
– Все-таки – что? Совершенно ничего. Помешало неудачное стечение обстоятельств. Точно такое же, какое помешало в ноябре прошлого года под Москвой. Помните?
Вопрос был дурацкий, конечно. Как будто Перовская могла забыть ту ночь!
…После того как достопамятный московский подкоп закончили, мина была проверена, провода проложены в комнату Перовской во второй этаж, где и установили на столе спираль Румкорфа. Соединить провода должен был студент-химик Ширяев. Перовская взяла на себя самое опасное – она прошла на пути, охраняемые сторожами, устроилась в кустах и готовилась потайным фонариком дать знать Ширяеву, когда надо будет давать ток.
Стояла холодная ноябрьская ночь. Очень рано лег снег, и все кругом было бело. Перовская боялась, что в низких кустах лозняка ее легко можно будет увидеть. Она лежала, тщательно укрыв полой кофты небольшой фонарик.
Ночь была темная. Черные снеговые тучи низко нависли над землей. Далеко-далеко чуть виднелись красные и зеленые огни семафора.
Прошел курьерский обычный поезд. Долго за ним гудели рельсы. Потом все стихло, и страшно медленно потянулось время ожидания.
Совсем недалеко от Перовской прошли два человека с фонарями. Они внимательно осматривали рельсы и стучали молотками по стыкам. Потом прошел солдатский патруль, и Перовская догадалась: сейчас должен идти царский поезд.
Обычно первым проходил так называемый «свитский поезд»: прислуга, багаж. Террористами решено было его пропустить. По следу «свитского поезда» мчался государев состав. Вот он-то и взлетит на воздух!
Перовская услышала быстро приближавшийся гул и увидела, как со страшной скоростью мимо нее промчался поезд из трех вагонов, окутанный белыми парами. Понятно, это «свитский поезд».
Перовская лежала, приникнув к земле. Ее сердце часто и сильно билось. И снова, все нарастая, начал приближаться жесткий металлический гул. Мимо Перовской помчались большие синие вагоны. Она встала во весь рост, высоко подняла фонарь и трижды взмахнула им…
В тот же миг оглушительный грохот раздался в нескольких саженях от нее. На нее дохнуло горячим воздухом, она упала на землю, но тотчас вскочила и, не помня себя, бросилась к месту взрыва.
Багажный вагон и восемь громадных синих вагонов сошли с рельсов и громоздились друг на друга. Оттуда слышались стоны и крики о помощи. Там бегали и суетились люди с фонарями.
Перовская вприпрыжку, словно счастливая девочка, побежала прочь. Сердце так и бухало в груди: взрыв удался!…
Только наутро узнала она, что рано радовалась. По неведомой причине Александр II в Курске приказал поменять составы и первым пустить свой собственный поезд. Поэтому царский состав Перовская человеколюбиво пропустила мимо себя, а «свитский» злорадно взорвала.
Точно такой же неудачей завершились старания тех, кто подкладывал мину в Александровске. Руководил ими сам Желябов, ему приданы были в помощь проверенные товарищи – Тихонов и Окладский. Место было выбрано очень удачное: насыпь сажен одиннадцать вышины – как ахнет взрыв, так все и полетит вниз, весь поезд разобьется вдребезги. И вот наступило 18 ноября. Царь отбыл из Симферополя.
Боевая группа приехала к оврагу, где были спрятаны провода, Окладский, специалист-минер, вынул провода из-под земли, из-под камня, сделал соединение, включил батарею. Вот услышали – грохочет поезд. Желябов сам привел в действие спираль Румкорфа… И ничего не произошло! Поезд промчался над тем самым местом, где была заложена мина, поднял за собой песочную пыль и исчез вдали. Взрыва не последовало.
Террористы ушли в полубессознательном состоянии от разочарования. Думали, может, динамит плохой? Запалы, доставленные из минного класса Артиллерийского ведомства, подвели? Но этот же самый динамит и запалы сработали спустя два дня под Москвой! И тут Желябов начал припоминать: все время, пока минировали рельсы, Иван Окладский скулил: «Ах, нехорошее мы дело затеяли. Сколько народу без всякой вины погибнет. При чем тут машинист, кочегары, поездная прислуга – все же это свой брат, рабочие. Надо царя одного убить, а других-то зачем же?…» Однако в момент взрыва он был спокоен, деловит, даже весел… Только потом, окольными путями, удалось выяснить, что он перерезал провода, ведущие к мине, а потом сбежал из партии и пошел на службу в Охранную полицию. Причем добраться до предателя и покарать его не было никакой возможности! Его куда-то перевели из Петербурга, заставили изменить имя и внешность.
Перовская старалась не вспоминать те неудачи. Однако Котик заставил…
– Тогда почему-то вы ни от кого не потребовали пустить себе пулю в лоб. Да и сами этого не сделали, – ехидно продолжал Гриневицкий. – Помню, все причитали: динамит-де плохой, да и мало его было, мол, даже если подорвали бы царский поезд под Москвой, неизвестно, именно ли тот вагон взорвался бы, который нужен… Для себя вы оправдания нашли, что ж не хотите найти их для Халтурина? Ну, не удалось это покушение – надо работать дальше, готовить новые!
– Не выйдет у нас ничего, – вдруг угрюмо сказал Халтурин, которому это неожиданное заступничество придало смелости. – Слышали, ему гадалка напророчила, что все покушения переживет? Еще когда Березовский промахнулся. Сначала Каракозов промазал, потом – Березовский… Он якобы тогда к гадалке пошел, аж в самом городе Париже, а та ему и сказала: ничего-де не бойся, всякая беда тебя убежит…
При этих словах Перовская снова взвилась, словно змея, которой наступили на хвост:
– Ты суеверный мещанин, Халтурин! Глупец! Ничего толком не знаешь, а туда же, каркаешь, словно ворона: не выйдет, не выйдет… Мы все здесь прогрессивные люди, мы не должны забивать себе голову всякими идеалистическими бреднями! Гадалка… Пусть царь и ходит к гадалке, а мы делали свое дело и будем делать! – она перевела дух и закончила уже тише: – И если на то пошло, она ему предсказала пережить только шесть покушений, понятно? А седьмое станет роковым!
– Женская логика! – промурлыкал Котик, щуря свои янтарные глаза, и только сейчас до Перовской дошло, что она сама себе противоречит. Упрекает Халтурина за то, что он верит в предсказания гадалки, а сама-то… Правда что – женская логика!
Кому-то другому она должным образом ответила бы, но Котику только виновато улыбнулась, искательно заглянув в его янтарные глаза, которые он тут же отвел, словно отдернул от ее взгляда.
– А между прочим, товарищи, – торопливо сказал Желябов, с неудовольствием наблюдавший эти дурацкие переглядки, – если посчитать… если посчитать, сегодня ведь было пятое покушение! Вот смотрите!
И он принялся перечислять, загибая пальцы, а остальные и впрямь смотрели на его сильные, толстые, крестьянские пальцы (он ведь происходил из крепостных крестьян) и непроизвольно загибали свои, про себя отсчитывая: раз, два, три, четыре, пять…
Раз!
4 апреля 1866 года, когда император Александр II после прогулки с племянником и племянницей садился в коляску, в него почти в упор выстрелил дворянин Дмитрий Каракозов. Оказавшийся рядом мужик Осип Комиссаров вовремя ударил террориста по руке, и пуля пролетела мимо.
– Ваше величество, вы обидели крестьян, – провозгласил Каракозов, когда его подвели к императору. Фраза, хоть и громкая, прозвучала совершенно нелепо, поскольку за пять лет до этого Александр II отменил крепостное право.
Два!
Год спустя после Каракозова, в 67-м, в Париже в императора стрелял польский эмигрант Березовский. Мотивом была месть за кровавое умиротворение Польши. После этого там же, в Париже, Александр II зашел к знаменитой гадалке мадам Ленорманн, и она предсказала, что опасаться русскому царю следует лишь седьмого покушения, которое может стать для него роковым.
Три!
2 апреля 1879 года прогуливающегося по Дворцовой площади императора пытался убить уже известный нам растяпа Соловьев.
(Разумеется, все годы с 1867-го до 1879-го предшественники «Народной воли» устраивали почти непрерывные теракты против тех или иных «столпов режима»: прокуроров, губернаторов, генералов…)
Четыре!
Несостоявшийся взрыв под Александровском и напрасное крушение «свитского поезда» под Москвой в ноябре 1879 года.
Пять!
Сегодняшний напрасный взрыв в Зимнем дворце…
– Вот видите! – торжествующе сказал Желябов. – Цель близка! Главное – руки не опускать. Шестое, потом седьмое – мы достанем его! Достанем!
– Мы должны убить царя! Убить во что бы то ни стало! – яростно выдохнула Перовская. – У меня есть запасной вариант. Во втором часу дня царь ежедневно выезжает в Летний сад и гуляет…
– Шпики и охрана, – скучным голосом сказал Гриневицкий.
– Согласна, что там неудобно. Расстояние короткое, и трудно в месте, где сравнительно мало народа, подойти незамеченным. Но вот по воскресеньям император ездит на развод в Михайловский манеж… Я все сама проследила. Обычно он возвращается или по Малой Садовой, или по Инженерной улице, выезжает на Екатерининский канал. И тут и там удобно устроить засаду. На повороте от Михайловского театра на канал царский кучер всегда задерживает лошадей: там скользко на раскате. Вот тут очень удобно метать бомбы. На малой Садовой стоит дом графа Менгдена. В нем свободное помещение в подвальном этаже, которое сдается внаем. Там очень просто устроить подкоп под улицу.
– Принципиально, – сказал Желябов, – я ничего не могу возразить против того, что говорит Софья Львовна. Но… Как-то, товарищи, разуверился я в силе подкопов и взрывов. Уж на что все было хорошо в Зимнем дворце устроено – а ничего не вышло… Только вред для партии. Мне больше по душе метательные снаряды, которые придумал Николай Иванович.
Николаем Ивановичем звали Кибальчича. При упоминании о метательных снарядах этот угрюмый чернобородый человек встрепенулся и сказал ровным, бесстрастным, несколько глухим голосом:
– Видите ли, господа, я скажу вам прямо… Мне до народа нет дела. Я – изобретатель. У меня теперь – чертежи; и я даже сделал математические вычисления, чтобы выстроить такой корабль, на котором можно летать по воздуху. Управляемый корабль. Ну, только думаю, что при царе летать не выйдет. Не позволят. Тут нужна свобода! Ну вот, еще придумал я и снаряды… И мне очень интересно попробовать эти снаряды в деле. И форму для нашей цели я придумал лучше не надо – плоская, как конфетная коробка. Только завернуть в белую бумагу… Я вам динамит дам, запальные приспособления. Нет, дам кое-что еще эффективней, чем динамит, – гремучий студень, куда лучше заграничного. Там скляночка, как бросите – разобьется, кислота среагирует – и моментально взрыв. А мне интересно, как получится, по человеку-то…
Все оживленно начали переговариваться, обсуждая новую методику цареубийства. Вроде бы неудача со взрывом в Зимнем дворце позабылась, подумал Халтурин… Нет, Перовская все никак не унималась:
– Только я настаиваю, товарищи, чтобы Халтурина мы от акций отстранили. Мало того, что он оплошал дважды на этом деле, так еще и примелькался во дворце. Ему немедленно нужно покинуть Петербург, пусть едет к одесским товарищам, они давно просили прислать хоть кого-то из центра, чтобы научить их взрывному делу.