И так, путем спроса, она поздно вечером добралась до аэропорта, голодная как зверь. Она села, достала из чемодана бородинский хлеб, положила его себе в сумку и стала тайно отщипывать кусочки.
Может быть, тут придется прожить все 10 дней, думала она, с тоской глядя на спящих вдоль стен смуглых людей, закутанных в свои тряпки.
У нее в запасе не было ничего, кроме летнего обмундирования и этой курточки.
Надо добыть денег. Может быть, позвонить риелтору Кариночке? Она богатая.
Карина ответила эсэмэской, что находится в Канаде, на севере, в лесу, и связь будет прервана вот-вот.
Оставались знакомые по йоге, но среди них Ариадна была самая богатая. Все остальные боролись за существование с примерно одинаковым результатом, и все так или иначе были должны Ариадне.
Коллеги бы помогли, но возвращаться потом в «банку» как побитая собака? Униженной и покинутой девушкой по вызову?
Коей, собственно, она и являлась.
Ариадна, унылая как беженка, встала, поволокла чемодан за собой, умылась в туалете, вытерлась салфетками, выпила воды из-под крана (бородинский хлеб стоял в горле), вернулась на свое место, вытянула ноги, поставив их на чемодан, и попыталась заснуть.
Следующий день она провела, беседуя с представительницей Аэрофлота, темпераментной смуглой итальянкой. Ариадна сплела историю о внезапной болезни мамы, о срочном возвращении, рассказала о проданной машине и купленной только что квартире и о том, что в Риме около Колизея цыганские дети облепили ее, прося милостыню с фанерной дощечкой буквально у горла, выпотрошили сумку и украли кошелек с деньгами и кредитной карточкой (реальная история с подругой). Тут же Ариадна вынула из кармана и протянула представительнице Аэрофлота банку черной икры. Итальянка испугалась. И отвернулась тут же, поглядев на потолок.
Ариадна поняла, что это была взятка при исполнении служебных обязанностей и на глазах у камер слежения! И тут она заплакала.
Вид, наверное, у нее был такой ужасный, что агентша повернулась к ней, почувствовав беду, и ухватила ее за локоть, понимая, что Ариадна сейчас упадет.
В течение следующих десяти минут агентша морщилась, цыкала зубом, набирала воздух в легкие, чтобы отказать, но при словах «я не ела сутки» сорвалась, стала орать: «Идите в приют, там дадут завтрак и ночлег».
– У меня нет денег доехать до Рима, – сказала почти полную правду Ариадна.
Через два дня Ариадну посадили в самолет.
В Шереметьеве она сняла с карточки последнее, чтобы оплатить такси.
Пошли родные до боли московские места, Ариадна была счастлива, и в четыре часа дня она добралась до своей квартиры, в которой не было даже холодильника, только надувной матрац и старинный венский стул, принесенный от местного мусорного контейнера. И ведро под раковиной, заполненное сверх меры (забыла вынести перед отъездом).
В квартире от человека, вознамерившегося изменить свою жизнь и уехать в деревню, якобы паркет (дерево, дерево, говорил хозяин, сносу нет) разнообразно играл под ногами, причем многих клавиш не хватало. Стены представляли собой произведения соцарта (будучи обклеены облезлыми газетами двадцатилетней давности с тогдашнего портретами президента и каких-то неведомых политических лидеров).
Вещи Ариадны в ящиках и мешках громоздились посреди комнаты.
Ариадна с тоской огляделась. Штора хозяина, перед отъездом висевшая на двух гвоздях, теперь была приспущена, как флаг, и повисла на одном. Противоположные окна соседней пятиэтажки просматривались все до одного.
Ариадна решила поправить дела, влезла сначала на помойный венский стул, потом на подоконник, надела штору дыркой на гвоздь обратно, переступила по подоконнику к стулу и опустила ногу на сиденье. И рухнула вниз.
Ну не смешно ли, подумала она, теряя сознание. Прямо сцена из кинокомедии.
Очнувшись, она вызвала скорую и вернулась домой только через пять дней (Ариадна, будь ты неладна). С заклеенным носом и левой рукой в гипсе и на перевязи.
Она под свою ответственность выписалась из хирургии, не желая еще и проводить в больнице Новый год: на дворе-то было уже тридцать первое декабря.
Снова родная квартира, снова здорово всё, в том числе созревшие, судя по запаху, остатки когдатошнего ужина в ведре.
Не терпеть же еще и это?
Ариадна, не переодеваясь, все в той же римской спецодежде (светлая курточка и джинсы, кроссовки и не очень свежие носки) – выперлась белым днем к мусорному контейнеру, откуда и был неделю назад взят предательский стул.
Она, идя в нужном направлении, вдруг, как экстрасенс, поняла, что что-то сейчас произойдет, допустим, из помойки донесется писк выброшенного котенка (или трех!). И она вынуждена будет спасти всех погибающих. Или раздастся стон бомжа (с теми же последствиями). Однажды она уже привела в свою бывшую съемную квартиру бедную женщину, которая пристроилась при дожде ночевать у мусорного контейнера (подъезды у вас теперь все заперты, а билет на поезд только на завтра, и к тому же на вокзале много ментов).
Ко всему была сейчас готова Ариадна, только не к тому, что последовало затем.
Мимо на хорошей скорости проехала машина, обдав Ариадну с головы до ног ледяной новогодней грязью. От неожиданности Ариадна выронила ведро и упала на одно колено, сберегая загипсованную руку. Из ведра высыпалось все содержимое, усеяв проезжую часть ошметками, огрызками и драными коробками. Стоя коленом в грязи, Ариадна заплакала. И, глядя вслед машине, она подняла вверх здоровый кулак и стала кричать вроде боярыни Морозовой:
– Проклинаю! Проклинаю тебя!
Она выкрикивала проклятия по точному адресу. Потому что та машина стояла. И из нее уже бежал испуганный мужик.
Он поднял плачущую Ариадну, которая продолжала изрыгать свои проклятия.
Этот мужик прибежал к своему полному поражению, к ругающемуся, грязному существу с белым пластырем на носу, с висящей на перевязи загипсованной левой рукой, со слезами, которые уже проделали на черных щеках светлые полоски.
Он, держа Ариадну за талию, поднял ведро, поставил его и свободной рукой стал собирать в него мусор с мостовой, он отнес ведро в контейнер, не отпуская Ариадну, он бросил это ведро там, потом он поднял плачущую Ариадну на руки и понес ее в квартиру, беспрерывно спрашивая куда идти.
И он явился к ней в одиннадцать вечера с елкой, шампанским, тортом, розами и едой (нарезанные колбаса и сыры, консервы).
Они захохотали, обнаружив, что нет хлеба.
Короче, через месяц они поженились.
Ошибка планктона
Жила-была девушка, которая принадлежала к древнему роду.
Собственно, ничего в этом удивительного нет: все мы, если вдуматься, принадлежим к древним родам, по папе, по маме и так далее, уходя нашими корнями и разветвляясь в глубь истории. Если уж дожили до сегодняшнего дня, то и род наш явно древний. Не спустились же только что с пальмы наши дедушка с бабушкой?
Но фишка (или прикол), говоря языком офисного планктона, как раз в том, что настоящий древний род знает свою родословную до седьмого колена.
Почему мы упомянули этот планктон – а потому, что наша девушка как раз входила в данный слой общества, куда входят все, кто не занят чисто физическим трудом. Не тащит, не сверлит, не пилит, не нажимает, не катит. Не стоит за прилавком и не служит искусству или там здоровью в госучреждениях или в частном порядке.
И вот наша девушка как раз многое знала про свой древний род, что прадедовы родители владели фабрикой фарфора, знаменитой фабрикой, чьи изделия даже сейчас попадаются в антикварных салонах. Собственно, и фамилия у девушки была та же самая, которая виднеется и по сю пору в клеймах на донышках, мелким шрифтом, как бисером по кругу.
И у нее дома, в картонных ящиках в стенном шкафу, по соседству с пятидесятилетней туристической палаткой деда и бабушкиной дубленкой той же эпохи, – итак, дома у этой девушки покоился полный сервиз фабрики прапрадеда на двенадцать персон: именно что полный! Сотня с лишним музейных экспонатов! Прошедших и революцию, и Гражданскую, и военный коммунизм, и голод, и войны. А также перестройку, деноминацию, дефолт и все кризисы.
Сервиз даже и на свадьбы никогда не выставляли – а ну кто из гостей уронит об пол или, еще лучше, напишет письмишко в органы! Семья была пуганая, стреляная, сидевшая.
Так вот, жила-была наша девушка и не знала, что в ее роду у купецких дочек была одна старинная мечта о туфельках. О маленьких девичьих шелковых туфельках на каблучке, расшитых золотой канителью. О бальных туфельках, короче. Туфельках на замшевой подошве.
Воспитаны-то они, купеческие наследницы, бывали гувернантками-француженками, знали их язык как родной, сновали в собственных каретах по Кузнецкому мосту не хуже княжон, посещали модные лавки, и по Парижу прохаживались под кружевными зонтиками, но!
Но только, бывалоча, эти героини Островского приобретали себе подходящую обувь, лет эдак в двенадцать, для первого детского бала, как ножка начинала расти!
Ну трудно себе представить, что восемнадцатилетняя барышня, наследница фарфоровых заводов, уже дворянка, (но прадед-то с прабабкой из крепостных еще), что эта барышня не унаследует крепкой стати и твердой поступи русской девушки, которая и ведра на коромысле должна не проливши ни капли донести, и с вилами справится, навьет стог сена, и навоз из закута выгребет, и ведро молока надоит, и свекольное поле прополет! Какая под ней должна быть ножка? Крепкая, остойчивая! Надежная!
Что и пригодилось в дальнейшем, в тяжелые годы строек и войн.
Однако наша-то девушка, она как раз удалась в другую родню, потому что в старые времена ее прапрапрадед, крепкий парень, купецкий наследник, вопреки воле овдовевшей матери женился не на собственной невесте из хорошего мануфактурного рода, а на мадемуазели. На гувернантке своих сестер, короче говоря. Сразу как только семья вернулась осенью из имения. Сестры-то были на выданье, девушки кровь с молоком, плечистые, а тут все лето в саду и на террасе мелькает такое субтильное создание, талия в шесть рюмочек, кудри под парижской шляпкой, и уже нанимали другую мамзель по доносу верных слуг. Эту гнать собрались за хорошие дела да за пение под рояль шансонеток и постоянные улыбки. Все лето смеялась! И добрый молодец сомлел. Не было уже в живых отца-купчины с его тяжелым кулаком!
Стало быть, наша теперешняя героиня как раз и удалась в прапрапрабабушку с парижской стороны: небольшая, кудрявая, суховатая вроде дощечки. Однако и кровь купцов-староверов тоже дала о себе знать: в тридцать с гаком лет ходила эта девушка тихоня тихоней, по воскресеньям в платочке в семь утра на службу в церковь, а в виде офисного планктона она была вообще незаметной канцелярской мышью.
Кругом-то молодежь, айтишники, приколы, музыка в наушниках, переписка по емеле, компьютерные игры, кофе, хохот, ночные клубы, свадьбы друзей, дни рождения. А эта наша девушка в стороне, работает тихо, представляя собой самое ценное, что есть в офисном планктоне. У нее всегда все четко, вовремя, всегда с улыбкой (гены мадемуазели). Ей дали прозвище: Ивановна. Каковой она и являлась.
Ивановна постоянно спешила домой, потому что надо было выгуливать собаку Бульку. Булька была еще молодая и с нервическим характером, невоздержанная, и она наказывала хозяев – приходилось, чуть опоздаешь, мыть пол.
Хотя был случай, что Булька проявила себя героем: квартиру пытались взломать, но Булька так, видимо, лаяла и кидалась, что замок бросили раскуроченный на полпути, сбежали. Если бы воры видели эту Бульку, а размером она была с полторы кошки, то завершили бы свое черное дело. Булька так изнервничалась в ходе защиты жилища, что почему-то помочилась не на пол, а в свою лакушку!
Булька была породы балалайка, то есть как бы смесь болонки с лайкой, так решила сестра Ивановны, молодая особа по имени Саша, крепкая спортивная девушка, плечистая и длинноногая.
Эти девушки издавна проживали вдвоем, с тех пор как мама вышла замуж и ушла к мужу. Проделав все это, мама просто переехала на другую квартиру, а девочки, восьми и восемнадцати лет, остались, как были, при бабушке. Мама ничего не взяла с собой, кроме личных вещей. И знаменитый сервиз остался в стенном шкафу вместе с древним рюкзаком деда и тяжелой дубленкой бабки. Весь хлам на антресолях тоже.
Бабушка недавно померла, и обе сироты все еще не пришли в себя, когда на горизонте появилась Булька, ранним утром сидевшая на мокром дне картонного ящика у лифта, прямо под их дверью. Булька была просто моток косматой мохеровой шерсти с тремя черными пуговками, одной кожаной и двумя блестящими мокрыми. Булька плакала. Саша в то утро опоздала в университет.
Бульку им прислала милосердная судьба.
Их жизнь теперь обрела смысл.
Саша училась, Ивановна работала, но все это не имело большого значения. Буля требовала постоянной заботы. Сначала она тоненько рыдала и по ночам сосала мизинец Ивановны. Потом начались другие дела. То она заводила себе воображаемого щеночка, вила гнездо в шкафу, затаскивала туда резиновый мячик и рычала, когда подозревала, что ее новорожденного мячика хотят похитить. У нее даже сочилось молоко!
То у нее была течка, и у подъезда на асфальте поселялся дворовый кавалер Мишка, который трагически лежал сутками в ожидании невесты и не ел ничего (у него под носом на газетке находилась иногда даже нетронутая котлета).
Когда наступали холода, Саша срочно шила Бульке новый красный комбинезон с тапочками. А то надо было прочищать ей ушки. А то, случалось, летом впивался клещ. И так далее.
Кроме того, Булька время от времени выла в одиночестве. И соседи приходили с претензиями.
То есть никакой личной жизни у Ивановны быть не могло. Саша еще шлялась вечерами по клубам, по кафе и в театр с друзьями, но Ивановна неуклонно несла домашнюю вахту.
А та история с туфельками, которая началась в девятнадцатом веке, тем не менее, имела свое продолжение.
Вещи вообще долговечнее людей – особенно те предметы, которыми не пользовались.
То есть у Ивановны на антресолях, за фанерной дверкой, среди чемоданов, лежали в деревянном ящике так и не надеванные прежними поколениями розовые шелковые туфли, расшитые золотой канителью, с замшевыми подошвами для танцев по паркету и с каблуками рюмочкой.
Эти подростковые туфельки лежали сильно сплющенные, завернутые в рыжую больничную клеенку (сейчас таких уже не производят) и завязанные бумажным шпагатом (его выпуск тоже прекращен), и они там валялись в компании с жестяной зеленой настольной лампой без шнура, с одноногой куклой «Маша шагающая» (у нее внутри был моторчик на батарейках, и она когда-то даже ходила с поддержкой, но как-то раз малолетний гость после такой демонстрации шагания, укрывшись в ванной, тайно открутил ей ногу, пыхтя и роняя слюну, и от греха унес ту ногу с кармане, ее так и не нашли. Этот секрет знаем только мы).
Далее в ящике находился учебник стенографии по системе Гильдебрандта, книга «Хлыстовство и скопчество», затем сборник стихов Расула Гамзатова в переводе на английский и другие такие же редкостные книги в хорошем, т. е. нечитаном, состоянии.
Все это давно решено было выкинуть, но пока что не доходили руки.
И еще, кстати, про Булю – это важно для нашей истории. Она оказалась понятливой собачкой, и как-то однажды постоянный гость младшей сестры Саши, румяный и смешливый молодой человек, от нечего делать насобачил Бульку приносить тапочки. Саша сидела в тот вечер за компом, доделывала курсовую, а он возился с собакой. Скармливал ей, оглянувшись, конфеты. Через два часа молодой человек выпил чаю с вареньем и ушел восвояси, а Буля вскоре принесла в зубах на кухню его тапочку и положила перед Ивановной. Причем чего-то ожидая.
И началось! Только придут гости, разденутся и разуются, как Булька волочет к месту угощения чужой сапог или кроссовку и кладет на всеобщее обозрение, демонстрируя свое мастерство перед новыми зрителями. Прося конфетку, проще говоря.
Короче, наступал Новый год.
В офисе, где работала Ивановна, вечерком намечалась корпоративка, т. е. не в офисе, а в кафе за углом.
Все находились в приподнятом настроении, а одинокий системный администратор (сисадмин) Виктор, бородатый и помятый как заслуженный геолог после экспедиции, даже пришел в чистом свитере. Весь офис давно посмеивался над якобы его неразделенной любовью к Ивановне, это была всеобщая игра, хотя на самом деле Виктор никогда не оказывал ей ни малейших знаков внимания, будучи поглощенным своим так называемым «железом», т. е. компьютерами и т. д.
Он вообще был странной личностью и высказывался, как правило, туманно. Если его спрашивали о чем-то не относящемся к его роду деятельности, он произносил в пространство что-нибудь типа: «ну да, это больше чем в два раза меньше максимального значения минимума».
Но женский народ падок на домыслы и догадки помимо логики, а тут как раз кто-то отметил, что Виктор не называет Ивановну по имени-отчеству, как ее звал остальной молодняк, а только «Тонечкой».
Отсюда и пошли коварные замыслы.
Стало быть, все собирались на корпоратив, но девчонки знали, что Ивановна никогда не ходит на эти мероприятия, исчезает сразу как только.
Будет гений, кто поймет женскую душу! Тем более что одна из таких душ хотела наказать бородатого сисадмина, который не ответил на ее недвусмысленное и отчаянное приглашение в гости на чашку водки. Виктор-то этот был ни при чем, просто подвернулся под руку как бы в тяжелой ситуации. Так может случиться со всяким человеком! Но этот осел отрубил резко, что нет. Не понимая типа, что не в нем же было дело!