— Он до меня дотронулся! Видал? Вот козел! Хорошо, хоть Рино не было. Пусть еще раз тронет — и он покойник.
Разве она могла не заметить, что целых два раза танцевала с Марчелло? Могла. Она — могла.
На улице нас ждали Паскуале, Антонио, Кармела и Ада. Паскуале был вне себя от бешенства, мы еще никогда не видели его таким. Он громко ругался, тараща безумные глаза. Мы никак не могли его утихомирить. Да, он терпеть не мог Микеле, но еще больше ненавидел Марчелло и Стефано. Он выкрикивал оскорбления, смысла которых мы, не зная деталей, не понимали. Бар «Солара», орал он, это пристанище бандюг из Каморры и гнездо контрабандистов, там подбивают народ голосовать за монархистов из «Звезды и короны», а деньги, на которые Стефано расширяет колбасную лавку, его отец заработал на черном рынке. Дон Акилле, продолжал бушевать он, шпионил в пользу фашистов. «Правильно папа его убил! — вопил он. — Я их всех перережу, и Солару, и его сынков, а потом прибью Стефано и всю его родню!» Под конец он повернулся к Лиле и выкрикнул, будто самое главное приберег напоследок: «А ты еще танцевала с этой мразью!»
От злости у него на миг перехватило дыхание, и тогда вступил уже Антонио. Он не даст Паскуале убить Солара, орал он, он сам всех их прикончит за то, что они сделали с Адой. Ада заплакала. Кармела, не сдержавшись, тоже разрыдалась. Только Энцо пытался всех образумить. «Поздно уже, пошли отсюда», — предложил он. Но Паскуале с Антонио велели ему заткнуться. Они сказали, что дождутся братьев Солара и разберутся с ними. «Ну, тогда и я с вами», — кивнул Энцо. Тут я тоже заревела, а мгновение спустя, к моему изумлению, залилась слезами и Лила. Я раньше никогда не видела ее плачущей. Никогда.
Мы рыдали уже в четыре голоса, но Паскуале остыл не раньше, чем увидел, что плачет Лила. «Ладно, хорош, — буркнул он. — Пошли. Солара вломлю в следующий раз». Не успел он договорить, как мы с Лилой с обеих сторон подхватили его под руки и увели. По пути мы на чем свет стоит кляли Солара и старательно убеждали Паскуале плюнуть на них, потому что они его не стоят. Чуть погодя Лила вытерла слезы тыльной стороной ладони и спросила:
— Что это за фашисты, Паска́? И кто такие монархисты? И при чем тут черный рынок?
17Мне трудно сказать, как Лила отнеслась к тому, что услышала от Паскуале, — я боюсь ошибиться, потому что на меня его слова не произвели в тот вечер особого впечатления. Как бы то ни было, до самого конца лета она беспрестанно возвращалась к своей излюбленной теме и надоела мне с ней до невозможности. Сегодня я сформулировала бы ее основную мысль так: за каждым человеческим словом, чувством и поступком стоит тяга к преступлению, будущему или уже совершенному.
Конечно, она выражала ее другими словами. Но главное, ее охватила настоящая мания разоблачений. На улице она могла ткнуть пальцем в незнакомого человека или обычный предмет и сказать: «Вот этот воевал и на войне убивал людей; тот избил друга дубиной; этот донес на кучу людей; этот заморил голодом собственную мать; вот в этом доме до смерти запытали человека; по этим камням маршировали фашисты; на вон том углу была драка; у этих полно денег потому, что вон тем нечего есть; эту машину купил спекулянт, торгующий на черном рынке хлебом с каменной пылью и тухлым мясом; чтобы открыть эту лавку, ее владелец грабил товарные поезда; за этим баром собираются члены Каморры, контрабандисты и ростовщики».
Вскоре объяснений Паскуале ей стало недостаточно, как будто он показал ей, как работает механизм, а уж привести в порядок множество разрозненных идей ей предстояло самостоятельно. Она все глубже погружалась в эти проблемы, ее увлеченность начинала напоминать одержимость; складывалось впечатление, что в поисках непротиворечивой версии картины мира она уже не владела собой; подозреваю, что скудную информацию, полученную от Паскуале, она пыталась дополнить сведениями из книг, которые брала в библиотеке. Фашизм, нацизм, война, союзники, монархия, республика в ее рассказах приобретали черты конкретных улиц, домов и лиц. Дон Акилле и черный рынок, коммунист Пелузо, дед Солара, связанный с Каморрой, папаша Солара — Сильвио — фашист, как и его сыновья Марчелло и Микеле, ее собственный отец сапожник Фернандо, мой отец — все без исключения были, по ее мнению, повинны в самых страшных грехах, одни — закоренелые преступники, другие — их молчаливые сообщники, и все как один продались за жалкий грош. Они на пару с Паскуале загнали меня в свой ужасный мир, из которого не было выхода.
Паскуале теперь все больше помалкивал, сраженный способностью Лилы связывать между собой факты в единую неразрывную цепь. Я часто видела их вместе, но если раньше она слушала его, то теперь он ее. «Он влюблен в нее, — думала я. — Лила тоже в него влюбится, они поженятся и так и будут вести разговоры о политике, у них родятся дети, и тоже будут говорить о политике». Когда начались занятия, я, хоть и горевала, что у меня не остается времени на Лилу, в то же время надеялась, что избавлюсь от бесконечного обсуждения преступлений одних и подлого бездействия других, тех, кого мы знали и любили, от всеобщего — вместе с ней, Паскуале, Рино и мной — погружения в эту кровавую кашу.
18Два года в гимназии дались мне куда труднее двух лет в средней школе. Мой класс, насчитывавший сорок два ученика, был смешанным — большая редкость для той поры. Девочек было очень мало, и я никого из них не знала. Джильола, хотя и хвасталась, что тоже собирается в гимназию и непременно сядет за одну парту со мной, в конце концов решила, что должна помогать отцу, и пошла работать в кондитерскую «Солара». Из мальчишек я знала только Альфонсо и Джино, но они трусливо сели за первую парту и сделали вид, что знать меня не знают. В классе постоянно стояла душная вонь: кисло пахло потом, немытыми ногами и страхом.
Первые месяцы новой школьной жизни я ни с кем не обмолвилась ни словом; сидела молча, подпирая рукой прыщавый лоб или подбородок. Мне досталось место на задней парте, откуда почти не было видно ни преподавателя, ни написанного на доске; соседка по парте не знала, как меня зовут, а я не знала, как зовут ее. Благодаря учительнице Оливьеро я обзавелась всеми необходимыми учебниками, пусть потрепанными и грязными. Училась по расписанию, составленному еще в прошлом году: корпела над книгами до одиннадцати вечера плюс с пяти до семи утра, когда надо было идти в гимназию. Выходя во двор с полной сумкой учебников, я часто встречала Лилу, которая торопилась в мастерскую: к приходу отца и брата подмести, вымыть полы и расставить все вещи по своим местам. Она спрашивала, какие у меня сегодня уроки, и требовала подробно пересказать все, что я выучила. Если я говорила путано, она задавала вопросы; я начинала волноваться, что плохо подготовилась и, раз не могу ответить ей, не отвечу и преподавателю. Раскрывая ни свет ни заря в холодной квартире книги, я иногда ловила себя на мысли, что жертвую самым сладким предутренним сном не ради преподавателей школы для богатых, а ради дочери сапожника. Из-за нее я даже завтракала второпях. Выпивала стакан молока и чашку кофе и бежала на улицу, чтобы успеть пройти вместе с ней каждый метр общей дороги.
Я ждала ее у подъезда. Глядя, как она выходит из своего, я снова убеждалась в том, что она продолжает меняться. Ростом она стала выше меня и двигалась уже не так угловато, как в детстве или даже еще пару месяцев назад: фигура округлилась и походка сделалась мягче. «Привет!» — бросали мы друг другу и тут же начинали разговор. На перекрестке мы прощались и шли в разные стороны; она — в мастерскую, я — к метро. Потом я несколько раз оглядывалась на нее и пару раз видела, как к ней подбегал запыхавшийся Паскуале и провожал ее до мастерской.
Метро было переполнено сонными парнями и девчонками, грязными, пропахшими дымом своих первых сигарет. Я не курила и ни с кем не разговаривала. Недолгие минуты пути я испуганно повторяла уроки, прокручивала в голове фразы на иностранных языках, мысленно воспроизводила интонации, каких отродясь не слышали у нас в квартале. Меня преследовал страх школьных неудач, скособоченная тень вечно недовольной матери и неодобрительные взгляды учительницы Оливьеро. Однако по-настоящему меня занимало другое: я хотела как можно скорее найти себе парня — раньше, чем Лила объявит мне, что встречается с Паскуале.
С каждым днем я все больше волновалась, что не успею. Я боялась, что по дороге из школы встречу ее и она скажет, что уже гуляет с Пелузо. А не с ним, так с Энцо. А не с Энцо, так с Антонио. Или — кто ее знает? — с колбасником Стефано, а то и с Марчелло Соларой: Лила была непредсказуема. Все они стали почти взрослыми мужчинами, каждый со своими ожиданиями. Она не отказалась от идеи самостоятельно сшить ботинки; она читала книжки об ужасном мире, в котором нам довелось родиться; у нее появилась толпа ухажеров — из-за всего этого времени на меня у нее совсем не оставалось. Иногда, возвращаясь из школы, я специально делала крюк, чтобы не проходить мимо обувной мастерской. Замечая Лилу издалека, я разворачивалась и делала несколько шагов в обратном направлении, но потом не выдерживала и шла к ней, будто навстречу судьбе.
Входя в огромное здание школы, грязно-серое и облупленное, и выходя из него, я всегда смотрела на мальчишек. Смотрела так пристально, что они, чувствуя мой взгляд, тоже начинали на меня пялиться. Смотрела на одноклассников: некоторые все еще ходили в коротких штанах, другие — в бриджах или длинных брюках. Смотрела на старших, лицеистов — эти почти все носили пиджаки и галстуки и никогда не надевали пальто, показывая всем и прежде всего себе, что холод им нипочем: волосы ежиком, белые выбритые затылки. Они мне нравились больше, но я согласилась бы и на поклонника из пятого класса гимназии, лишь бы он ходил в длинных брюках.
Как-то раз мое внимание привлек один худой парень с темными взъерошенными волосами и развинченной походкой; его лицо показалось мне очень красивым и смутно знакомым. «Сколько же ему лет? — думала я. — Шестнадцать? Семнадцать?» Я присмотрелась к нему хорошенько, и у меня замерло сердце: это был Нино Сарраторе, сын Донато Сарраторе, железнодорожника-поэта. Он рассеянно посмотрел в мою сторону, но не узнал меня. Пиджак, вытертый на локтях и узкий в плечах, поношенные брюки, разбитые ботинки. В его облике не было ни намека на богатство, каким кичился Стефано или братья Солара. Очевидно было, что, хоть его отец и написал книгу, они до сих пор не разбогатели.
Меня смутила эта неожиданная встреча. Сначала я хотела сразу рассказать о ней Лиле — повод был прекрасный, — но потом передумала. Скажи я ей, она непременно захотела бы на него взглянуть и попросила бы взять ее с собой в школу. Чем это закончилось бы, я уже знала. Нино не заметил меня, не признал в толстой и прыщавой четырнадцатилетней девице худенькую светловолосую девочку из начальной школы, но Лилу он узнал бы сразу и влюбился бы в нее с первого взгляда. Я решила, что сохраню образ Нино Сарраторе для себя и буду вспоминать, как он, опустив голову, неровной походкой бредет из школы и сворачивает на корсо Гарибальди. С того дня я и в школу ходила только ради того, чтобы его встретить или хотя посмотреть на него.
Осень пролетела. Однажды утром меня спросили по «Энеиде», это был первый раз, когда меня вызвали к доске. Профессор Джераче, мужчина лет шестидесяти, ленивый, вечно громко зевавший, разразился смехом, когда я вместо «ора́кул» произнесла «ораку́л». Он решил, что я не знаю, что это значит, что было не так, — просто я жила в мире, в котором таких слов не употребляли. Смеялись все, особенно Джино, сидевший с Альфонсо за первой партой. Я почувствовала себя униженной. Через несколько дней нам задали первую домашнюю контрольную по латыни. Возвращая нам проверенные работы, Джераче спросил:
— Кто из вас Греко?
Я подняла руку.
— Выйди сюда.
Он задал мне несколько вопросов по склонениям, формам глаголов, синтаксису. Я отвечала испуганно, главным образом потому, что он прямо-таки ел меня взглядом — раньше он ни на кого из нас так не смотрел. Потом он без единого слова отдал мне листок с контрольной. Я получила девятку.
С того дня дела у меня пошли в гору. За контрольную по итальянскому мне поставили восемь; на истории я не ошиблась ни в одной дате; на географии могла ответить на любой вопрос о рельефе, населении, полезных ископаемых или сельском хозяйстве той или иной страны. Но лучше всего у меня шел греческий: все смотрели на меня разинув рот. Благодаря занятиям с Лилой я знала алфавит, быстро читала, легко произносила звуки; преподаватель при всех хвалил меня. Другие учителя принимали мои успехи как нечто само собой разумеющееся. В один прекрасный день преподаватель религии отвел меня в сторону и предложил записаться на бесплатный заочный курс теологии. Я согласилась. К Рождеству все уже запомнили, что моя фамилия — Греко, некоторые звали по имени — Эленой. Джино теперь дожидался меня после занятий, и мы вместе возвращались домой. Однажды он спросил меня, не хочу ли я стать его девушкой, и я, хоть и считала его придурком, вздохнула с облегчением. «Это лучше, чем ничего», — сказала я себе и не стала отказываться.
Все эти волнующие события следовали одно за другим в нарастающем темпе, пока не настали рождественские каникулы. Я снова окунулась в жизнь своего квартала. У меня появилось больше свободного времени, я чаще виделась с Лилой. Еще до каникул она узнала, что я учу английский, и, разумеется, обзавелась английской грамматикой. Она знала уже очень много слов и очень прилично их произносила, но уж в этом-то и я ей не уступала. Она постоянно донимала меня просьбами после каникул спросить у учителя, как произносится то одно, то другое слово. Однажды она привела меня в мастерскую и показала металлическую коробку, полную клочков бумаги, — на каждом на одной стороне было написано слово по-итальянски, на другой — по-английски: карандаш — pencil, понимать — to understand, ботинок — shoe. Сделать такие карточки ей посоветовал учитель Ферраро; он сказал, что это отличный способ учить слова. Она называла мне итальянские слова и требовала, чтобы я говорила, как это будет по-английски. Но я почти всегда молчала — большинство слов были мне незнакомы. Она опережала меня во всем, как будто училась в какой-то тайной школе. Еще я заметила, что она старается осваивать все то, чему учили меня. Мне хотелось поговорить на другие темы, но она расспрашивала меня о склонениях в греческом — чтобы через минуту выяснить, что я пока остановилась на первом, тогда как она учит уже третье. Она выпытывала, что я думаю об «Энеиде», которая ей очень нравилась. Она прочитала ее всего за несколько дней, а мы в школе добрались только до середины второй книги. Она в подробностях рассказывала мне о Дидоне, о которой я ничего не знала: это имя я впервые услышала не в школе, а от нее. Как-то вечером она сказала вещь, которая меня поразила: «Без любви угасает жизнь не только людей, но и целых городов». Не помню точно, в каких выражениях она сформулировала эту мысль, но мысль была именно эта. По словам Лилы, между тем, что наши улицы утопают в грязи, а на месте прежней деревни выросли наши уродливые дома, и тем, что в каждой семье царит насилие, существует прямая параллель. Я испугалась, что сейчас она заведет разговор о фашизме, нацизме, коммунизме и прочем, и, чтобы переключить ее на происходящие со мной прекрасные изменения, на одном дыхании выпалила, что, во-первых, гуляю с Джино, а во-вторых, учусь с Нино Сарраторе, который стал еще краше, чем был в начальной школе.
Она прищурилась, и я с тревогой подумала, что в следующую минуту она сообщит, что у нее тоже есть парень. Но она только рассмеялась. «У тебя любовь с сыном аптекаря, — сказала она. — Поздравляю, теперь ты как Дидона, влюбленная в Энея». Потом от Дидоны она перекинулась на Мелину и долго про нее рассказывала. Я и правда не знала почти ничего о том, что творится у нас в квартале, потому что уезжала в школу рано утром и возвращалась домой поздно вечером. Она рассказывала об этой своей родственнице так, будто все это время не спускала с нее глаз. Я услышала о нищете, в которой та жила с детьми, о том, что Мелина с Адой продолжают мыть подъезды (денег, которые приносил Антонио, не хватало). Но Мелина больше не пела, а свою работу выполняла механически, как заводная кукла. Лила в подробностях описывала, как Мелина, согнувшись пополам, поднимается на верхний этаж с мокрой тряпкой в руках и моет ступеньку за ступенькой, пролет за пролетом — с энергией и старанием, каким позавидовали бы люди намного сильнее ее. Если кто-то поднимался или спускался по лестнице, она сыпала ругательствами и могла даже бросить в проходящего тряпкой. От Ады Лила узнала, что однажды, когда кто-то наследил на только что вымытой лестнице, у Мелины начался припадок и она стала пить грязную воду из ведра — еле ее оттащили. Вот так. Слово за слово от Джино мы перешли к Дидоне и Энею, который ее бросил, а потом снова вернулись к сумасшедшей вдове. И тут Лила упомянула Нино Сарраторе: оказывается, она внимательно меня слушала.
— Расскажи ему о Мелине, — попросила она. — Пусть передаст отцу. А то стишки сочинять все горазды! — прибавила она злобно, но тут же рассмеялась и торжественно пообещала: — Я никогда ни в кого не влюблюсь и никогда не буду писать стихи.
— Не верю.
— Честное слово!
— Но другие-то в тебя влюбятся.
— Им же хуже.
— И будут страдать, как Дидона.
— Нет, побегут к другим. Как Эней, который в итоге женился на дочери царя.
Я не нашлась что ей возразить. Просто ушла от разговора, но спустя время завела его снова: теперь, когда у меня появился парень, мне нравилось обсуждать эту тему. Однажды я осторожно спросила:
— А что, Марчелло Солара так за тобой и бегает?
— Да.
— А ты?
Она презрительно усмехнулась, что означало: «Марчелло Солара мне отвратителен».
— А Энцо?
— Мы с ним дружим.
— А Стефано?
— По-твоему, они все по мне сохнут?