— «Мертвый Брюгге».
— Про привидения?
— Не знаю.
— Можно я пойду с тобой? Отдадим ему книжку вместе. Или, хочешь, я ему сам передам?
Мы снова расхохотались.
— Можно.
— Ринуччо выиграл приз! Спятить можно! Но как же Лила успевает столько читать? Вот молодец!
Меня очень подбодрило внимание Паскуале, мне понравилось, как мы с ним смеялись. Я даже подумала, что, быть может, не такая уж я и страшная, как мне казалось.
В этот момент меня окликнула учительница Оливьеро.
Я подошла к ней. Она оглядела меня своим вечно оценивающим взглядом, словно прикидывала, заслуживаю ли я тех слов, которые должна была от нее услышать:
— Как ты выросла! Прямо красавица!
— Ничего подобного, синьора.
— Правда-правда, настоящая звезда, здоровая, пышная. И умная. Я слышала, ты окончила школу лучше всех.
— Да.
— И что теперь собираешься делать?
— Пойду работать.
Она помрачнела:
— Даже не думай об этом. Тебе нужно учиться дальше.
Я посмотрела на нее удивленно. Чему еще мне учиться? Я понятия не имела о системе образования и не представляла себе, что делают после окончания средней школы. Слова «лицей» и «университет» не имели для меня реального, конкретного содержания, как и многие слова из романов.
— Я не смогу. Родители не отпустят.
— Что ты получила по латыни?
— Девять.
— Точно?
— Да.
— Хорошо, я поговорю с твоими родителями.
Я собралась уходить. Надо сказать, она меня напугала. Если бы Оливьеро в самом деле пришла ко мне домой и начала убеждать отца и мать отправить меня учиться дальше, опять начались бы скандалы, а мне этого совсем не хотелось. Я предпочитала, чтобы все шло так, как идет: я помогала бы матери, работала в канцелярском магазине, смирилась с прыщами, с тем, что я некрасивая, была бы, по выражению Оливьеро, здоровой и пышной, работала и жила в нищете. Разве не так уже три года жила Лила, не считая ее сумасшедших фантазий?
— Большое спасибо, синьора, — сказала я. — До свидания.
Но Оливьеро не отпустила меня, взяв за руку.
— Не трать время на этого, — сказала она, указывая на Паскуале, который меня ждал. — Он каменщик и никогда не пойдет дальше. К тому же он из скверной семьи: его отец коммунист и убил дона Акилле. Я категорически не желаю видеть тебя с ним. Наверняка он тоже коммунист, как и отец.
Это слово — коммунист — застряло у меня в голове. Для меня оно было лишено значения, но учительница поставила на нем позорное клеймо. Коммунист, коммунист, коммунист. Звучало как колдовское заклинание. Коммунист и сын убийцы.
Паскуале догнал меня за углом. Мы, по-прежнему смеясь, вместе дошли почти до самого дома и договорились на следующий день встретиться и пойти в обувную мастерскую, вручить книги Лиле и Рино. На прощание Паскуале сказал, что в воскресенье они с сестрой и с кем-то еще собираются у Джильолы, будут учиться танцевать. Он спросил, не хочу ли я к ним присоединиться, можно с Лилой. Я открыла рот от удивления. Я знала, что мать ни за что меня не отпустит, но все равно сказала: «Хорошо, я подумаю». Он протянул мне руку: я, не привыкшая к таким жестам, растерялась, слегка коснулась его руки, жесткой и шершавой, и сразу же отдернула свою.
— Ты всегда будешь работать каменщиком? — спросила я, хотя и без того знала ответ.
— Да.
— Ты коммунист?
Он посмотрел на меня в растерянности.
— Да.
— И ты навещаешь отца в Поджореале?
Он сделался серьезным:
— Когда могу.
— Пока.
— Пока.
10Учительница Оливьеро в тот же день явилась ко мне домой без предупреждения, ввергнув отца в глубокое смятение и рассердив мать. Оливьеро клялась, что устроит меня в ближайшую от дома классическую гимназию и лично снабдит всеми нужными учебниками. Потом она, строго глядя на меня, наябедничала отцу, что видела меня с Паскуале Пелузо, то есть в неподходящей для меня, подающей такие надежды, компании.
Родители не посмели с ней спорить. Мало того, они торжественно пообещали, что запишут меня в гимназию, а отец, нахмурившись, сказал: «Лену́, больше никогда не смей разговаривать с Паскуале Пелузо». Прежде чем проститься, учительница, все так же в присутствии родителей, спросила меня, что делает Лила. Помогает отцу и брату, сказала я, приводит в порядок счета, занимается магазином. На лице учительницы появилась злобная гримаса.
— А она знает, что ты получила девять по латыни?
Я кивнула в знак согласия.
— Скажи ей, что теперь ты будешь учить еще и греческий. Обязательно скажи.
Она церемонно попрощалась с моими родителями.
— Эта девочка, — воскликнула она напоследок, — обязательно оправдает наши лучшие ожидания!
Вечером мать злилась, что волей-неволей придется отправить меня в школу для богатых, иначе Оливьеро ее допечет, а в отместку будет придираться на экзаменах к маленькой Элизе; отец сказал только, что, если узнает, что я опять виделась с глазу на глаз с Паскуале Пелузо, переломает мне ноги, — как будто дело было в Паскуале Пелузо. И тут мы услышали крик, такой громкий, что все замолкли на полуслове. Кричала Ада, дочь Мелины, она звала на помощь.
Мы подбежали к окну: во дворе царила страшная суматоха. Мелина после переезда Сарраторе в принципе вела себя нормально — конечно, была немного подавленной, но в целом ее странности были вполне безобидными: например, убирая подъезды, она громко пела, а грязную воду из ведра выплескивала в окно, не заботясь, что может кого-то облить. Но теперь с ней случилось обострение, на сей раз что-то вроде приступа счастья. Она смеялась, прыгала на кровати, задирала юбку, показывая испуганным детям трусы и тощие бедра. Матери поведали об этом соседки, как и она, высунувшиеся в окна. Нунция Черулло и Лила выбежали во двор, узнать, что происходит, и я тоже попыталась прошмыгнуть за дверь, к ним, но мать не пустила. Она причесалась и прихрамывающей походкой двинулась самолично разбираться, в чем дело.
Вернулась она, кипя от негодования. Кто-то передал Мелине книгу. Да-да, книгу! Это Мелине, которая с трудом окончила два класса начальной школы и за всю жизнь не прочла ни одной книги. На обложке значилось имя Донато Сарраторе. Внутри, на первой странице, стояло написанное от руки посвящение Мелине, а дальше красными чернилами — стихи, которые он сочинил для нее.
Отец, услышав эту странную новость, обозвал железнодорожника-поэта очень грубыми словами. Мать заметила, что хорошо бы кто-нибудь разбил этому поганцу его поганую башку. Всю ночь мы слушали, как Мелина поет от счастья, а дети, в первую очередь Антонио и Ада, безрезультатно пытаются ее угомонить.
Ну и чудеса, изумленно думала я. За один день я узнала, что ко мне неравнодушен парень с такой мрачной биографией, как у Паскуале, что я опять пойду учиться и что человек, который еще совсем недавно жил в нашем квартале, в доме прямо напротив нашего, напечатал книгу. Последнее служило доказательством того, что Лила была права, когда говорила, что и мы вполне способны сделать нечто подобное. Правда, она отказалась от этой идеи, но, может быть, я благодаря новой школе, именуемой гимназией, и любви Паскуале, которая меня поддержит, тоже напишу книгу, как Сарраторе? Как знать, если все пойдет хорошо, может, я разбогатею раньше Лилы с ее рисунками и обувной фабрикой.
11На следующий день я тайком пошла на встречу с Паскуале Пелузо. Он прибежал запыхавшийся, вспотевший, в рабочей одежде, запачканной белой известкой. По дороге я рассказала ему историю Донато и Мелины. Я говорила, что последние события доказывают: Мелина вовсе не сумасшедшая, Донато действительно был в нее влюблен и все еще продолжает ее любить. Паскуале, проявив неожиданный интерес к этой истории, соглашался со мной, а я, пока рассказывала, все отчетливее понимала, что больше всего меня воодушевил тот факт, что Донато Сарраторе все-таки опубликовал книгу. Он работал на железной дороге, но одновременно был и писателем, и учитель Ферраро вполне мог поставить его книгу на библиотечную полку и выдавать читателям. «Это значит, — сказала я Паскуале, — что рядом с нами жил не какой-то тюфяк, которым помыкала жена, а настоящий поэт. И вдохновила его женщина, которую все мы прекрасно знаем, — Мелина». Я разволновалась, сердце у меня билось часто-часто, но все же я заметила, что Паскуале не вникает в смысл моих слов, а соглашается со мной, только чтобы мне не перечить. Вскоре он сменил тему разговора и начал расспрашивать меня про Лилу: какой она была в школе, что я о ней думаю, правда ли, что мы с ней дружили. Я отвечала с удовольствием: раньше никто не задавал мне вопросов о дружбе с Лилой, и я не умолкала всю дорогу. Еще я заметила, что, подбирая нужные слова для описания наших с Лилой отношений, я в основном подчеркиваю, что они были невероятно близкими, хотя это было явное преувеличение.
Мы проговорили всю дорогу до мастерской. Фернандо не было — он ушел домой передохнуть, а Лила и Рино с хмурыми лицами сидели рядышком и что-то рассматривали, но, едва заметив нас за стеклянной дверью, быстро спрятали это что-то под скамью. Я передала подруге подарки учителя Ферраро. Паскуале принялся совать приятелю под нос книгу, насмешливо приговаривая: «Как прочтешь про мертвый Брюгге, не забудь сказать, хорошая книжка или нет, вдруг я тоже захочу почитать». Они еще долго смеялись, отпуская шуточки на тему Брюгге — разумеется, неприличные. И все же я заметила, что Паскуале, перешучиваясь с Рино, украдкой посматривает на Лилу. Почему? Он то и дело бросал в ее сторону короткий, но глубокий взгляд, на что она вроде бы не обращала внимания — в отличие от Рино, который поспешил увести Паскуале на улицу, якобы ради того, чтобы мы не слышали, как они упражняются в остроумии на тему Брюгге, а на самом деле потому, что ему не понравилось, как друг смотрит на его сестру.
Мы с Лилой пошли в подсобку. Я все пыталась понять, чем же она так привлекла к себе Паскуале. По-моему, она оставалась все такой же бледной и тощей, разве что щелки глаз стали чуть шире и слегка обозначилась грудь. Лила поставила подаренные книги на полку, вперемежку со старыми ботинками и тетрадями в истрепанных обложках. Я рассказала ей про Мелину, в основном напирая на то, что теперь у нас появился знакомый, напечатавший собственную книгу, — Донато Сарраторе. «Подумать только! — восхищенно восклицала я. — Мы учились в школе с его сыном Нино! Представляешь? Наверное, скоро Сарраторе разбогатеют!»
— На этом? — скептически улыбнулась Лила и протянула мне книгу Сарраторе.
Книгу ей отдал Антонио, старший сын Мелины, чтобы подальше убрать с глаз матери. Я взяла томик в руки. Книга называлась «Испытание безмятежностью». На обложке красноватого цвета была изображена гора, над вершиной которой сияло солнце. При виде имени автора — Донато Сарраторе — меня захлестнул восторг. Я открыла книгу и вслух прочитала написанное от руки посвящение: «Мелине, которая подпитывала мою песню. Донато. Неаполь, 12 июня 1958». От волнения у меня по затылку, от самых корней волос, побежали мурашки.
— У Нино тоже будет машина! И покрасивее, чем у Солара, — сказала я.
Лила не отрываясь смотрела на книгу, которую я держала в руках.
— Поглядим… — пробормотала она. — Пока от этих стихов один вред.
— Почему?
— Прийти к Мелине Сарраторе смелости не хватило. А вот книгу он ей послал.
— Что в этом плохого?
— Не знаю… Но Мелина его ждет. Если он так и не придет, она будет страдать еще больше, чем прежде.
Как прекрасно она говорила! Я смотрела на ее белоснежную, без единого прыщика, гладкую кожу. Смотрела на ее губы, на изящные уши. «Да, — думала я, — кажется, она меняется, и не только внешне: она и ведет себя по-другому». Мне пришло в голову, что она не просто умеет хорошо говорить, она, как я сформулировала бы сегодня, развивает в себе дар, который я знала за ней и раньше: взять факт и создать вокруг него напряжение; только теперь она овладела этим умением гораздо лучше, чем в детстве. Она делала краски реальности ярче, с помощью слов насыщая их новой энергией. Еще я поняла, что тоже обладаю такой способностью: я пробовала делать, как она, и у меня получалось. «Вот в чем, — думала я, — мое отличие от Кармелы и всех остальных: когда она говорит со мной, я загораюсь вместе с ней, здесь и сейчас. Какие у нее красивые, сильные руки, сколько изящества в движениях, какой выразительный взгляд!»
Пока мы с Лилой рассуждали о любви, мое удовольствие от беседы омрачила только одна внезапно вспыхнувшая неприятная мысль. Я сообразила вдруг, что ошиблась: коммунист и сын убийцы каменщик Паскуале пошел сюда со мной не ради меня, а ради Лилы; ему просто нужен был повод ее увидеть.
12От этой мысли у меня на миг перехватило дыхание. Но тут вернулись Рино и Паскуале и прервали наш разговор. Паскуале, фыркнув, признался, что удрал со стройки, не спросив разрешения у бригадира, и теперь ему надо срочно возвращаться на работу. Он снова, словно не в силах противиться сам себе, посмотрел на Лилу долгим внимательным взглядом, как будто пытался без слов сказать ей: «Я рискнул только ради тебя», а потом обернулся к Рино:
— Пойдемте в воскресенье танцевать к Джильоле? Ленучча тоже будет. Вы как?
— До воскресенья еще далеко, — ответил Рино. — Мы подумаем.
Паскуале в последний раз посмотрел на Лилу, которая так и не обратила на него внимания, и ушел, даже не спросив, иду я с ним или нет.
Я страшно разозлилась и от злости принялась чесать щеки в самых воспаленных местах, пока не опомнилась и не заставила себя прекратить. Рино достал из-под скамьи то, что они спрятали, когда мы пришли, а мы с Лилой снова заговорили о книгах и о любви. Мы обсуждали Сарраторе и связанное с ним помешательство Мелины. Что будет дальше? Какую еще реакцию вызовет в женском сердце книга — даже не стихи, а книга сама по себе, ее название, обложка и напечатанное на ней имя автора? Мы так увлеклись, что Рино в конце концов не выдержал и крикнул:
— Да замолчите вы или нет? Лила, давай работать! Сейчас отец вернется, а мы ничего не успели.
Мы замолчали. Я посмотрела на предмет, который Рино достал из-под скамьи и поставил перед собой, посреди груды подошв, кусков кожи, ножей, шил и прочих инструментов. Это была деревянная заготовка для обуви. Лила сказала, что они с Рино хотят сшить мужские походные ботинки. Ее брат пришел в страшное волнение и заставил меня поклясться здоровьем моей младшей сестры Элизы, что я никому об этом не проболтаюсь. Они работали тайком от Фернандо. Материал Рино купил у друга, работавшего на кожевенной фабрике неподалеку от моста Казановы. Работали урывками, когда не видел отец. Стоило им заговорить с ним об этом, Фернандо принимался орать и выгонял Лилу из мастерской, а Рино грозился убить, потому что тот в свои девятнадцать забыл, что значит уважение к отцу, и вообразил, что хоть на что-то способен без его помощи.
Я делала вид, что с интересом слушаю про их секретное предприятие, хотя на самом деле испытывала горечь обиды. Лила с братом доверились мне и посвятили в свою тайну, но я все равно оставалась только наблюдателем: опять Лила затевает что-то важное без меня. Но главное, как после нашей волнующей беседы о любви и поэзии она могла взять и выпроводить меня за дверь? Неужели какие-то ботинки значат для нее больше? Мы с таким пылом обсуждали любовь Сарраторе и Мелины. Мне не верилось, что куча кожи и груда инструментов может увлечь кого-то больше, чем история страдающей от любви женщины. При чем тут вообще какая-то обувь? На наших глазах творилась настоящая драма с обманом доверия, изменой и страстью, переплавленной в стихи, будто мы вместе читали роман или смотрели, прямо тут, в подсобке, а не в церковном кинозале, захватывающий фильм. Мне было очень обидно уходить потому, что она предпочла затею с ботинками нашим разговорам; потому, что она умела обходиться без меня, а я без нее — нет; потому, что у нее были свои дела, в которых я не могла принять участие; потому, что Паскуале был уже достаточно взрослым парнем, чтобы самому увидеться с ней, не прибегая к моей помощи, а дальше они могли делать, что им заблагорассудится: тайно обручиться, целоваться и трогать друг друга, как жених и невеста. Наконец, потому, что она все меньше нуждалась во мне.
Вот почему, стремясь заглушить противное чувство, вызванное этими мыслями, а заодно похвалиться перед ней, я ни с того ни с сего сказала, что поступаю в гимназию. Я произнесла это уже на пороге мастерской, практически стоя на улице. И рассказала, как учительница Оливьеро заставила родителей отдать меня в гимназию и пообещала бесплатно добыть мне учебники. Я сделала это потому, что хотела доказать ей: я — не такая, как все, так что, даже если они с Рино разбогатеют на своих ботинках, она все равно не сможет без меня обойтись, как и я без нее.
Она смотрела на меня растерянно.
— Что такое гимназия?
— Серьезная школа, в которой учатся после средней.
— А ты зачем туда идешь?
— Учиться.
— Чему?
— Латыни.
— И все?
— И древнегреческому.
— Древнегреческому?
— Да.
Лицо ее выражало полное смятение, словно она не знала что сказать. Наконец она ни с того ни с сего пробормотала:
— На прошлой неделе у меня начались месячные.
И, хотя Рино не звал ее, ушла в глубь мастерской.
13Значит, она теперь тоже… Потаенные изменения, сначала коснувшиеся меня и моего тела, теперь настигли и ее, словно подземный толчок, и скоро она станет — уже становится — другой. «Паскуале, — подумала я, — заметил это раньше меня. А может, и не он один, но и другие парни тоже». Поступление в гимназию сразу же отошло на второй план. Несколько дней у меня из головы не шло случившееся с Лилой. Что с ней произойдет дальше? Она похорошеет, как Пинучча Карраччи, Джильола и Кармела, или подурнеет, как я? Дома я подолгу изучала себя перед зеркалом. Как я выгляжу со стороны? И как будет выглядеть она?