Словно издалека сквозь заложившую уши вату пробился встревоженный голос:
– Андрей! Андрей, не нужно! Остановись!
Чья-то рука сжимала мой локоть. Не жесткая, как лед, не раскаленная до обжигающей колючести – просто теплая человеческая ладонь. Она сжимала мой локоть, и моя рука тоже становилась теплой, и воздух снова был просто воздухом, и сердце снова было живым… ему было горячо и больно.
Я вспомнил!
То есть я по-прежнему не помнил ни деталей биографии, ни тем паче чего-нибудь там про бизнес, принесший мне этот роскошный дом, ничего этого я не вспомнил. Но вот это ощущение надежной родной руки, сжимающей мой локоть, когда, кажется, жизнь кончена, когда все плохо и ничего не исправишь…
Полуденное солнце ударило в стекла пронзительно-рыжим светом. Я зажмурился, но и под веками пылал тот же пронзительный огонь, повторявший (разве огонь может говорить, удивился я):
Тютчев, подумал я с восторгом, изумившим меня самого. Меня? Меня самого? Кого – меня?
Глава 5
Проснувшись от бьющих в глаза утренних лучей, Андрей первым делом увидел, как на подоконник села любопытная синица. Поглядела на человека в постели, попрыгала, подскочила, уцепилась за нависающую снаружи рябиновую гроздь, клюнула раз-другой, перебралась повыше и начала, разворачивая то одно крылышко, то другое, что-то под ними выклевывать – прихорашиваться. Вдалеке, за веткой рябины, на которую села синица, вздымалась ослепительно-голубая высь.
Лежать не хотелось. Лежать было противно. Хотелось двигаться, что-то делать, как-то действовать. Вот именно – как-то. Андрей взглянул на бессильные ноги и горько усмехнулся. Потом усмехнулся еще раз, уже саркастически, как бы глядя на себя самого свысока: и что, мол, так и будешь валяться, изображая раздавленную лягушку? Распрекрасно! Самому-то не смешно на себя глядеть?
Это совсем не было похоже на злость, но это помогало. Говорят, лучший способ заставить себя что-то делать – как раз разозлиться на себя. И вот, оказывается, высмеять самого себя тоже неплохое средство.
Он медленно, осторожно, помогая себе руками, попробовал сесть. Дотянулся до «электрического стула», подтащил его к кровати. И что дальше? Подумал, что, если попытаться переползти на сиденье, кресло попросту отъедет, а он свалится на пол. Свинство. Практически позорище.
Ага, а вот этот рычажок, кажется, стопор, он должен фиксировать колеса. Андрей повернул рычажок, подергал кресло: оно сдвигалось, но не катилось. Очень осторожно, осторожнее, чем садился в постели, он уцепился за спинку кресла и медленно подтянулся, навалившись на «электрический стул» боком. «Стул» пошатнулся, но устоял. Андрей оперся на подлокотник и попробовал повернуться… Получилось! Пусть кривовато, но он сидел в своей таратайке. И сел в нее сам, без чьей-то помощи!
Теперь нужно найти библиотеку и кабинет рядом с ней. Он не задавал себе вопроса «зачем?». Да и слова «библиотека» и «кабинет» были пока просто словами, он почти не помнил, что это такое, как не помнил почти ничего о себе вообще. Кажется, вчера он помнил больше? А потом что-то произошло и… Ладно, это неважно. Важно, что он просто знал – нужно найти библиотеку и кабинет. Необходимо. Как говорят медики, по жизненным показаниям. А почему вдруг именно в библиотеку и в кабинет?.. Ну… сперва надо туда добраться, а там, глядишь, и станет ясно зачем. Как бы там ни было, сперва надо добраться до кабинета. Эх, легко сказать!
Он снял блокировку со стопора и освободил. Бросил на колени висевший на подлокотнике плед и двинулся в путь, чувствуя себя первопроходцем в джунглях Африки. Вот будет смешно заблудиться в собственном доме. Ну и ладно, зато леопарды и носороги из-за угла не нападают. Он представил выпрыгивающего из-за угла носорога и совсем развеселился. Сколько можно унывать, в самом-то деле?
Библиотека нашлась неожиданно быстро. Амнезия амнезией, но топография местности, похоже, записывается не только в голове, но и в спинном мозге. Андрей не то чтобы помнил, где что находится, но как будто чувствовал, куда свернуть и какую дверь открыть. Подъехав к лестнице (Точно! Библиотека была на втором этаже! Вот только заезжали они туда из сада, по широкому пандусу), он было растерялся, но, поэкспериментировав с кнопочками и рычажками, выдвинул из-за колес крестообразные «шагалки» и уже минут через пять был на втором этаже.
Дверь кабинета распахнулась легко, словно ждала, когда же хозяин соизволит перестать маяться дурью и возьмется наконец за ум, если к тому моменту от этого самого ума хоть что-то останется.
Андрей вкатился в пахнущую книгами и полированным деревом комнату, тихо прикрыл за собой дверную створку и подъехал к просторному, почти пустому письменному столу.
Потянулся к ноутбуку, но, коснувшись матовой крышки, под которой дремали мертвые электрические импульсы, отдернул руку. Вытащил из дорогого кожаного бювара лист бумаги. На темном дереве столешницы лист казался островом посреди океана безнадежности. Льдиной в смертельно остывшей реке, одиноким оазисом…
Я один на льдине, вспомнилось откуда-то. Один? А как же женщина, которая всегда рядом, всегда готова подхватить, помочь, оберечь?
Остров в океане отчаяния – надежда.
Надежда… Надежда согревала взгляд ухаживающей за ним женщины.
Нет. Не то. Надежда – это что-то зыбкое, полное сомнений, а эти глаза сияли ровным надежным светом. Любовь? Да. Но…
Надежда и любовь? Он чувствовал, что чего-то не хватает.
Вера!
– Ты меня звал? – раздался за спиной встревоженный голос. – Господи, как же ты сумел… я испугалась…
– Ничего, все в порядке, – улыбнулся он и повел рукой, словно останавливая и отодвигая вопросы, страхи, опасения. – Иди. Я поработаю.
– Господи! – повторила она со счастливым – наконец-то не горестным, не упрямо-бодрым, а счастливым – блеском в глазах и вышла, тихонько притворив дверь.
Господи, каким же идиотом, каким отвратительным слизняком он тут себя показывал, все глубже и глубже погружаясь в мрачные пучины своей обиды на несправедливость жизни. Еще и наслаждался своим отчаянием, растравлял себя, искал, от чего бы это еще пострадать, ковырял, как ребенок ковыряет разбитую коленку. Герой! Обидели его! Мог ведь весь остаток жизни провести, упиваясь собственным страданием, мазохист чертов!
Память ему, видите ли, отказала! Что, отказала до такой степени, что забыл даже о том, что ты мужчина? А раз мужчина, то должен быть опорой. Не цепляться, дрожа от неуверенности, как слепой котенок, а твердо стоять на ногах и спокойно встречать удары судьбы. Даже если сами ноги отказываются держать.
Да, обнаружив, что память ему отказала, что в голове не осталось ни следа прошлой жизни, ни хорошего, ни плохого, он испугался. Он запаниковал, как потерявшийся ребенок. Как альпинист, увидевший надвигающуюся лавину. Как… Перед глазами словно возникла картина: штормовое море, крошечная лодчонка, над которой нависает гигантская серо-зеленая волна. Девятый вал, сообщил он сам себе и замер, потрясенный. Почему – девятый? Потому что Айвазовский, послушно подсказала память.
Память? Все-таки – память?
Перед глазами встала еще одна картина: прислонившаяся к облезлой стене женщина в старинном платье с ужасом смотрит на врывающееся в окно наводнение. Он почти не удивился, сказав себе: княжна Тараканова, Флавицкий.
Он это помнил!
Ну да, он не помнил собственной жизни, ну и что?
«Теряют больше иногда…»
Почему-то Андрей был уверен: эта фраза не придумалась, он где-то ее читал или слышал. Точно, слышал! «Теряют больше иногда», – прозвучало в голове. Голос женский, с отчетливыми актерскими интонациями. Как наяву перед его глазами появилась женщина в роскошном старинном платье. Драгоценности – на пальцах, на шее, в изысканно убранных волосах. Кто это? Что это? Фильм, который он когда-то видел? Спектакль?
«Теряют больше иногда…»
В самом деле, с чего это ему вздумалось так раскисать? Да, ноги отказываются служить. Да, собственное прошлое замкнуто где-то в тайниках подсознания – он сильно сжал пальцами виски, потер, чувствуя в глубине мощное биение пульса, – но искусство и литература, кажется, остались в более-менее открытом доступе. А даже если бы и нет. Кто мешает читать, смотреть, наслаждаться заново? Не так уж он стар, чтобы ставить на себе крест.
Ведомый не то инстинктом, не то остатками памяти, Андрей развернул кресло и дотянулся до узкой створки ближнего шкафа. На стеклянных полочках стояли странные, но красивые статуэтки, задняя стенка была зеркальной.
Ведомый не то инстинктом, не то остатками памяти, Андрей развернул кресло и дотянулся до узкой створки ближнего шкафа. На стеклянных полочках стояли странные, но красивые статуэтки, задняя стенка была зеркальной.
Да, седой до белизны. Но это, пожалуй, единственный признак старости. Не юное, но моложавое лицо, сильный подбородок, до озноба пронзительный взгляд. Старик? Черта с два!
Целая жизнь впереди! Он скептически поглядел на бессильные ноги. Ничего. Теряют больше иногда. Да и Вера, кажется, что-то говорила про возвращение двигательных функций, а значит, и тут не все безнадежно. И память… память он победит!
Смутное ощущение превратилось в уверенность: провалы в памяти – не результат травмы или болезни, тем более не возрастная утрата, нет, отключение памяти – это бессознательная попытка спрятаться от чего-то невыносимого.
Нет. Он не станет прятаться. Если что-то кажется нестерпимым – вытерпи это.
В верхнем ящике стола обнаружилось несколько блокнотов. Он вытащил наугад один из них, довольно большой, с вытисненным на коричневой обложке корабликом. Хорошая примета, подумал он.
Блокнот был почти пуст, но на первой странице красовалось размашистое: «Если жизнь преподносит тебе лимон, сделай из него лимонад!!!» Три восклицательных знака выстроились по росту: первый обычный, размером с заглавную букву, второй повыше, третий, самый высокий, вытянулся чуть не на половину блокнотной странички. И точка под ним была самая крупная – основательная, уверенная.
Он напишет книгу, понял Андрей.
Вот средство, которое позволит справиться с недугом, с отвратительной слабостью, с потерей памяти, и не имеет значения, какая причина вызвала все эти неполадки. Да, неполадки, усмехнулся он, неполадки – не беды. Неполадки в машине можно исправить, неполадки в голове можно вылечить. И рецепт на это лекарство не нужен, и стоит оно не миллион, а совсем ничего. Или наоборот, гораздо дороже миллиона: время и настойчивость. Это простое лекарство даст избавление, отвлечет, поможет забыть о болезни, если это болезнь, позволит заново обрести себя.
Солнечный луч скользнул по стеклам книжных полок, словно они подмигивали: мы с тобой. За приотворенной между кабинетом и библиотекой дверью ждали и дышали их собратья: мы тут, мы с тобой. Как он мог забыть! Работа, работа, работа – и даже минуты не находится, чтобы воспользоваться любовно собираемыми сокровищами! «Там царь Кощей над златом чахнет» – кажется, совсем недавно он уже вспоминал почему-то эту пушкинскую строку. Ничего, теперь он наверстает, теперь у него есть не скудные минутки, выцарапываемые у бесчисленных дел, теперь у него целая жизнь, чтобы заново познакомиться и с классиками, и с современниками.
Да он богач! Невероятный богач! Он сможет не просто погрузиться в мир литературы, он сможет стать его частью!
Вот оно, решение. Книга. Не биография, конечно: даже если Вера расскажет об основных событиях, глупо писать автобиографию по чьим-то рассказам. Да и не настолько он значительная в историческом масштабе личность, чтобы его автобиография была интересна кому-то, кроме него самого.
Да, он будет слушать Верины рассказы, он воспользуется случаем взглянуть на собственную жизнь словно бы заново, осознать ошибки, порадоваться достижениям. И все это принять. Но это будет не биография. Просто книга. Роман. О том, как он «дошел до жизни такой», и о том, как и в этих обстоятельствах можно жить радостно и полноценно. Да-да, полноценно. И в то же время это будет предупреждение каждому читателю: живи сегодня, не жди, пока у тебя отнимут здоровье, или близких, или даже саму жизнь. Живи! Наслаждайся каждым днем, не откладывай это на «когда-нибудь потом, когда дела закончатся». Дела не заканчиваются никогда, а вот жизнь за ними теряется. Как в той поговорке: за деревьями леса не видно.
Будет думать, вспоминать, записывать, снова думать. И читать, конечно же, читать!
Андрей подвинул к себе бумагу и решительным движением вытащил из подставки черно-серебряную ручку. Коричневый блокнот положил справа, в нем можно будет записывать всякие заметки – топливо для будущего романа. Размашисто, как афоризм о лимоне в блокноте, он вывел сверху листа название: «Лес за деревьями». И – помельче, ровненько – подзаголовок: «История человека, который слишком много работал».
Он почувствовал легкий свежий аромат, посреди которого плыл другой запах, солидный, насыщенный, вкусный.
– Я принесла тебе чаю. – Голос Веры сообщал об улыбке, но, обернувшись, Андрей увидел, что улыбаются лишь ее глаза. Инстинктивно он почувствовал ее слабую, неуверенно пробивающуюся сквозь тяжкую пелену сомнений надежду.
И улыбнулся:
– Спасибо, чудесно пахнет.
Вера пристроила исходящий чайным духом поднос на край стола, что-то нажала, чем-то щелкнула: слева образовался как бы дополнительный столик, куда споро переместились длинноносый чайник, пузатая чашка, плетеная сухарница и прочее содержимое подноса, уютное, домашнее, надежное. Она быстро оглядела стол – все ли в порядке? На мгновение взгляд задержался на листе бумаги и блокноте:
– Ой, ноутбук-то, должно быть, давно разрядился! Как же я не подумала. Сейчас, погоди, зарядка вот тут…
– Не нужно. – Андрей остановил ее руку и опять улыбнулся. – Пока не нужно. Я пока буду писать от руки. Потому что… – Он на мгновение замялся, боясь, что высказанная вслух мысль покажется смешной, обесценится, потускнеет. Но сомнения длились не больше секунды: сказать Вере было то же самое, что сказать самому себе. – Я, знаешь… – завладев ее ладонью, он приложил ее к своей щеке, – я решил написать роман.
Ее брови слегка дрогнули, словно собираясь хмуриться: как это? что это? не понимаю… но тут же складочка на лбу разгладилась, зрачки расширились изумленно:
– Ты… ты не шутишь?
– Никоим образом. – Андрей поцеловал самую серединку ее ладони.
Вера сжала другую руку в кулачок, точно ребенок, получивший неожиданное сокровище и желающий спрятать и сберечь его.
– А… о чем? Или это тайна? – Теперь она улыбалась открыто: но в глазах, кажется, блестели слезы.
Дай бог каждому такие слезы, подумал Андрей. Такие лица, наверное, бывают у тех, кому в последний момент, уже у ступеней эшафота, отменили смертный приговор. Как же я ее измучил!
Он пожал плечами:
– О жизни. О человеке, который подменил жизнь деловой мельтешней, и о том, как судьба ударила его за это… – Голос Андрея внезапно осекся от краткой, но остро-болезненной вспышки воспоминания. – …отняв…
Глаза Веры наполнились тревогой:
– Может, не нужно? Тебе… тебе будет больно… это все слишком тяжело.
– Ничего, прорвемся. – Андрей сжал ее ладонь. – Это будет роман о жизни, о ее потерях и обретениях. И о любви, конечно. О том, что она всесильна. Она возвращает и надежду, и – веру. Веру! – Он сжал ее ладонь еще крепче. Словно говоря сам себе: это навсегда.
Вера, неловко опершись о спинку инвалидного кресла, прижалась к Андрею, и он сквозь тонкий шелк пижамы почувствовал, как на плечо ему упала горячая капля, потом еще одна и еще.
– Ну-ну-ну, – он погладил ладонь Веры, – вот и дождик, надо же! Так ты мне поможешь?
– Конечно. – Она шмыгнула носом, улыбаясь сквозь слезы. – Ты хочешь, чтобы я тебе… напомнила?..
– И это тоже. И… видишь? – Андрей помахал листом бумаги. – Позапрошлый век, только гусиного пера не хватает. Перепечатывать придется. Будешь как Софья Андреевна.
– Ты… помнишь? – изумилась она примерно так же, как он изумлялся, вспомнив девятый вал и княжну Тараканову.
– Да вот сам удивляюсь. – Он повел плечом, все еще чувствуя следы ее слез. – Когда я начинаю писать от руки, словно дверцы в голове открываются. Представляешь, Айвазовского вспомнил, потом Пушкина. Теперь вот жену Толстого, которая за Львом Николаевичем черновики «Войны и мира» набело переписывала.
– Что ж, – усмехнулась Вера, – буду с нее пример брать.
Он покачал головой:
– Какой уж там пример! На самом-то деле Софья Андреевна тебе в подметки не годится. – Андрей немного помолчал и резко сменил тему: – Я вот думаю, надо бы отметить мое, так сказать, возвращение к жизни. Выбраться куда-нибудь, посидеть, поболтать, как нормальные люди. Я вдруг сейчас вспомнил какое-то кафе с обезьянками… «Желтый чайник»!
– Ты помнишь! – воскликнула Вера. – В «Желтом чайнике» мы были после… когда… ну…
Смутившись, она не договорила, но он догадался, хотя уточнять и не стал – может, и неправильно догадался, неважно, потом выяснится, лишь кивнул:
– Символично. Только, – он с сомнением покосился на свои бесполезные ноги, но почему-то их вид уже не вызывал у него приступов отчаяния, – доберемся ли мы туда? Спецтранспорт надо будет заказывать?
– Ну что ты, – улыбнулась Вера. – Не нужно спецтранспорт. Я… ну когда ты… ну, в общем, я сразу выбрала и заказала самый лучший велкаб, это такие машины для людей на колясках, они разные бывают, но я выбрала самый, по-моему, удобный: не пересаживаться туда-сюда, а просто сзади коляска внутрь заезжает и встает вместо пассажирского кресла. Очень удобно… Ты не подумай, это не потому, что коляска навсегда, но… никто же не знает, когда ты сможешь ходить.