– Опаньки! – Она вдруг резко потянула Мишу за ближайший угол. – Вот уж помяни черта к ночи! Ты глянь! Да не на меня, вон туда, только сам не светись. Идеальная-то наша с молодым человеком, надо же!
На улице, куда осторожно выглянул Миша, было довольно людно. Торопились по своим важным или неважным делам прохожие, повизгивали тормозами машины, гипнотически мигал светофор на соседнем перекрестке.
– Нет, но какова наша тихоня-то, а? – бормотала Настя, выглядывая из-за Мишиного плеча. – И, главное, я ж этого мужика-то знаю, вот цирк! Ну, то есть не буквально знаю, в личность. Он в нашем ТЮЗе на ролях романтических героев подвизался, прикинь? Я в школе-то поприличней была, чем сейчас, даже в театр с общей толпой ходила, ну вот рожу его запомнила. Сейчас-то он, может, уже в нормальном театре, а не перед детишками выламывается. Где-то ж его Анжелка-то подцепила. Не, я с нее фигею просто.
Миша наконец увидел на противоположной стороне улицы стоявшую у витрины небольшого кафе Анжелу, которая действительно была не одна, а с высоким худощавым мужчиной. И только полный идиот принял бы эту пару за деловых или случайных знакомых. Неважно, что одета девушка была в деловой костюм. А рассыпавшиеся по плечам волосы вместо всегда строго приглаженной прически? А сияющие от счастья глаза? Сейчас никто не дал бы Анжеле больше шестнадцати лет.
Спутник ее выглядел старше, хотя и ненамного. Будь он темноволосым, легкая смугловатость кожи и чеканный – что называется, медальный – профиль делали бы его похожим на киношного злодея. Но светлые волосы превращали «злодея» в переодетого сказочного принца. В благородного рыцаря, пусть даже и не семнадцатого века, а современного. Вытертые джинсы, кожаная жилетка и серьга в ухе шли «рыцарю» чрезвычайно.
Даже странно, как меняет человека всего-то цвет волос. «Как летошняя солома», говорила бабушка. Миша не знал, что такое «летошняя», но слово ему нравилось. Оно пахло июлем, низким гудением пчел, колодезной водой, от которой ломит зубы, нагретой пыльной тропинкой посреди пестрого разнотравья.
Кафе называлось «Тайна». Общая тайна объединяла остановившуюся перед кафе пару, заслоняя, отгораживая от шумной пестрой толпы. Темная, до зеркального блеска вымытая витрина, где слабо двигались фигуры отражений – как проводников «туда»! – казалась порталом в другое измерение, другой мир. Мир, где нет суеты, повседневных пустяков, утомительно необязательной мельтешни. Только двое.
Анжела протягивает руку своему спутнику… Прикосновение кажется таким нежным, таким родным. Я чувствую его всем своим существом…
Что? Я?! Я чувствую ее прикосновение!..
* * *– Ну как? Теперь узнал?
Я пока не в силах вымолвить ни слова, поэтому лишь киваю.
– Но я же не помню, как…
– Ну вспоминай, что ж. Вспоминай. Должен же и ты хоть какое-то удовольствие от процесса получить. – Он усмехнулся и щелкнул пальцами.
* * *– Леша… Лешенька! Алекс! – Нежный голос ласкает кожу теплым дыханием.
Анжела! Ангел мой! О небеса, какое счастье вы мне послали! Наконец-то я могу получить воздаяние за все свои неудачи, беды, унижения. За презрительные взгляды, за бесконечные безнадежные кастинги, за «оставьте телефон, мы вам позвоним». Безработный актер – это клеймо, отравляющее не только того, кто его несет, но и всех окружающих. Им плевать, насколько ты талантлив, им плевать, какой ты актер. Ты безработный, и этим все сказано. Ты безработный, и, значит, ты никуда не годишься, никого не интересуешь.
Подумаешь, Том Круз! Ну что в нем такого особенного? Да ничего! Кроме того, что о нем знает весь мир. Про наших я вообще молчу. Что такое этот ваш Безруков? Повезло пацану, и ничего больше. Ни рожи, ни таланта, а поди ж ты! Как актер я круче его, а толку? И вот появился наконец человек, для которого я – не неудачник, не никто, не пустое место. Человек, который верит в мой талант, верит, что я получу заслуженную славу, что не только достану рукой до звезд, а и встану – по праву – рядом с ними.
Анжела! Ангел мой!
– Вставай, – шепчет ангел. – Опоздаем.
Я вспоминаю, что сегодня Анжела представит меня «своим», и настроение слегка портится. Цену ее семейке я знаю заранее. Папаша – надутый сноб, как все богачи. Мачеха – жадная длинноногая стерва. Младшая сестрица – совершенно никчемная особа, которой папашины деньги настолько снесли башню, что она уже не знает, какой бы еще гадостью развлечься.
Анжела, конечно, ничего такого про них не говорила, она вообще никогда ничего плохого о людях не говорит. Но я-то не мальчик зеленый, я ж понимаю. И теплота, с которой она упоминает об отце, ничегошеньки не означает. У моего ангела сердце настолько огромное, что может оправдать и согреть любого. Конечно, она благодарна отцу за то, что родил и вырастил, как же иначе. Но благодарность – не любовь, не пудрите мне мозг.
– Алекс, подъем! Я уже оделась! – по комнате кружится прекрасный эльф в облаке чего-то легкого, небесно-голубого.
В этом платье Анжела выглядит великолепно – мне хочется его немедленно сорвать! Я пытаюсь дотянуться до своего сокровища, до своей девочки, но она ускользает и хмурится:
– Ну же! Поднимайся.
И вот, вместо того чтобы схватить, прижать, не выпускать, я послушно вылезаю из постели и тащусь в душ. Перспектива грядущего знакомства с родственниками Анжелы меня не слишком радует. Я долго торчу в душе, намыливаюсь, споласкиваюсь, опять намыливаюсь, опять споласкиваюсь – так и кожу недолго до нуля стереть, – приходится вылезать. Бреюсь сверхъестественно тщательно, бритвой двигаю еле-еле, осторожничаю, не дай бог порезаться, будут потом пялиться. Разглядываю полученный результат – вот тут не щетинка пропущенная? Вроде нет, но на всякий случай обрабатываю сомнительное место еще раз. Все должно быть безукоризненно. Дважды чищу зубы. Натягиваю на мокрое тело банный халат, стаскиваю его, вытираюсь полотенцем, опять надеваю халат – фу, он уже влажный, гадость какая! Снимаю, еще раз вытираюсь, ныряю в халат Анжелы. Он сухой, теплый и пахнет чем-то нежным, умиротворяющим. Беспокойство немного отпускает.
Когда-то давно, помню, один мой приятель издевался над понятием «люди с тонкой душевной организацией»:
– Да ладно, – махал рукой, – вы все это специально придумали, чтоб внимание окружающих привлекать. Ну какая такая повышенная эмоциональная чувствительность? Придумали, что творческие натуры – это люди прям вовсе без кожи, и довольны теперь. Вот чего ты все время дергаешься, то в облаках витаешь от восторга, то на стену в отчаянии лезешь оттого, что сосед косо на тебя посмотрел? Сам себя накручиваешь, и ничего больше.
Тупой придурок! Сам бы попробовал пожить с этой самой «тонкой душевной организацией»! Когда все струны натянуты так, что даже нежное прикосновение отзывается почти болью, как будто действительно нет никакой кожи, содрана, и чувствуешь окружающий мир прямо оголенными нервами. А уж от грубого слова или фальшивой улыбки и вовсе весь мир превращается в пылающий ад, хоть в петлю лезь.
Понятно, что для актера тонкая организация – основа основ. Он же должен публику зажечь, а чем зажигать, если сам тупой и ничего у тебя не горит, не болит? Без этой тонкости, без темперамента, без нерва, без надрыва артист никогда ничего толкового не создаст. Но жить с этим – тяжко, поверьте. Вот просто возьмите и поверьте, если уж сами никогда ничего подобного не чувствовали.
– Какой ты смешной в моем халате! – Анжела целует меня на пороге кухни. От ее поцелуя где-то меж ключицами начинает светиться маленькое теплое солнышко, такое же умиротворяющее, как запах Анжелиного халата.
Кофе я пью медленно, делаю между глотками «мхатовские» паузы. Из-за этого предвизитного мандража я даже вкуса кофе толком не чувствую. Обидно. Анжела меня не торопит, говорит рассудительно:
– Все равно еще ждать, пока у тебя волосы высохнут, не пойдешь же ты с мокрой головой.
Успокаивает. Понимает. Ангел мой!
Ну… я ведь тоже понимаю, не тупой. Уж кто-кто, а я точно не тупой. Если Анжеле так хочется познакомить меня с семьей, значит, никуда не денешься, придется. Иначе что ж это за любовь?
Допиваю кофе, досушиваю волосы феном, одеваюсь.
Мы спускаемся вниз, садимся в машину, Анжела выруливает на проспект, машина вливается в общий поток, становится бусинкой в многорядном ожерелье из таких же, только разноцветных, бусинок на длинной-длинной нитке. Машина неустанно, метр за метром, километр за километром, втягивает, пожирает эту нитку, расстояние до назначенной встречи становится все короче, короче, короче…
Анжела нежно гладит меня по щеке, заправляет за ухо прядь волос и возвращает руку на руль. Тонкие пальцы постукивают по кожаной оплетке. Моя любимая тоже нервничает. Я легонько сжимаю ее плечо:
– Может, не надо? Может, ну их, вернемся домой? А то… они могут…
– Может, не надо? Может, ну их, вернемся домой? А то… они могут…
– Они – нет, – усмехается Анжела. – Отец – да, может. Но сделать это нужно. Молча, тайком – нехорошо. Нужно сказать. А они… Ну, они как хотят. Отец рассердится, конечно, это к гадалке не ходи. Он-то рассчитывал, что я не сегодня завтра стану его правой рукой. А я вдруг обнаружила, что не хочу быть ничьей рукой. Даже правой. – Она смеется. – Ничего, Леш, посердится и перестанет. А даже если не перестанет… Бог с ним! Сами справимся. Правда?
– Ты мой ангел! – Я наклоняюсь и целую сжимающие руль пальцы. Анжела улыбается:
– Алексей по-гречески означает «защитник». Ты мой защитник, с тобой мне ничего не страшно. Все будет хорошо, Лешенька!
Еще не поздно остановиться, развернуть машину, поехать домой и непременно взять по дороге шампанского (какой дурак придумал, что шампанское должно быть французским? Кислятина, и ничего больше). И потом до самого вечера валяться на шелковом покрывале и, потягивая шампанское, смотреть какой-нибудь глупый сериал или старые советские комедии, где все просто, никаких надрывов, проблемы решаются с шутками и песнями и влюбленные в финале целуются целомудренно, как дети. Ужасающая пошлость, согласен, но такая спокойная, такая безмятежная…
Э-эх, лучше бы вернулись, честное слово!
Андрей Александрович, встретивший нас на крыльце, подтянут, сдержан и подчеркнуто вежлив. Прямо английский посол, фу-ты ну-ты! Вот повезло Анжелке с папашей, кто ж его так… посолил? Он сухо здоровается и ведет нас куда-то внутрь поражающего размерами и отделкой дома.
Гостиная, куда мы попадаем после путешествия по полутемному коридору с картинами и вазами меж декоративными дубовыми панелями, столь же сдержанно роскошна. Семейка в полном составе вкушает кофе. Наше появление отвлекает их на минуту, не больше – вежливые приветствия, кивки, сопровождаемые скупыми полуулыбками (только вторая сестра, Настя, кажется, хихикает в кулачок), – и церемониал продолжается с прежней неспешностью. От этой ледяной сдержанности мне сразу хочется проверить, достаточно ли тщательно я почистил ногти и не надел ли случайно непарные носки. Бросаю взгляд на руки, на ноги – вроде порядок. Но все равно. Приглаживаю ладонью волосы – вдруг растрепался и не заметил. Анжела тихонько сжимает мой локоть – мол, ничего, держись, все будет в порядке.
В порядке, как же!
Меня трясет, ладони все время влажные, я потихоньку вытираю их о джинсы и страшно боюсь, что это заметит кто-нибудь из проклятой семейки – нет уж, не дождетесь! Я холоден, спокоен, и вообще мне наплевать и на вас, и на все, что тут происходит. На изображение ледяного безразличия уходит масса сил, поэтому сам разговор по большей части проходит мимо моего сознания. Актерский навык: если тебе нужно выходить на сцену больным или с похмелья, сосредоточься на своей роли и не обращай внимания на остальных, замечай лишь «ключевые» реплики (ага! вот тут я вступаю!) – и все пройдет гладко. Вот и сейчас я стараюсь игнорировать происходящее, лишь краем сознания слежу: вдруг кто-то обратится непосредственно ко мне. Но им на меня наплевать, беседа сосредоточена между главой семейства и моей Анжелой. Как бы я хотел ей помочь! Но чем? Только и остается, что сидеть статуей и делать бесстрастную морду, ну или, если выражаться прилично, физиономию игрока в покер.
Анжела с таким же вежливо-неподвижным лицом (а я-то знаю, каким переменчивым оно бывает!) говорит что-то о том, что ее не привлекает роль руководителя корпорации, ей не нравится командовать. И ни юристом, ни экономистом ей быть совсем не хочется, поэтому и из аспирантуры она, уж извините, ушла. А хочется ей (ну это она и мне тысячу раз с горящими глазами рассказывала!) заниматься историей, предпочтительно историей литературы, тихо сравнивать источники, копаться в архивах и тому подобное. И не пропадать на работе круглосуточно, а домой возвращаться, чтоб была нормальная семья, а не такая, где домочадцы друг друга разве что перед сном видят, да и то не всегда.
– Может быть, тебе и у плиты стоять, и пеленки стирать хочется? – слегка вздернув бровь, ледяным тоном интересуется ее папочка.
– Может быть, – абсолютно без всякой интонации отвечает моя любимая.
Что он там говорил обо мне, я старался не слушать. Сжимал кулаки, влажная кожа противно и, как мне казалось, оглушительно скрипела, я незаметно вытирал ладони о джинсы, снова сжимал кулаки… Что-то все же доносилось до моего сознания – что-то гадкое, мерзкое, унизительное, что-то про «ответственность», про «рай в шалаше», про «не обеднею, но в своем доме не хотелось бы». Плевать, чего ему там «не хотелось бы», но мне хотелось дать ему в морду! Я еле сдерживался, честное слово!
Но моя любимая, как всегда, на высоте. С вежливой полуулыбкой она выкладывает на стол слабо звякнувшую связку:
– Вот ключи от дома и от городской квартиры.
– Вещи тебе оттуда не нужно забрать? – вежливо, как спрашивают «вам налить еще чаю?», интересуется ее папочка. Тьфу, айсберг! Насобачился на деловых переговорах безразличие изображать.
Анжела лишь поводит плечом и кладет – почти роняет – на стол еще одну связку, поменьше:
– Ключи от машины, – сообщает она очевидное. Сообщает без эмоций, как сообщают о том, что «Волга впадает в Каспийское море».
– Это правильно, – произносит после паузы Андрей Александрович. Лицо его не выражает никаких эмоций. Абсолютно. Как у статуи. Или у мертвеца. И глаза без малейшей искры тепла – тоже мертвые. – Я распоряжусь, в город вас отвезут.
– Не нужно, – все так же бесцветно, с той же безукоризненно вежливой полуулыбкой отвечает Анжела. – Мы сами.
Сами-сами-сами-сами, повторяю я в ритме шагов. До шоссе, где можно сесть на автобус или поймать попутку, километра три перелесками. Теплыми, пестрыми – осенними. В березово-кленовом золоте кое-где бодро зеленеют сосны, тускло рдеет боярышник, пылает рябина, темнеют редкие елочки. Не лес – шкатулка с драгоценностями. Или дворец. Не какой-нибудь там царский, королевский, княжеский – сказочный. Где живут феи, эльфы и волшебные фениксы, где нет времени и нет страданий, одно лишь пестро-золотое безмолвие.
Паутинные нити так тонки, что в тени их вовсе не видно, только на солнечных участках становится заметен легчайший серебряный блеск, словно переливается сам воздух. Анжела отводит этот блеск ладонью и еще несколько раз проводит по щеке, словно стирая прикосновение. Прикосновение паутины или?
Она идет молча, то хмурясь, то взглядывая по сторонам, и кажется странно чужой. Словно палатами сияющего золотого дворца проходит… кто? Фея? Зачарованная принцесса? Сказочно красивая и… незнакомая.
– Анжела!
Она слабо улыбается:
– Ничего, Лешенька. Мне просто нужно немного подумать. Ничего, все в порядке…
Анжела вдруг резко останавливается, бледнеет, словно кто-то выключил в палитре красный цвет: щеки становятся изжелта-серыми, губы синеют – она хватается за корявый ствол придорожной дикой яблони и сотрясается в приступе рвоты. Я придерживаю ее за хрупкие плечи и чувствую, как они дрожат под моими ладонями.
– Анжела, девочка моя, что?..
– Ничего, Лешенька, – шепчет она, прислонившись виском к стволу и медленно, тяжело дыша. – Ничего, все нормально. Отпусти меня, я не упаду… салфетки в сумке… и вода.
Она полощет горло, сплевывает, обтирается влажными салфетками, осторожно, мелкими редкими глотками, пьет. Горло ее вздрагивает при каждом глотке, как у птицы.
– Маленькая моя, что это…
– Порядок. – Она улыбается. – Я… я не уверена… потом, ладно?
– Анжел, – вспоминаю вдруг я. – А что там твой отец про вещи говорил? Ну, с городской твоей квартиры.
– Да ничего, пустяки. – Она качает головой. – Что нужно было, я уже забрала.
До меня внезапно доходит очевидное:
– Так ты… знала? Знала, что так будет?
Анжела поводит узким плечом:
– Предполагала. Надеялась, что обойдется, но… Предполагать предполагала. Отец… он… ну неважно. Он сам меня учил готовиться к худшему варианту развития событий.
– Но раз ты заранее собрала вещи, – я начинаю понемногу закипать, – значит, не очень-то и надеялась?
– Ну… – Анжела печально улыбается. – Всякое бывает.
– Всякое?! Бывает?! – уже ору я. – И полные кошельки кто-то посреди улицы находит. Бывает и такое! Но никто почему-то не надеется, что вот выйду на улицу и найду. Так какого черта мы туда поперлись? Клоунов изображать на потеху почтенной публике? Нельзя все это было по телефону сказать, а не корчиться там, как лягушки на сковородке? Телефоны отменили?
– Нет, – коротко выдыхает Анжела. – Нельзя такие вещи – по телефону. Трусливо, гадко. Нехорошо.
Я понимаю, что сейчас скажу гадость, что лучше промолчать, но сдержаться не могу:
– Ты уж впредь предупреждай меня загодя, когда тебе захочется в благородство поиграть!