Споры, разговоры, даже дискуссии на природе – милое времяпрепровождение курсантов. Порой в этих неожиданных стычках они находили ответы на волнующие вопросы, иногда получали новое знание, пробовали отстаивать свою позицию словом, а не должностью или званием. Они часто не понимали, что та школа жизни и воспитания, о которой им твердят со страниц «Красной звезды» и «Коммуниста Вооруженных Сил» здесь. И часто учит она не в лекционных аудиториях, а в юношеских словесных баталиях.
– Нашел, что вспомнить. Библия! Анахронизм! Ты ее хотя бы читал? – Таранов вновь стал давить в разговоре, как будто перед ним до сих пор стоит взводный, а не друзья по батарее.
– Я – нет, – честности Генки можно было позавидовать во всем. Даже в тех случаях, когда ложь была во благо, он не врал, честно сознавался в неблаговидном проступке, и получал очередное взыскание. «Как сделать так, чтобы никто не придирался ко мне, и не задавал дурацкий вопрос: «Ты сотворил?», где у меня всегда один ответ – «я», – вздыхал он.
– Вы можете не поверить, но я Библию читал. И Евангелие. У моей тетки есть эта книга. Толстая, правда, но читать можно. – Марк спокойно говорил на темы, которые остальные чаще избегали в разговоре. Он даже сознался как-то Семену, что в отпуске носит православный крестик. Цепочки и крестики на шее, кольца на руках курсантам в училище носить категорически запрещалось. На каждом утреннем осмотре сержанты придирчиво проверяли, не нарушают ли курсанты этот запрет.
– Меня больше волнует твой «анахронизм». Ты что под ним понимаешь, пережиток какой-то? Или хронологическую неточность?
– Религия – пережиток, – Семен успокаивался, ему становился интересен спор с другом. – А Библия пестрит ошибками и неточностями. Ее люди переписывали сто раз. Наошибались там столько, мама не горюй! Как Пучик, когда твои конспекты переписывает.
– Теоретически, я переписываю все один в один. Только почерк у Дыма отвратительный.
– Неужели ты веришь, что пятьдесят лет советской власти сотворили больше, чем все христианство за почти двадцать веков? – Марк пропустил замечание Матвея мимо ушей.
– Конечно! Коммунистическая партия сделала невозможное, и дала народу не только свободу, о которой мечтали люди тысячу лет, но и новую цель – коммунизм – счастливое будущее человечества! – Таранов был убежден в правильности курса коммунистической партии. Порой вопросы такого плана считал провокационными и удивлялся противоположной позиции.
– Когда Таран переходит на лозунги, у него кончаются аргументы. Тему можно закрывать. – Генка забычковал папиросу.
– Это кто сказал? – смутился Семен.
– Это я сказал. «Вразумлять бестолковых – все равно, что чесать скалу». Вот это сказал Сенека. Запомни, Таран, ты в войсках забодаешься скалы чесать.
– Своими литературными цитатами спор со мной, может быть, вы и выиграете, но не переубедите, – Таранов упорно не хотел уступать. – Вот так спорить без всякой логики, мыслями и афоризмами – непробиваемая тактика спора.
– Не зря тебя Тараном стали в училище звать. Прежде ты более покладистым был…, – Марк пытался примирить «непримиримое противостояние», именно так он называл потребность Таранова и Генки пикироваться во всякого рода дискуссиях.
– Коммунист – активный боец за дело партии. Вы или разыгрываете меня оба, или я что-то не понимаю.
– Вот именно, не понимаешь! – Пучик встал с травы, взял ведро с краской, а Генка взмахнул высохшей кистью, написав «V» в воздухе.
– Поговорили, романтики, и ладушки, – Чарги хлопнул пару раз в ладоши, показывая, что перекур закончился. – Работа ждет своих героев!
– Только держаться от нее надо подальше…, – съязвил Барыга и побежал в сторону клуба.
Таранов взял свою метлу и размеренными отработанными движениями понес вдоль по аллее пыль, хлам, бычки, обертки конфет, старые листья, цитаты и аргументы прочь от себя, размахивая налево и направо…
На следующий день курсанты узнали, что африканцам в училище понравилось. Три негра в высоких армейских чинах покинули школу советских политработников в восторженном состоянии. Комбат по этому случаю передал заявление Делегата (так все курсанты стали величать назначенного вместо Бати нового начальника училища, со значком делегата 25 съезда КПСС на груди) на вечернем построении: «От имени начальника училища передаю вам сердечное спасибо!»
– Так и занесите в свое личное дело: «Сердечное спасибо из Африки!» – шепнул Таранову Марк, и сам рассмеялся собственной шутке тихо, сквозь редкие зубы. – Пусть учатся, и им будет стыдно…
После отбоя засыпалось плохо. Странные кучерявые черномазые бойцы и бледнолицые командиры в белых фуражках будоражили воображение. Таранов, качаясь, как Тарзан на лианах, читал политинформацию на непонятном языке неграм, индейцам и эскимосам одновременно. Слушатели записывали его слова бамбуковыми удочками на снегу, и конспектировали пальцами на песке. Мысли о вечном из Библии, и сегодняшние требования морального кодекса строителя коммунизма из устава КПСС сталкивались лбами, как горные козлы, гремя своими вескими аргументами, а стук рогов мешал Таранову спать.
В третьем часу ночи Семен расстался с кошмарами, надел шлепанцы на босу ногу и отправился перекурить. В коридоре стояли дневальные, тихо рассуждая о смысле жизни.
– Энгельс в «Немецкой идеологии» писал, что бытие людей есть реальный процесс их жизни…
– Вот-вот. Человек живет в обычном делении: делит часть своих знаний и передает другим, те – еще большему количеству людей. Мужчина и женщина делятся маленькими клеточками, которые дают силу рождения ребенку. Кто-то умеет здорово работать материально, и отдает частицы своего труда всем, кто их берет…
– Получается, как у одноклеточных, которые размножаются банальным делением клетки.
– Да… Я и не спорю. Все идет от простого к сложному. И только дебилы идут противоположным путем: от сложного к простому.
– Ты не прав! Значит, я должен выучиться, чтобы отдать часть своих знаний подчиненным? Но они не пахали четыре года, как я. Не справедливо!
– Ты получишь свои дивиденды, когда вернешь их живыми матерям. Поверь, это чувство выполненного долга похлеще «Коммунистического манифеста».
Таранов прошел в курилку, где на скамейке сидели такие же полуночники из его взвода и травили байки. Табачный дым клубился не только под потолком, но и стелился по полу.
– Приезжает начпо в роту к нашему выпускнику, – рассказывает окружающим Генка. Он замечательным образом курил папиросы, выпуская дым красивыми тоненькими колечками. Когда они оба с Марком, соревнуясь, курили, окружающие тихо завидовали: так не мог никто. – Рота стоит, как в Париже, только дома пониже и асфальт по жиже. Проверил начпо командный пункт, документацию, протоколы партийных и комсомольских собраний. Замечаний у него вылезло больше, чем волос на голове нашего комбата в школьные годы. Решил посмотреть ленинскую комнату – сердце роты. А там… На стенде с верховным военным командованием СССР помимо остальных фотографий висят два одинаковых снимка Дмитрия Федоровича Устинова. «Почему, товарищ лейтенант, у вас два министра обороны СССР на одном и том же стенде?!» – спрашивает начпо. «Для симметрии», – отвечает наш выпускник. Переходят к стенду с членами политбюро, а там два Брежнева. «Почему два генеральных секретаря на одном стенде?» – орет начпо. «Там место свободное оставалось»…
В хохоте слушателей армейских баек утонул немой вопрос Таранова:
– Неужели обычные фотографии так важны для повышения боевой готовности и воинской дисциплины?
Часть II. По тонкому льду
Глава IX. Золотой карантин
В казарме летали ароматы хлорки и лизола, которые щекотали ноздри так, что кашель и сопли поочередно рвались на свободу. Каждому курсанту с порога выдали по фляге, и велели заполнить чаем, а из-под крана воду не пить. Генка сидел на своей кровати грустный и вяло поздравлял друзей, которые возвращались из первого летнего отпуска. Дневальные открыли окна и двери настежь. Загорелые и веселые второкурсники бегали по казарме в поисках каптерщика или старшины, жали руки товарищам, по которым соскучились за пролетевший в домашних радостях месяц, бодро докладывали командирам: «Курсант Дымский из очередного отпуска прибыл! За время отпуска замечаний не имел!» Они не спешили переодеваться в повседневную форму одежды, рассказывали впечатления лета, перекуривали, смеялись, показывали коричневый загар и пробивающиеся усы – всячески оттягивали начало очередного учебного года.
К вечеру собрались вокруг бледно-рыжего Генки курсанты его отделения – послушать неприглядную историю злоключений своего командира.
– Меня собрались в августе отчислить из училища. Всё из-за той мышиной возни, когда мы принялись писать коллективные жалобы, а я, как самый старший по возрасту и потому ответственный человек, никого не остановил. Череп постарался сформировать у командования мнение обо мне, как о главном разгильдяе из второго взвода. А повод придумал самый обычный – отчисление по учебе, за неуспеваемость.
– У тебя же все оценки нормальные за второй семестр? – удивился Марк.
– Это так, но математика была на грани, а экзамен – последний. Встречаю я накануне Тамару Максимовну. «Иди сюда, – спрашивает она, – что ты там натворил?» Я внятно рассказываю, она выслушала и отправила готовиться, а после экзамена Шульгина говорит: «Когда меня начали твои командиры ломать и прессовать, чтобы поставить двойку, стало ясно, что тут пахнет несправедливостью. Да, ты не стабильно учил математику, не отличник, но отвечал сегодня на твердую тройку. Поставить меньше я не смогла».
Таранов слушал друга и понимал, как важна в этой ситуации позиция преподавателя. Когда поступали в училище, начальник кафедры проявила принципиальность с ним, и с Рыжим этим летом повела себя по-человечески. Впоследствии, уже на третьем курсе Тамара Максимовна дала Бобрину рекомендацию в партию, и он всю дальнейшую службу вспоминал ее добрым словом.
– Вы все уехали, а меня Череп придержал. Подарил пару суток на гауптвахте за нарушение воинской дисциплины. Вот, казалось бы, и все мои беды. Езжай отдыхать! Но не тут-то было. Началась в училище эпидемия…
– Чего-чего? – переспросил Марк и поперхнулся. Он любил поесть, сейчас жевал печенье, часто просил в столовой добавку, не мог себе отказать не только во вкусненьком, но и 20 порций пюре из сушеного картофеля съедал на спор. Перманентное ощущение голода прошло у него и большинства товарищей только к третьему курсу – растущие организмы постоянно требовали подкрепления.
– Дизентерии! Слышишь, до сих пор вонь какая. Фляги теперь надо с кипятком носить, из-под крана воду не пить… А тогда я решил по-быстрому сбежать мимо КПП, но не успел. Сам комбат меня снял с забора и отправил назад. Говорит, что карантин в училище уже объявили, выход всем запрещен. Быстро казармы обнесли забором, а в лазарет не только абитура с первого курса попала, но и такие, как я – кто не успел вовремя уехать домой.
– Откуда эта напасть? Кто главный засранец?! – негодовал Муля. – Вонищу развели, друга отпуска лишили!
– Абитура завезла дизентерию, – вздохнул Генка, – а кто и как, теперь поди, узнай…, не нам судить. Командование последнюю неделю с ума сходит, проверка за проверкой идет в столовой и вокруг нее. Поначалу парни от казармы до плаца добегать не успевали. Сам видел: бежит, бежит молодой и вдруг, раз, остановился. Штаны снять не успел, на лету в них наложил, и в раскоряку дерьмо в галифе понес, как двухлетний ребенок.
– А ты?
– Что я?! Обделался, как и все, было бы понятно. А так, за компанию, отправили на инкубационный период.
Таранов однажды столкнулся с понятием «за компанию». Дело было зимой, когда половина батареи слегла с ОРЗ. Здоровые курсанты летали по нарядам за себя и «за того парня», как пели в песне. Усталость дикая, глаза вечно красные, не до учебы. Решил пойти старым проверенным способом, как не одно предшествующее поколение. Положил градусник у батареи, дождался «серьезной» температуры, и лег в лазарет к остальным «грипповать». Потом неделю жалел, что заразился в тот же день, и пил таблетки, получал горчичники и уколы вместе с простуженными курсантами.
– Это потом все продезинфицировали, к вашему приезду, – Генка вздохнул. – А тогда всех нас, пострадавших, отправили по госпиталям и санаториям Ленинградского военного округа. Почти полтысячи тысячи человек…
– Засранцев, – улыбнулся Марк.
– Ага. Первый курс теперь так все и зовут. Меня положили в саперный санаторий. Главное, попали мы на хирургические койки. Там кровати с поднимающимся лежаком. За окном у девчонок утреннее умывание, а мы на них из окон смотрим вниз, не вставая с постели, регулируя высоту ручкой! – Генка ухмыльнулся воспоминаниям. – Классные ребята там были, анекдотов море подарили…
– Делись! – Таранов собирал хорошие байки и афонаризмы3, которые записывал на последней странице конспекта произведений классиков марксизма-ленинизма, где шифровал текст одному ему известным образом. За первые годы службы их там собралось более восьмисот. Во времена, когда анекдоты можно было найти лишь в рубрике «12 стульев» «Литературной газеты», его записи казались бесценными.
– «Приходит призывник на медицинскую комиссию в военкомат, а трусы не снимает. – Генка постепенно оттаивал, прошла грусть, появился легкий румянец. Внимание друзей, как и их сопереживание, читалось по глазам у каждого. Он рассказывал им анекдот и улыбался.
– Снимите трусы! – приказывает пацану председатель комиссии.
– Не сниму, смеяться будете…
– Снимите!
– Не-е, смеяться будете.
– Я вам приказываю! – кричит майор, и парень снимает трусы.
Комиссия хохочет, майор – в ступоре, а призывник наматывает свой длиннющий, как шланг, половой член на руку, и обиженно бормочет:
«Говорил же, смеяться будете…».
– С бородой, – шепнул Муля Слону.
– Витька из нашего с Тараном двора не поступил в этом году из-за проблем с носовой перегородкой, которую выявил врач, – отсмеявшись, вдруг вспомнил Марк. – Мог бы учиться здесь…
– Надо было рентгеновский снимок заменить, и учился б с нами, – со знанием дела стал советовать Муля. – У нас в деревне прислали доктору снимок чужой грудной клетки. Он парню и говорит, дистрофия, мол, у тебя, служить нельзя! Тот в сопли: «Все равно в армию пойду!» Не прошло и недели, как разобрались. Это рентген соседской девчонки был.
– Ошиблись медсестры, когда отсылали, – резюмировал Марк.
– Ага. – Генка решил рассказать еще один анекдот. Засранцем Рыжего не зовут, парни понимают, как ему нелегко остаться без полноценного отпуска. – Как в анекдоте про деда, что свои анализы пролил, и в одной банке принес на замену мочу козы, жены и дочери в одном флаконе. А в тот день умный профессор на приеме сидел. Он деду и говорит: «У твоей жены камни в почках, дочка третий месяц беременна, и как тебе удалось столько лет козла доить?» Этого перенести в нашей палате никто на смог. Мы смеялись так, что зашла дежурная медсестра и пообещала доложить начальнику санатория о нарушении порядка.
– Не хватало только, чтобы тебя отчислили после лечения! – Таранов совсем не желал ломать сложившуюся в первый год учебы компанию. – Я, кстати, был однажды в хирургии. Окулист направил. Когда врач заканчивал мне операцию по удалению холезиона, он высказал свое мнение по поводу операции на глазном веке довольно категорично: «Любое хирургическое вмешательство несет за собой непредсказуемые последствия. Не спеши курсант под нож хирурга даже тогда, когда будешь в офицерских погонах».
Это предупреждение хирурга Семен запомнил надолго, и жизнь показала правильность вывода майора медицинской службы. Таранов лег на хирургический стол только в год увольнения в запас.
– Все у нас в стране делается через жопу, и только в медицине это помогает, туда уколы шпарят. А мне, вот, вырезали во втором семестре аппендикс, – подключился кто-то из курсантов, – и положили в госпиталь в Петродворце. Операцию делал подполковник медицинской службы с революционной фамилией – Поткин-Пасадский. А через два дня в палате появляется Леха с первого взвода с таким же диагнозом. Красота! Бегать нельзя, строем ходить не надо. Лёха мне показывал, как правильно ходить, чтобы было убедительно видно не умолкающую, постоянную боль.
– Мы тут из отпуска приехали, смотрим, а на КПП шмон идет, – заговорил Барыга. От него несло перегаром, и глаза плутовски не смотрели на собеседников. – Забирают там колбасу, сыр, конфеты – все съестное забирают. А у Лехи три банки самогона!!! Не отдавать же… Рванули домой к Андрюхе и с утра целый день квасили. Что еще делать? Прикинь, сил не было допить последнюю полулитру, и мы ее оставили во дворе на лавочке.
Не может быть?! Ты так смог? – недоверчивый взгляд Марка говорил лучше всяких слов. Но Барыга испарился также внезапно, как и подключился к разговору.
Версию Генки о причинах дизентерии многие опровергали. Говорили, что отравились 350 человек тем самым рагу, из-за которого пострадал в свое время Семен с «мышиной возней». Съев некачественный ужин из тухлой капусты, на следующий день курсанты с температурой до 40 градусов оказались на больничных койках. Многие лежали прямо в коридорах из-за отсутствия мест в госпитальных палатах, кое-кто терял сознание и падал в обморок прямо в строю. Воды в кранах почти не было, пили некипяченую, и заражались порой даже те, кто рагу не ел.