Как были, в этих платьях, мы задержались на церковном дворе и сразу после причастия завели грешный разговор о любви. Кармела не могла поверить, что я отвергла сына аптекаря, и поделилась этим с Лилой. А вот Лила меня поразила — не развернулась, чтобы уйти, всем своим видом говоря: «Да кого это волнует?», а очень заинтересовалась. И мы заговорили об этом втроем.
— Почему ты ему отказала? — спросила Лила на диалекте.
— Потому что я не уверена в своих чувствах.
Я ответила на литературном итальянском. Мне хотелось произвести на нее впечатление и дать понять, что, даже если я трачу время на обсуждение мальчишек, я все-таки не Кармела.
Эту фразу я прочитала в «Мечте» и запомнила. Лилу она поразила. Мы продолжили разговор на языке книг, будто вступили в соревнование, как когда-то в младших классах. Кармеле пришлось довольствоваться ролью слушательницы. В один миг у меня пробудились мысли и застучало сердце: она, я — и красивая, правильно выстроенная речь. В средней школе мне не доводилось вести подобных бесед ни с учениками, ни с преподавателями. Это было восхитительно! Лила шаг за шагом убеждала меня, что в любви можно увериться, только подвергнув избранника суровым испытаниям. И, неожиданно перейдя на диалект, посоветовала мне согласиться стать девушкой Джино, но только при условии, что он все лето будет покупать мороженое мне, ей и Кармеле.
— Если не согласится — значит, это не настоящая любовь.
Я сделала, как она мне сказала, и Джино как ветром сдуло. Значит, это была не настоящая любовь, но я совершенно не расстроилась. Разговор с Лилой доставил мне такое удовольствие, что я собиралась целиком посвятить себя общению с ней, особенно летом, когда появится больше свободного времени. Мне хотелось снова и снова вести с ней такие же разговоры. Я опять почувствовала себя умной, как будто что-то легонько стукнуло меня по голове, воскресив нужные образы и слова.
Но продолжение истории оказалось не таким, как я ожидала. Вместо того чтобы укрепить отношения между мной и Лилой, тот разговор привлек к ней множество других девчонок. Совет, который она мне дала, запомнился Кармеле Пелузо, и та разболтала о нем всем. В результате дочь сапожника, у которой не было ни груди, ни месячных, ни поклонников, за несколько дней стала в нашем кругу главным экспертом по любовным делам. Она в очередной раз изумила меня, охотно согласившись на эту роль. Если она не была занята дома или в мастерской, значит, шепталась с кем-то из девчонок. Я проходила мимо, здоровалась, но она меня даже не слышала. Из разговора до меня доносилась лишь пара-тройка фраз, которые казались мне прекрасными и заставляли меня жестоко страдать.
6Это были невеселые дни, кульминацией которых стало мое унижение; я должна была его предвидеть, но предпочитала делать вид, что ничего страшного не происходит. Альфонсо Карраччи перевели в следующий класс со средним баллом восемь, Джильола Спаньюоло получила семь, а у меня были все шестерки и четверка по латыни. Этот предмет мне предстояло пересдавать в сентябре.
На сей раз отец сказал, что продолжать учебу бессмысленно. Учебники стоили дорого. Покупка латинского словаря Кампанини и Карбони, даже подержанного, для нашей семьи была серьезной статьей расхода. Денег на репетитора тоже не было. Но главное — всем стало очевидно, что я не способна к учебе: младший сын дона Акилле перешел в следующий класс, а я нет, дочь кондитера Спаньюоло перешла, а я нет. Мне следовало смириться.
Я проплакала всю ночь и весь день, нарочно терзая себя. Я была старшим ребенком в семье, следом за мной родились два мальчика и еще одна девочка — маленькая Элиза. Пеппе и Джанни, мои братья, по очереди приходили утешать меня: то приносили фруктов, то просили поиграть с ними. Но я все равно чувствовала себя одинокой неудачницей и никак не могла успокоиться. А вечером ко мне подошла мать: я услышала ее шаги за спиной. Своим обычным резким тоном она сказала на диалекте:
— Репетитору мы платить не станем, но ты можешь попробовать выучить латынь сама и пересдать экзамен.
Я смотрела на нее недоверчиво. Она ничуть не изменилась: те же тусклые волосы, тот же косящий глаз, крупный нос, тяжелое тело.
— Никто не говорит, что у тебя не получится, — добавила она.
Больше она ничего не сказала, по крайней мере, я только это и запомнила. На следующий день я засела за учебники, дав себе слово не ходить ни во двор, ни в сквер.
Но однажды утром я услышала, что меня зовут с улицы. Это была Лила, бросившая эту привычку сразу, как мы закончили начальную школу.
— Лену́! — кричала она.
Я высунулась в окно.
— Мне нужно тебе кое-что сказать.
— Что?
— Спускайся.
Я нехотя потащилась вниз: мне было стыдно признаваться, что я не сдала экзамен. Мы немного побродили по освещенному солнцем двору. Я без особого интереса расспрашивала, что у кого новенького, в том числе спросила, как у Кармелы дела с Альфонсо.
— Какие дела?
— Она же его любит.
Лила прищурилась. Обычно когда она смотрела так — серьезно, без улыбки, как будто, если от глаза останется только щелочка, она лучше сконцентрируется на том, что ее интересует, — то напоминала хищную птицу — я видела таких в кино в приходском кинотеатре. Но в тот раз мне показалось, что она приглядывается к чему-то, что ее злит и вместе с тем пугает.
— Она тебе ничего не говорила об отце? — спросила Лила.
— Говорила, что он не виноват.
— А кто же тогда убийца?
— Полумужчина, полуженщина, существо, которое прячется в канализации с мышами и выходит через люки.
— Так и есть, — неожиданно расстроившись, сказала Лила и прибавила, что Кармела, как и весь двор, принимает за чистую монету все, что она говорит. — Не хочу больше с ней разговаривать. Ни с кем не хочу разговаривать, — проворчала она сердито, и я поняла, что в ее словах нет ни капли высокомерия, ни капли бахвальства. Я недоумевала: сама я на ее месте гордилась бы собой, своим влиянием, а она, наоборот, испытывала недовольство, смешанное с боязнью ответственности.
— Разве это плохо — разговаривать с другими? — пробормотала я.
— Хорошо. Но только когда есть с кем.
Я почувствовала прилив радости, но не подала вида. Что она имела в виду, произнося эти прекрасные слова? Может, то, что она хочет общаться только со мной, потому что я не принимаю за чистую монету все, что она говорит, а спорю с ней? Или то, что мне одной небезразличны мысли, приходящие ей в голову?
Да. Она произнесла эти слова голосом, которого я раньше никогда у нее не слышала: тихим, хотя и резким, как обычно. Оказалось, именно она сказала Кармеле, что в романе или в кино дочь убийцы непременно влюбилась бы в сына жертвы. Такое может случиться и в жизни, но только любовь при этом должна быть настоящей. А Кармела ничего не поняла и на следующий же день разболтала всем, что влюблена в Альфонсо: она соврала, чтобы привлечь к себе внимание, и никто не знал, к каким последствиям это может привести. Об этом мы и говорили. Нам было по двенадцать лет, мы долго бродили по раскаленным улицам среди мошкары и пыли, поднятой проезжавшими старыми грузовиками, как две старухи, готовые поставить точку в своей полной разочарований жизни и продолжающие цепляться друг за друга. Никто не понимает нас, только мы, думала я, понимаем друг друга. Только мы знаем, что тяжесть, висевшая над нашим кварталом всегда, сколько мы себя помнили, стала бы чуть меньше, если бы бывший столяр Пелузо не воткнул нож в шею дона Акилле, если бы убийцей оказался обитатель канализации, а дочь убийцы вышла бы замуж за сына жертвы. Было что-то невыносимое в вещах, людях, домах, улицах, и это что-то нужно было выдумать заново, как в игре, чтобы продолжать с ним жить. Главное — знать в этой игре правила, а мы с ней — но только мы — их знали.
Потом она вдруг задала мне вопрос, никак не связанный с тем, о чем мы говорили, но прозвучавший так, будто весь наш разговор вел именно к нему:
— Мы все еще подруги?
— Да.
— Тогда можешь сделать мне одолжение?
В то утро я сделала бы для нее все что угодно: сбежала из дома, покинула свой квартал, спала в сарае, питалась корешками, спустилась через люк в канализацию и никогда не вернулась бы назад, несмотря ни на какой холод и дождь. Но то, о чем она попросила, показалось мне сущей мелочью, так что я почувствовала легкое разочарование. Она всего лишь хотела, чтобы мы каждый день, перед ужином, хотя бы на час встречались в сквере и чтобы я приносила с собой учебники латыни.
— Я тебе не помешаю, — сказала она.
Она уже знала, что меня отправили на пересдачу, и хотела заниматься латынью вместе со мной.
7В те годы, когда я училась в средней школе, многие вещи менялись прямо у нас на глазах, и так быстро, что нам даже не верилось в эти перемены.
В те годы, когда я училась в средней школе, многие вещи менялись прямо у нас на глазах, и так быстро, что нам даже не верилось в эти перемены.
Бар «Солара» разросся и преобразился в хорошо оборудованную кондитерскую, заправлял в которой отец Джильолы Спаньюоло: по воскресеньям там толпилась и молодежь, и старики, покупали домой пирожные. Сыновья Сильвио Солары — Марчелло, которому было около двадцати, и Микеле, чуть младше, — купили бело-синий «фиат-миллеченто» и по воскресеньям гордо разъезжали по улицам.
Бывшая столярная мастерская Пелузо, когда-то руками дона Акилле превращенная в колбасную лавку, наполнилась множеством деликатесов, теперь выставленных еще и на тротуаре. Запах специй, маслин, колбас, свежего хлеба и копченостей щекотал прохожим ноздри, возбуждая аппетит. Со смертью дона Акилле его мрачная тень покинула это место и больше не витала над его семьей. Вдова, донна Мария, оказалась очень доброй женщиной. Она теперь лично управляла магазином вместе с пятнадцатилетней дочерью Пинуччей и сыном Стефано, который из злобного мальчишки, пытавшегося проткнуть Лиле язык, превратился в сдержанного молодого человека с доброжелательным взглядом и кроткой улыбкой. Покупателей стало намного больше. Мать сама отправляла меня туда за продуктами, и отец не возражал, в том числе потому, что, когда денег не хватало, Стефано записывал мои покупки в блокнот, и мы расплачивались в конце месяца.
Ассунта, вместе с мужем Николой торговавшая на улице фруктами и овощами, была вынуждена оставить работу из-за сильных болей в спине, а через несколько месяцев ее муж слег с воспалением легких, от которого чуть не отправился на тот свет. К счастью, все закончилось хорошо. Теперь каждое утро, зимой и летом, в дождь и в солнце, на телеге, запряженной лошадью, по улицам раскатывал их старший сын Энцо, в котором от мальчишки, кидавшего в нас камни, не осталось почти ничего: он стал коренастым парнем, сильным и здоровым, со светлыми растрепанными волосами, голубыми глазами и густым басом, которым расхваливал свой товар. Продукты у него были отличные, и по тому, как он себя вел, было видно, что парень он честный и рад услужить клиентам. Он невероятно ловко управлялся с весами. Мне нравилось, как он быстро-быстро переставляет гири, пока чаши не придут в равновесие, снимает их — раздается звяканье железа, — заворачивает картофель или фрукты и укладывает в корзину синьоры Спаньюоло, или Мелины, или моей матери.
По всему кварталу процветало предпринимательство. В галантерее, где Кармела Пелузо начинала работать продавщицей, неожиданно появилась молодая швея: магазин расширили и рассчитывали превратить в модное дамское ателье. Из мастерской, где работал сын Мелины Антонио, сын старого хозяина, Джентиле Горрезио, попытался сделать небольшую фабрику мопедов. В общем, все пришло в движение, все закрутилось, все на глазах меняло облик, скрывая накопившуюся ненависть, напряжение и уродство и представая в новом свете. Пока мы с Лилой учили в сквере латынь, менялись даже простые вещи вокруг нас — фонтанчик, куст, яма на краю дороги. Пахло битумом, медленно, с треском и дымом, полз дорожный каток — рабочие, голые по пояс или в майках, асфальтировали улицы и stradone — широкое шоссе. Менялась даже цветовая гамма. Паскуале, старший брат Кармелы, устроился рубить деревья, росшие вдоль железной дороги. Страшно представить, сколько он их вырубил, если мы целыми днями слышали звуки пилы: деревья вздрагивали и, источая аромат опилок и зелени, падали на землю с протяжным шелестом, похожим на вздох; Паскуале и другие рабочие без устали пилили, рубили и корчевали корни, пахнувшие землей. Зеленое пятно исчезло, и на его месте появилась плоская и утоптанная площадка желтоватого цвета. Работу эту Паскуале получил по счастливой случайности. Незадолго до того друг сказал ему, что в баре «Солара» сидят какие-то люди, которые нанимают мужчин на ночную вырубку деревьев на площади в центре Неаполя. Паскуале не любил Сильвио Солару и его сыновей, но все равно отправился в бар, сгубивший его отца, — ему надо было кормить семью. Он вернулся на рассвете, без сил, принеся с собой запах свежей древесины, погубленных листьев и моря. Затем его все чаще стали приглашать и на другие подобные работы. Теперь он трудился на стройке за железной дорогой, и иногда мы видели, как он взбирается на строительные леса растущих на глазах новых зданий или, нацепив на голову панаму из газеты, устраивается в обеденный перерыв на солнце и ест сосиски с хлебом и брокколи.
Лила сердилась, когда я отвлекалась, глядя на Паскуале. К моему большому удивлению, выяснилось, что она уже многое знает из латыни, например все склонения и спряжение глаголов тоже. Я осторожно спросила ее откуда, и она с обычным для нее сердитым выражением лица, означавшим, что ей жалко тратить время на пустые разговоры, призналась, что, когда я поступила в среднюю школу, она взяла в библиотеке Ферраро латинскую грамматику и из любопытства выучила ее. Библиотека была для нее ценным ресурсом. Хоть и не сразу, но она все же с гордостью показала мне свои четыре читательских билета: один ее собственный, один — на имя Рино и по одному — на отца и на мать. На каждый билет она брала по книге, проглатывала их за неделю, а в следующее воскресенье возвращала и брала четыре другие.
Я не расспрашивала Лилу, какие книги она уже прочитала и какие читает сейчас, — учеба не оставляла времени на болтовню. Она гоняла меня по пройденному материалу и жутко злилась, если я отвечала неправильно. Однажды даже сильно шлепнула меня по руке своей длинной узкой ладонью и не только не попросила прощения, но, наоборот, пригрозила, что ударит еще больнее, если я снова ошибусь. Латинский словарь — она еще ни разу не видала таких толстых и тяжелых — привел ее в восторг. Лила искала в нем не только те слова, что встречались в упражнениях, но и другие, просто приходившие ей на ум. Она задавала мне упражнения, копируя интонации учительницы Оливьеро. Заставляла меня переводить по тридцать предложений в день: двадцать с латыни на итальянский и десять с итальянского на латынь. Сама она тоже переводила — намного быстрее меня. В конце лета, когда до экзамена оставалось совсем чуть-чуть, она с недовольством заметила, что я ищу в словаре незнакомые слова в том же порядке, в каком они стоят в предложении, выписываю основные значения и только потом пытаюсь понять его смысл.
— Это преподавательница велела тебе так делать? — осторожно спросила она.
Преподавательница никогда ничего не говорила, только задавала упражнения. Это я решила, что нужно переводить так.
Лила помолчала недолго и сказала:
— Сначала прочитай предложение на латыни, потом найди глагол. По форме глагола ты поймешь, где подлежащее. А когда будет известно подлежащее, найдешь и дополнения: если глагол переходный — это прямое дополнение, если нет — то косвенное. Попробуй.
Я попробовала. Переводить вдруг оказалось просто. В сентябре я пошла сдавать экзамен: написала письменную часть без единой ошибки и ответила на все устные вопросы.
— Кто с тобой занимался? — спросила преподавательница, слегка нахмурившись.
— Подруга.
— Из университета?
Я не знала, что это значит, и ответила «да».
Лила ждала меня на улице, в тени. Когда я вышла, то сразу обняла ее и сказала, что сдала на отлично, и спросила, будем ли мы и дальше заниматься вместе. Она же первая это предложила, вот мне и показалось, что пригласить ее продолжить занятия — отличный способ выразить свою благодарность. Но она замотала головой почти с отвращением. И сказала, что просто хотела понять, что это за латынь, которую учат умники.
— И что теперь?
— Поняла, и хватит.
— Тебе не понравилось?
— Понравилось. Возьму в библиотеке какую-нибудь книгу.
— На латыни?
— Да.
— Но нам еще так много надо выучить!
— Вот и учи. Если я что не пойму, поможешь. А сейчас мне пора. У нас с братом есть одно дело.
— Какое?
— Потом покажу.
8Снова начались занятия, и я сразу выбилась вперед по всем предметам. Я все ждала, когда Лила попросит меня помочь ей в латыни или в чем-нибудь другом, и училась не столько для школы, сколько ради нее. Я стала лучшей в классе: даже в начальной школе я не училась так хорошо.
В тот год мне казалось, что я расползаюсь, как тесто для пиццы. Грудь, бедра, зад пухли чуть ли не на глазах. Однажды в воскресенье я шла к скверу, где договорилась встретиться с Джильолой Спаньюоло, и тут рядом затормозили братья Солара на своем «миллеченто». Марчелло, старший, был за рулем, Микеле, младший, сидел рядом. Оба красивые, с блестящими черными волосами и белозубыми улыбками. Из них двоих мне больше нравился Марчелло: он был похож на Гектора с иллюстрации в школьном издании Илиады. Они сопровождали меня всю дорогу: я шла по тротуару, а они на «миллеченто» ехали рядом.