Все оживленно начали переговариваться, обсуждая новую методику цареубийства. Вроде бы неудача со взрывом в Зимнем дворце позабылась, подумал Халтурин… Нет, Перовская все никак не унималась:
– Только я настаиваю, товарищи, чтобы Халтурина мы от акций отстранили. Мало того, что он оплошал дважды на этом деле, так еще и примелькался во дворце. Ему немедленно нужно покинуть Петербург, пусть едет к одесским товарищам, они давно просили прислать хоть кого-то из центра, чтобы научить их взрывному делу.
Халтурин только головой покачал: такой удачи он и не ждал! Господь уберег и от гибели в Зимнем, и от расправы бешеной Перовской, и от участия в будущей акции, которая непременно сорвется, потому что вся затея убить императора обречена на провал, Халтурин в это уже глубоко верил… Глядишь, он еще их переживет, «товарищей»! Глядишь, добрый боженька и в Одессе присмотрит за рабом своим Степаном!
(Забегая вперед, можно сказать, что Халтурин своих товарищей и впрямь пережил. Однако ненадолго. Заботливости доброго боженьки хватило лишь до марта 1882 года: 18-го числа Халтурин вместе с Николаем Желваковым совершил убийство военного прокурора Стрельникова, а спустя четыре дня был повешен.)
Расходились окрыленные, готовые немедленно взяться за подготовку нового убийства.
Бросив украдкой прощальный взгляд на Гриневицкого, Перовская вышла вместе с Желябовым. Не сговариваясь, они направились к Зимнему дворцу: очень хотелось посмотреть, что ж там удалось сделать Халтурину? Однако дворец был оцеплен за несколько кварталов, да и все равно: внешних разрушений не произошло, только внутренние, а их снаружи не разглядишь. Народ, собравшийся возле оцепления, судачил, обсуждая «крамольников». Волнами расходились слухи: побито-де невесть сколько народу, однако государя бог сохранил, спасибо и на том!
– Ироды, право слово! – сказала какая-то молоденькая женщина в аккуратненьком беленьком платочке, обернувшись на подошедшую пару. У нее были ясные серые глаза и румяные щеки. Желябов против воли на нее засмотрелся. – Понаехали небось из чужих земель и творят всяческое непотребство! Нет у них стыда, нет совести!
– Отчего вы так думаете, что они из чужих земель? – не удержалась Перовская.
– Да разве русские, наши, на такое способны? – простодушно спросила женщина. – Своего государя убить?! Нет, это чужие замыслили! Беспутные, распутные, без бога, без царя в голове! Это не народ!
– Они за народ, – мягко возразил Желябов и тотчас прикусил язык: раскис при виде хорошенького личика, забыл об осторожности.
– За народ?! – изумилась женщина. – Больно знают они, что нужно народу. Ему хорошего царя нужно, больше ничего!
Махнула рукой и отвернулась.
Перовская и Желябов переглянулись и пошли своим путем.
Андрей изредка косился на свою спутницу. Она все ускоряла и ускоряла шаги, низко опускала голову. «Неужели плачет?!» – подумал он чуть ли не с ужасом. Он ненавидел плачущих женщин! За это и жену свою ненавидел. Слава богу, нашел наконец женщину, из которой небось даже пытками слезинки не выжмешь, но неужели и она… Вдруг Перовская вскинула на него глаза – в них ни слезинки, одна только лютая ярость.
– Дура! – выдохнула Перовская. – Вот простодыра! Ничего не знает, не понимает, а туда же – судить лезет. «Беспутные, распутные!» – передразнила она. – «Добрый» царь-государь их оч-чень путный! При живой жене с другой живет, во дворце ее поселил, детей от нее прижил. По слухам, только и ждет, когда помрет жена, чтобы немедленно с этой повенчаться!
Случись в эту минуту поблизости знаток «женской логики», Котик Гриневицкий, он бы выразительно ухмыльнулся, это уж точно. Потому что сама Перовская жила с Желябовым при его «живой жене» и хоть, может, не ждала ее смерти, но он всяко пытался добиться развода. Перовская проповедовала на всех углах, что таинства брака для нее не существует, однако кто знает, как повела бы она себя, коли бы Желябов вдруг взял да и сделал бы ей предложение…
Про себя Андрей знал, конечно: жениться на Софье Перовской – все равно что лечь спать с заряженным револьвером под подушкой, причем у револьвера этого будет взведен курок. К тому же одно дело знать, что с другими мужчинами спит твоя любовница, но от жены как бы требуется верность и нравственная чистота… А насколько он успел узнать Софью, именно отсутствие оных качеств и полная распущенность стали причиной давнего разрыва ее с отцом, ухода из дома и становления на путь, так сказать, в революцию. И на этом пути, словно верстовые столбы, стояли, теряясь в дымке минувших лет, ее многочисленные любовники, имен которых небось не помнила уже и она сама…
Ошибался Степан Халтурин, когда убеждал себя: мол, Софья Перовская не может быть барышней из семейства благородного. Еще как ошибался! Вот уж вытаращил бы глаза недалекий столяр, узнавши потрясающую новость: Софья-то Львовна принадлежит к семейству тех Перовских, которые произошли от младшей ветви фамилии известного Алексея Разумовского, морганатического мужа императрицы Елизаветы Петровны. Дед Софьи, Лев Алексеевич Перовский, был министром просвещения, отец долго занимал пост петербургского генерал-губернатора, родной дядя ее отца, знаменитый граф Василий Алексеевич Перовский, завоевал императору Николаю I несколько провинций в Центральной Азии…
В отце своем она с детства видела деспота и самодура, зато матушку, Веру Николаевну, очень любила. А впрочем, в этой любви всегда была толика жалостливого презрения: Софья считала, что мать сама позволяет мужу себя унижать. С самого детства ни о чем она так не мечтала, как самой сделаться хозяйкой своей судьбы.
Что и говорить, девочка она была смелая: в ту пору, когда отец служил еще вице-губернатором Пскова, она дружила с сыном губернатора Муравьева. И как-то раз она даже спасла ему жизнь, когда тот упал в глубокий пруд…
Ей как раз минуло пятнадцать, когда между барышнями и дамами в моду вошло французское словечко émancipation, что означало «раскрепощение». Особы женского пола кинулись в эту самую émancipation, как иные чувствительные натуры кидаются в любовь – будто в омут с головой! Стали посещать какие-то курсы, читать бог весть зачем философские и экономические книжки, вступать в вольные беседы с мужчинами; иные, самые передовые дамы и девицы принялись курить, стричь косы, обходиться без корсетов и проповедовать полную свободу любви.
Софье хотелось отведать всякого кушанья, которое нынче подавалось под этим новым французским соусом. Она начала учиться, посещать курсы, читать. Ее учителями, понятное дело, стали Чернышевский и Добролюбов (нет бога, кроме нигилизма, и эта парочка – пророки его!). Особенный восторг вызвал в ней Чернышевский. «Что делать?» она шпарила наизусть с любого места, а из «Онегина» знала только про дядю, который зачем-то самых честных правил. Тоже небось деспот и сатрап! Домашнего учителя своего младшего брата, прыщеватого студента, Софья немедля возвела в ранг Рахметова и пожелала именно с его помощью сбросить с себя путы надоевшего девичества. Путы сии ее стесняли уже давно, однако приставать за разрешением от них к привлекательному лакею или, к примеру, конюху не позволяли остатки барской спеси. Сказать по правде, от этой самой спеси она не избавится и впоследствии, разве что станет стыдливо скрывать ее и для проверки крепости собственной воли будет ложиться с первым встречным-поперечным немытым рабоче-крестьянином (Желябов оказался исключением, поскольку был пристрастен к чистоплотности и, прихотью своего помещика-самодура, получил неплохое образование, даже недурственно музицировал), но страсть к разночинной интеллигенции вроде Гриневицкого будет донимать ее всю жизнь.
Между прочим, ее первый опыт с первым в ее жизни разночинцем едва не окончился ничем. Молодой человек слишком боялся потерять тепленькое местечко в доме Льва Львовича Перовского, куда попал по великой протекции, а потому смятенно вырвался из цепких объятий не в меру распалившейся губернаторской дочки и дал такого стрекача, что подвернул ногу, упал и сделался к дальнейшему сопротивлению неспособен. Зафиксировав поврежденную конечность (девица Перовская с детства испытывала склонность к медицине), Софья все-таки овладела молодым человеком, который не смог оказаться неблагодарным и удовлетворил ее желание, забыв о ноющей ноге.
Нечего и говорить, что в многонаселенном доме Перовских история сия не могла остаться тайной. У стен здесь были уши, у окон – глаза. Студента секли на конюшне, словно крепостного, а потом пинками выгнали вон, ну а университетское начальство позаботилось снабдить его волчьим билетом. О дальнейшей судьбине студента история умалчивает.
Блудную же дочь отец отволтузил собственноручно, да так, что мать валялась в ногах у мужа, умоляя оставить бывшую девицу Перовскую живой и неизувеченной. Чудом уняла она гнев отца, оскорбленного классовой неразборчивостью любимой дочери. Правильней, впрочем, будет сказать – некогда любимой. С тех пор – как отрезало! Отрезало, что характерно, с обоих концов, потому что, отлежавшись и оклемавшись, Софья ушла из дома.
Она свела знакомство с членами кружка «чайковцев» и здесь, во-первых, вполне смогла дать волю своим потребностям, а во-вторых, поняла, что ей теперь интересно в жизни только одно: добиться свержения режима, одним из столпов которого был ее отец, ее семья – ее великие предки. На Софье Перовской вполне оправдалась расхожая истина о том, что в семье не без урода.
Впрочем, в том кружке и во всех других кружках и обществах, куда ее заносило («Земля и воля», «Черный передел», «Народная воля»), она пользовалась уважением не только за безотказность и покладистость свою (в смысле самом пошлом), но и – все-таки! – за стоическую строгость к самой себе, за неутомимую энергию и в особенности за обширный ум, ясный и проницательный, с неженской склонностью к философии. Привлекала также чрезвычайная трезвость ее ума – Перовская была начисто лишена иллюзий, видела все вещи в их истинном свете и всегда умела окоротить чрезмерно восторженных товарищей, которые непременно мечтали дожить до установления царства всеобщей справедливости. Перовская была твердо убеждена, что жизнь ее будет недолга и трудна, что кончит она либо от пули, либо в петле, либо сгорит в чахотке, потому что без прикрас видела все те трудности, которые стоят на пути террористов в столь строго охраняемом обществе, как Российская империя. И все же она намерена была унести за собой как можно больше жизней сатрапов и тиранов всех рангов, желательно дойдя до самой высокой вершины – до царя.
При мысли об этом человеке у нее начинало ломить виски от ненависти, дыхание спирало. Он воплощал для нее ту самую мужскую вседозволенность власти – именно мужскую! – которую Софья ненавидела в своем отце. Как Лев Львович Перовский не стеснялся тащить к себе в постель всех привлекательных служаночек жены и даже соблазнил ее племянницу, ровесницу своей дочери, вынудив жену поселить ее в их доме, так и Александр Николаевич Романов сначала крутил бурные амуры с многими придворными дамами, а потом вдруг увлекся юной Екатериной Долгорукой – и уже не расставался с нею, преодолев и ее сопротивление, и неприязнь своих детей, и мнение общества, и собственные сомнения и колебания, и вообще все мыслимые и немыслимые препоны [3]. А ведь она ему в дочери годилась!
Эта мужская исступленность казалась Софье отвратительной, постыдной. В своем оголтелом осуждении она совершенно упускала из виду, что и сама такая же, что унаследовала свою половую ненасытность от отца… А может статься, наоборот, прекрасно отдавала себе в том отчет – но именно поэтому еще больше ненавидела и отца, который олицетворял для нее деспотизм домашний, и императора, в котором воплощен был деспотизм общегосударственный.
К слову сказать, наравне с отцом и царем она ненавидела и тех женщин, которые стали предметом их «нечистой страсти». Про себя, про свои собственные увлечения Перовская никогда не думала таким словом, как «страсть» или даже «любовь». Эти слова она презирала как пошлое наследие прежней жизни. У новых людей, к которым она себя причисляла, это были просто «дружба», «товарищеские отношения» – только по горизонтали, а не по вертикали. Вот и вся разница…
Софья Перовская могла бы сделаться отцеубийцей – легко! – кабы бы не знала, что это сведет в могилу ее горячо любимую матушку. Ну а для того, чтобы стать цареубийцей, никаких препон не существовало. В смысле – моральных. Зато материальных было столько, что Перовская порою теряла надежду их преодолеть. И тогда ее вдохновлял, двигал ею только тот фанатизм, который был ей свойствен с самого детства.
Двадцать пятого ноября 1873 года Перовская была арестована вместе с группой рабочих, среди которых вела пропаганду за Александро-Невской заставой. Ее посадили в Петропавловскую крепость, но после нескольких месяцев заключения она была выпущена на поруки к отцу, который и отправил ее с матерью в Крым, где находилось их имение.
Не слишком-то легко было ей стать обязанной свободой ненавистному родителю! Но тут уж ничего не поделаешь.
Целых три года пришлось ждать процесса, и на все это время Софья должна была совершенно отказаться от революционной деятельности – так строг был установленный за нею полицейский надзор. Перовская делала, что могла, чтобы и из этого «мертвого времени» извлечь возможно большую пользу. Желая подготовить себя к пропаганде среди крестьянства, она решила изучить фельдшерство и изучила его.
Зимою 1877 года начался наконец так давно ожидаемый «процесс 193-х», в котором вместе с Перовской были замешаны почти все члены кружка «чайковцев». Софья была оправдана, однако она сочла за благо перейти на нелегальное положение. Она занялась не столько пропагандой, сколько боевыми действиями: пыталась освобождать арестованных, разрабатывала планы самых лихих акций, а после знакомства с Желябовым всецело отдалась террору.
К чести Перовской, следует сказать, что в делах она решительно не берегла себя. Эта маленькая, грациозная, вечно смеющаяся девушка (поначалу она была именно такой, до тех пор пока ненависть, которую она в себе лелеяла, не исказила ее черты и не наложила на ее лицо печать уродства и преждевременного увядания, отчего она в двадцать семь – двадцать восемь лет казалась лет на двадцать старше) удивляла своим бесстрашием самых смелых мужчин. Природа, казалось, лишила ее способности чувствовать страх, и потому она просто не замечала опасности там, где ее видели другие. Впрочем, необыкновенная находчивость выручала ее из самых отчаянных положений. Особенно хороша она была тогда, когда приходилось изображать простых женщин – баб, мещанок, горничных. Она доходила в этих ролях до виртуозности.
Когда террористы рыли подкоп для взрыва царского поезда, они жили у мещанина Сухорукова. Сама Перовская на нелегальном положении звалась Мариной Ивановной Сухоруковой.
Однажды купец-сосед зашел к Сухорукову по делу о закладе дома. Хозяина не оказалось на месте. Перовской очень не хотелось допустить нежданного посетителя до осмотра дома, и, во всяком случае, нужно было оттянуть время, чтобы дать товарищам возможность убрать все подозрительное.
Она внимательно выслушала купца и переспросила. Тот повторил. Перовская с самым наивным видом опять переспрашивает. Купец старается объяснить как можно вразумительнее, но бестолковая хозяйка с недоумением отвечает:
– Я уж и не знаю! Ужо как скажет Михайло Иваныч.
Купец опять силится объяснить. А Перовская все твердит:
– Да вот Михайло Иваныч придет. Я уж не знаю!
Долго шли у них подобные объяснения. Несколько товарищей, спрятанных в каморке за тонкой перегородкой и смотревших сквозь щели на всю эту сцену, просто помирали от подавленного смеха: до такой степени естественно Софья играла роль дуры-мещанки. Даже ручки на животике сложила по-мещански.
Купец махнул наконец рукой:
– Нет уж, матушка, я лучше после зайду!
И наконец-то ушел, к великому удовольствию Перовской.
В другой раз буквально в двух шагах от дома Сухорукова случился пожар. Сбежались сердобольные соседи выносить вещи. Разумеется, войди они в дом, все бы погибло. А между тем какая возможность не пустить? Однако Перовская нашлась: она схватила икону, выбежала во двор и со словами: «Не трогайте, не трогайте, божья воля!» – стала против огня и простояла так, пока не был потушен пожар, не впустив никого в дом под предлогом, что от божьей кары следует защищаться одной лишь молитвой.
Однажды, впрочем, она попалась полиции: на свою беду, заехала в Крым, в Приморское, повидаться с матерью и почти тотчас была арестована и отправлена в столицу в сопровождении жандармов. Софья решилась бежать – она попросту воспользовалась избытком предосторожностей, употребляемых сторожившими ее жандармами, которые, не спуская с нее глаз днем, ночью в Чудове легли спать в одной с ней комнате, один – у окна, другой – у двери. В своем рвении они не обратили, однако, внимания, что дверь отворяется не внутрь, а наружу, так что, когда жандармы захрапели, Перовская тихонько отворила дверь, не обеспокоив своего цербера, и, спокойно перешагнув через него, незаметно выскользнула из комнаты. Прождав некоторое время в роще, она села в первый утренний поезд, не взяв билета, чтобы жандармы не могли справиться о ней у кассира. Притворившись бестолковой деревенской бабой, не знающей никаких порядков, она, не возбудив ни малейшего подозрения, получила от кондуктора билет и преспокойно доехала до Петербурга, тем временем как в Чудове проснувшиеся жандармы метались как угорелые, отыскивая ее повсюду.
Конечно, она была необыкновенная женщина… Жестокость граничила в ней с сентиментальностью. Так, несмотря на твердое решение бежать, она долго не приводила своего намерения в исполнение, пропуская очень удобные случаи, потому что во всю дорогу от самого Симферополя ей, как нарочно, попадались жандармы, что называется, «добрые», предоставлявшие ей всякую свободу, и она не хотела их «подводить». Только под самым почти Петербургом ей попались чистокровные церберы, которых она с удовольствием обвела вокруг пальца.