Во дворе загрохотала телега, и Диана, словно роялистка времен Великой французской революции, чувствуя приближение зловещей колесницы, груженной телами гильотинированных, очнулась от мечтаний и перестала работать. Испытывая угрызения совести, бросая вызов судьбе, она быстро смешала кислые и хорошие яблоки, торопливо сорвала с себя черный фартук, которым она могла дважды обернуться, и вышла из подвала. Снаружи Лоик и Люс, поддерживая Брюно, вели его в дом, где усадили на единственный более или менее удобный стул в большой комнате. Брюно спотыкался, падал. Наверно, несчастный неудачно упал с высоты, хотя в окрестностях не было даже холмика. Лоик развеял ее заблуждения:
– Это всего лишь сильный солнечный удар, уверяю вас, Диана! Ему ничто не угрожает.
– Летом здесь ничего не стоит схватить солнечный удар, потому что здесь мало деревьев, – успокаивающе прокомментировал Морис Анри, но вид у него при этом был удовлетворенный: его соперник вернулся в таком жалком виде.
Он был великолепен в белоснежной майке, сверкающей на загорелом теле, которое волновало, а не отталкивало.
– Ну, что произошло? Где вы его нашли? – спросила Диана голосом, который мог в равной степени принадлежать и судье, и репортеру.
Лоик повернулся к ней:
– Мы нашли его под деревом, куда его отнес этот молодой человек.
И он показал на типа, у которого не было, казалось, возраста, как, впрочем, рассудка и души. Тот пробормотал:
– Здрасьте, мадам! – Голос его звучал фальцетом, совершенно не подходящим такому большому и сильному парню.
– Здравствуйте, мсье!
Она заговорила трубным голосом, возвещавшим как о ее приверженности общепринятым правилам поведения, так и об их нарушениях, которые иногда преподносит жизнь.
– Я благодарю вас, мсье, так же как и мои друзья, за то, что вы… Боже мой! – закричала она, увидев лицо Брюно. – Но в каком же он состоянии! Вы что, из улья его вытащили?..
На красное, опухшее лицо Брюно было страшно взглянуть: это внезапное уродство не только искажало его, но и обезличивало, в нем не было почти ничего человеческого. А он всегда уделял много внимания своему физическому облику, всю жизнь сам он был лишь дополнением к собственному лицу. И сразу показалось, что его лишили корней, прошлого и, что гораздо хуже, будущего… Что же станет с красавцем Брюно Делором, если он останется таким на всю жизнь? Можно было догадаться, что ответ следует искать в больницах, трущобах или приютах. Во всяком случае, в чем-то ужасном…
– Улей… улей… – повторял вновь прибывший. – Улей! Вот уж нет! Никуда не пойду!
– Вот вам, пожалуйста! – объявил со своего ложа Морис, как будто эти слова обрадовали его. – Это все, что он может сказать: «Никуда не пойду!» За это его так и прозвали: Никуда-Не-Пойду.
Диане не впервой было слышать клички (в ее кругу ими широко пользовались), но эта огорчила ее.
– Это звучит не слишком человеколюбиво, – строго сказала она.
– А еще женщины называют его Менингу, если это вам нравится больше, – продолжал Морис. – Когда он был маленьким, у него что-то случилось с мозгами, какая-то болезнь головы… этот, как его… короче, его называют Менингу.
– Здатути! Здатути! – закричал в этот момент старик, чей слух явно улучшался с каждым днем, что позволило ему различить новый голос в прежнем хоре, который, к его радости, постоянно обновлялся в последнее время.
– Здрасте, мсье Анри! Здрасте, мсье Анри! – закричал человек по кличке Никуда-Не-Пойду, подмигивая Брюно, как бы желая, чтобы добрый приятель посмеялся с ним вместе, но тщетно: тот был не в силах поднять головы. «В каком же состоянии его элегантный утренний костюм!» – подумала Диана. И она заметила, что Лоик тоже с грустью оценивает причиненный ущерб.
– Нужно уложить его, – сказала бесшумно вошедшая Арлет-Мемлинг, приподнимая Брюно за подбородок и холодно вглядываясь в него глазами женщины из индейского племени сиу. – У него температура, и он может всюду нагадить. Но завтра уже он будет на ногах, как новенький!
И она рассеянно похлопала больного по щеке, с таким же чувством она могла бы похлопать и быка. И тогда Никуда-Не-Пойду, наклонившись над Брюно, приник долгим поцелуем к его невидящим глазам, затем с видом заговорщика осклабился, повернувшись к парижанам, что заставило их в ужасе отступить.
– Но что ему нужно от него? – закричала Диана.
Впервые Диану меньше шокировала принадлежность к низшему общественному классу, чем намерения поклонника Брюно.
– Оставьте же его, наконец! – снова закричала она, а тем временем Лоик мешал сумасшедшему возобновить свои ласки, удерживая его за ворот.
– Никуда-Не-Пойду! Отстань от него! – закричал Морис Анри извращенцу громким мужественным голосом, правда, несколько сдавленным от смеха; он скрючился на своем ложе, а на глазах у него выступили слезы.
– Это правда, вы не имеете права делать это! – воскликнула Люс в свою очередь, выказывая при этом неожиданную смелость.
Никуда-Не-Пойду отступил и, наклонив голову, пробормотал:
– Он сам только что хотел!.. – Затем пробормотал еще какие-то гадости, чем вызвал к себе всеобщее отвращение.
Дело приняло серьезный оборот. Воспользовался ли этот тип слабостью их молодого друга, чтобы… чтобы… обесчестить его? «Как были бы отомщены женщины, обобранные Брюно!» – подумала Диана. Его собственное стремление взять реванш сделало его неразборчивым и сослужило ему дурную службу. Женщины, которые платят, никогда не радуются, если платят мало, как бы то ни было – это всего лишь цена низости или глупости их любовников, но ни в коем случае – их деликатности, потому что она исчезает для них вместе с первым же выданным франком.
И Диана Лессинг погрузилась в утонченные и глубокие размышления по поводу окружающего ее общества, в то время как Никуда-Не-Пойду и Лоик несли Брюно на кровать, и за ними следовала бледная, охваченная раскаянием Люс. Морис Анри, по-прежнему в хорошем расположении духа, закурил сигарету и улегся поудобнее в своем алькове.
Лоик задумался, глядя на Никуда-Не-Пойду, ему было одновременно страшно и смешно при мысли, что Брюно, такой высокомерный, такой сноб, подчеркивающий свою мужественность, был опетушен этим глупым молодцом. На первый взгляд все выглядело экстравагантно, но в этой сфере (и этим все достаточно сказано!) всякое было возможно. Если эта любовь вспыхнула под воздействием солнечного удара, то оставалось лишь низко склонить голову перед могуществом дневного светила: гетеросексуальный Брюно Делор, всегда озабоченный быть именно таким, посылает улыбки деревенскому дурачку из Боса!..
И Лоик не мог не желать такой идиллии: и не потому, что он ненавидел Брюно или считал эту идиллию позорной, а потому, что знал, что прямо противоположное суждение по этому вопросу глубоко и окончательно укоренилось в мыслях Брюно и ему подобных. Его сексуальные предпочтения давали Брюно несокрушимое превосходство. Лоик мог бы стать министром, спасти от пожара десяток детей и погибнуть при этом, открыть лекарство против рака или написать Джоконду, все равно – в разговоре всегда мог возникнуть момент, когда Брюно сумел бы высмеять Лоика, выгодно подчеркнув свои достоинства. Естественно, подобное исключалось лишь при одном условии: если бы Лоик разбогател.
Оставшись с семейством Анри, Диана и Люс на мгновение остро ощутили отчаяние и нежность: перипетии их судеб, усилия, которые они предпринимали, чтобы спасти свое достоинство, опустошили их. К тому же их отношения, основанные на таких вроде бы нерушимых основах, какими являются привычки, внезапно пошатнулись, стали непрочными, потеряли очарование. И хотя в их диалогах или даже во внутренних монологах еще сохранялась внутренняя гордость, ночами и Диана, и Лоик, и Брюно, лежа в постелях, спрашивали себя: «Что я здесь делаю?», «Что с нами будет?», «Кто из этих людей любит меня?» И так далее и так далее. Короче говоря, они оказались наедине сами с собой, но у них не было никакого снотворного, чтобы принять его, и нельзя было позвонить по телефону какой-нибудь подруге или приятелю, также страдающим от бессонницы.
И только Люс сохраняла спокойствие, если не считать ее порывов к Морису и того смертельного ужаса, что внушала ей свекровь, если бы она могла звать так эту дикарку. Она зарделась от благодарности, когда Арлет хмуро сказала ей:
– Вы хорошо потрудились! Отдраили все до блеска! И посуда совсем чистая! А завтра здесь будут человек двадцать! Вы закончили возиться с яблоками? – спросила она гораздо менее любезным тоном, повернувшись к Диане.
– С вашими яблоками покончено… почти что, – мужественно ответила Диана. – У меня от них болят пальцы и щиплет во рту. К тому же я порезалась! – с гордостью объявила она, показывая крохотную царапинку на большом пальце.
Из коридора, ведущего в комнаты, появился Лоик, его глаза снова задорно блестели. «Он считает себя полезным, во всяком случае, ему весело, он здесь развлекается, несмотря на адские условия», – подумала Диана. Сидя наверху, в кабине своего комбайна, он загорел, и это очень шло ему, исчезли вялость и нерешительность, иногда так портившие его в Париже. Сев рядом с ней, он взял со стола стакан, взглядом спросил разрешения у мадам Кроманьонки, налил воды из-под крана и выпил. Стоило Арлет выйти из комнаты, как Люс с невинным видом уселась рядом с Морисом. И вскоре была видна только ее узкая спина, а голова и плечи ушли в альков, где она, без всякого сомнения, принялась за лечение раненого. Лоик и Диана почувствовали себя умиротворенными.
– С вашими яблоками покончено… почти что, – мужественно ответила Диана. – У меня от них болят пальцы и щиплет во рту. К тому же я порезалась! – с гордостью объявила она, показывая крохотную царапинку на большом пальце.
Из коридора, ведущего в комнаты, появился Лоик, его глаза снова задорно блестели. «Он считает себя полезным, во всяком случае, ему весело, он здесь развлекается, несмотря на адские условия», – подумала Диана. Сидя наверху, в кабине своего комбайна, он загорел, и это очень шло ему, исчезли вялость и нерешительность, иногда так портившие его в Париже. Сев рядом с ней, он взял со стола стакан, взглядом спросил разрешения у мадам Кроманьонки, налил воды из-под крана и выпил. Стоило Арлет выйти из комнаты, как Люс с невинным видом уселась рядом с Морисом. И вскоре была видна только ее узкая спина, а голова и плечи ушли в альков, где она, без всякого сомнения, принялась за лечение раненого. Лоик и Диана почувствовали себя умиротворенными.
– Что же все-таки произошло? – прошептала Диана. – Вы полагаете, что Брюно?..
– Единственное, что я могу вам сказать, – это то, что менингит в этих краях особенно опасен.
– Здатути! Здатути!
– И вы нашли их в объятиях друг друга? Какая непостижимая история! Этот милый Брюно вечно все усложняет!
Но было ли точным слово «усложняет»? Может быть, она хотела сказать «пыжится»! Но нет же, что могло означать слово «пыжится», лежащее на поверхности, на самой поверхности ее памяти, словно старая ветка?
– Они не обнимались, Диана. Я этого не говорил! Брюно сидел по-турецки, скрестив под собой ноги, у него были остекленевшие глаза, а Ничего-Не-Могу…
Диана строго поправила:
– Никуда-Не-Пойду.
– Как вам будет угодно. Никуда-Не-Пойду сидел на заднице у его ног, по-французски, и глаза его блестели. Но в этом не было ничего двусмысленного, пока не последовал поцелуй на наших глазах. А потом он снова поцеловал его, в комнате, это правда! Брюно не узнал меня, но своему воздыхателю он улыбался.
– Вот видите! Конечно! Конечно! – Диана ликовала. – Брюно далеко ушел? На каком расстоянии отсюда вы нашли его?
– Ну, примерно в восьми километрах.
– Ему понадобилось четыре часа, чтобы пройти восемь километров? Да нет же, не может этого быть! Он просто шатался в галантной компании!
– Галантной? – Лоик рассмеялся. – Галантной? Но в Никуда-Не-Пойду нет ничего галантного…
– Здатути! Здатути!
– Заткнись! – закричал в сердцах Лоик. И, повернувшись к Диане, сказал: – Он вам тоже надоел, не правда ли?
– Да вы, оказывается, не трус! – в восхищении сказала Диана. – А если бы она вас услышала?
– Здатути! Здатути!
– Оставьте беднягу в покое! Ему так скучно в его кресле.
Из алькова показалось раскрасневшееся лицо Люс, прическа у нее растрепалась, и Лоик, вытянув в ее сторону указательный палец, строго погрозил ей, затем повернулся к Диане:
– А что вы делали весь день, моя дорогая? Вы, должно быть, так скучали!
– Скучала? Да я была бы рада поскучать! Ну уж нет, Арлет заставила меня перебирать яблоки, и я занималась этим все время после обеда! Я не посмела отказаться, ведь мы прибавили ей забот, а у нее, кажется, нет никакой прислуги.
Стесняясь своего малодушия, она запиналась. Лоик продолжал:
– А я совсем неплохо управился с моей адской машиной, хотя по дороге она срезала два или три куста. Но главное, она схватила, измолотила и увязала в сноп двух птиц! Они с криками, почти совершенно ощипанные, выскочили из моей машины.
– Где же они? Найдите их, умоляю вас, Лоик! – взмолилась Диана. – Я должна ощипать как раз двух кур для знаменитого завтрашнего обеда с семейством Анри и их соседями Фаберами. К тому же Арлет хочет, чтобы я сама убила их.
– Что же вы будете делать?
– Я попросила охотничье ружье у Мориса. Надеюсь, если он хочет сохранить его в целости, он сам убьет их завтра утром…
– Здатути! Здатути!
– Замолчите вы, наконец, старый болтун? – закричала Диана старику резким голосом, но она мгновенно замолчала, стоило Арлет появиться из коридора; скорее всего, та услышала ее последние слова.
«Ну и что же, тем хуже!» – подумала Диана. Она не будет есть, будет лежать в постели, умрет от голода, как зверь, но свободный зверь!
Но Арлет не пожелала ничего услышать, она даже не пожелала заметить Люс, хотя выражение и цвет ее лица и растрепанная прическа говорили о многом. Лоик продолжал:
– Нужно, чтобы кто-нибудь из нас отправился наблюдать за этим пресловутым Никуда-Не-Пойду: он остался наедине с Брюно!
– Я пойду, – сказала Диана и припустила рысью, довольная своей ролью дуэньи.
И это несмотря на то, что она не верила по-настоящему во всю эту историю. Не то чтобы нравы Брюно казались ей нерушимыми, но что-то здесь не сходилось. Одному богу известно, в курсе скольких скандалов она была – уж чего-чего, а этого в ее окружении всегда хватало: она знала одного молодожена, уехавшего в день свадьбы с братом невесты, в то время как все родственники дожидались в церкви Сент-Оноре д'Эйло; она знала жену одного премьер-министра, которая, оставив в порту своего мужа, смылась на яхте с мальчишкой-лакеем из отеля; она знала богатейшего итальянского князя, который лишил наследства всю свою семью ради цветочницы. Но при этом всегда соблюдалось одно правило: богатый уходил с богатым или богатый с бедным, но никогда не соединялись два бедняка. Такой союз не имел бы будущего. Кто стал бы принимать мужчину, уже не свободного и, следовательно, не подходящего на роль удобного кавалера, и женщину, также не одинокую, которую нельзя было бы использовать в качестве наперсницы в городе или компаньонки в скучных путешествиях? Короче говоря, обоим этим склонным к авантюризму дармоедам было бы отказано от дома, и они исчезли бы во тьме, откуда и появились. Ну скажите на милость, можно ли отвергнуть старого знакомого, чьи акции так же высоки на бирже, как и твои, ради двух незнакомцев, которые не смогли воспользоваться предоставленным им шансом?
В общем, такой альфонс, как Брюно, никогда не соединит свою судьбу с пастухом вроде Никуда-Не-Пойду, если только он не хочет поставить на себе крест, выглядеть смешным и неприличным. Если бы этот дегенерат наследовал сталелитейный завод, это бы меняло дело, придало бы всему какой-то смысл, в том числе и тому, что Брюно бросает Люс. Но в данном случае, честно говоря, все было слишком убого, заурядно и заведомо обречено на крах, а потому никого не могло позабавить. С намерением прочитать Брюно мораль Диана вошла в его комнату и увидела, что он по-прежнему весь пылает в горячке и у его кровати по-прежнему бдит его воздыхатель.
Диана любезно кивнула дурачку и уселась напротив. Как две тумбочки, расположились они по обеим сторонам кровати, но отныне Диана не обращала внимания на нелепости: она снова вошла в роль светской женщины со всеми вытекающими отсюда обязательствами. Ей нужно было обнаружить всю суть этой истории, она должна все узнать, пусть даже ей поведает об этом Вообще-никуда-не-пойду-и-с-места-не-сдвинусь! Торопиться ей некуда: и речи не может идти о том, что вечером она будет что-то чистить или ощипывать!..
– Кажется, нашему другу гораздо лучше, – улыбаясь, начала она.
В глазах Никуда-Не-Пойду самая старшая из парижан была просто жуткой, и он сразу подчинился ей, как только телега въехала во двор фермы семьи Анри. Красивая молодая женщина была очень робкой, а высокий худой мужик в основном молчал. Но эта вот баба с красными волосами могла и разораться, а то и что-нибудь похуже устроить! О чем она только что спросила у него? Поди пойми, ведь у нее такой визгливый голос!.. И слова, которые она произносит, совсем непонятные!.. Никуда-Не-Пойду решил прибегнуть к упрощенному языку, которому его обучил сегодня утром его протеже, этим языком говорили или парижане, или индейцы.
– Моя не понимать, – сказал он.
Диана озадаченно примолкла. Вот еще! Этот несчастный заговорил на каком-то африканском диалекте. Хотя Орлеан и поближе, чем Томбукту… «Ах, Франция, мать искусств, мужчин и лесов», – подсказала ей услужливая память. Ах, если бы эти знаменитые писатели, Пеги, или другой, как его, Клодель, до безумства влюбленные в сельский труд и колокольни, смогли бы заглянуть в Бос! Да уж, они бы узнали, почем фунт лиха! И Диана не отказала бы себе в радости предложить им это путешествие. Они смогли бы оценить разницу между своими книжными героями – крестьянами и реальностью. Хотя, в общем, она и преувеличивала: ведь Никуда-Не-Пойду стал дегенератом в результате несчастного случая. Он перенес менингит, об этом всем было известно. «Всем в Босе», – поправилась она. И коварная Диана заговорила медоточивым и осторожным голосом, в котором чуть-чуть слышалась ирония, таким голосом она говорила в разных сомнительных ситуациях:
– Моя спрашивать: Брюно чувствовать себя лучше?
Никуда-Не-Пойду вздохнул. По крайней мере она заговорила тем же языком, что и все остальные, хотя… как она назвала его? Он ткнул указательным пальцем в подушку: