И все пошло по старому.
А вот четвертый приезд четы Родионовых в Казань в августе восемнадцатого года запомнился им на всю жизнь и во всех подробностях. И оба об этом своем вояже вспоминать вслух не любили. И практически никогда не говорили об этом между собой. Ведь в тот раз все могло закончиться гораздо хуже, чем кончилось, и Лиза едва не погибла, чего Савелий Николаевич не простил бы себе никогда.
Это дело не давало ему покоя с пятнадцатого года, когда золотой запас России стал свозиться в Казань и Нижний Новгород, но преимущественно в Казань. Ну, попала шлея под хвост и зудила, зудила…
К весне восемнадцатого в Казанском отделении Государственного банка России, теперь социалистической республики, скопилось почти все золото бывшей империи. А что, если от золотого запаса отломить кусочек для себя? Это было бы замечательным завершением его карьеры, своеобразный «посошок», после которого с чистой душой и сознанием выполненного долга, то есть, морально и материально удовлетворенным, можно было спокойно отправиться на покой.
На пенсию, как с недавнего времени стали говорить фартовые, собирающиеся уйти в завязку. Он даже пообещал это Елизавете. Ее уговоры на него не подействовали, и она, по своему обыкновению, поехала в Казань с ним.
Все шло ладно, покуда он не стал набирать код центрального замка хранилища. Нехорошее предчувствие уже тогда кольнуло его. Но совсем худо сделалось тогда, когда он понял, что кто-то сменил код сейфа.
А как же тогда Лиза? Она ведь осталась одна в гостинице! – вот о чем он тогда подумал.
Немного успокоился, лишь когда замок был открыт, и стали грузить золото в вагон.
Ну вот, думал, сейчас они погрузятся, он отправит помощников и бегом к ней. Дело выполнено – можно возвращаться в Москву!
История с Мамаем, попавшим в ловушку, хоть и закончилась благополучным вызволением, однако подтвердила самые худшие опасения Савелия – его расшифровали. Отправив ребят с золотом и дав подробнейший инструктаж Мамаю, Родионов бросился в гостиницу. Когда он вошел в нумер, Лизаветы в нем не было. Зато были двое, один из которых сунул Савелию Николаевичу под ребра револьверный ствол и довольно произнес:
– Ну что, гражданин Родионов, попались?
– О чем таком вы говорите? – не поворачивая головы, произнес Савелий, думая больше о том, где сейчас Лиза, чем о себе. – Это какая-то ошибка. Меня зовут Александр Аркадьевич Крутов. Я старший инспектор наркомата финансов. Прибыл в Казань с ревизией…
Тогда ему удалось уйти. Скользнув в открытый соседний нумер, он захлопнул его, а когда лягавые выломали дверь, Родионова в нумере уже не было.
Потом он долго искал Лизу и, наконец, нашел.
Итак, он был жив. И она была жива.
Но, собственно, чего он добился?
Ну, подломил Государственный банк. Хороший заключительный аккорд в его карьере.
Ну, вывез из банка вагон золота.
Так ведь не довез.
Погиб Мамай. Погибли Серый и Яким. Едва не погибла Лиза.
Стоило оно того?
Нет.
После чего твердо решил: больше – никогда.
* * *Они медленно пошли улицей Баумана, которую Родионов знавал некогда как Большую Проломную. Вот бывший дом Блохиной, где была квартира старика-хранителя Краузе, которую они посетили вместе с Якимом ранним утром шестого августа одна тысяча девятьсот восемнадцатого года; вот пристройка дома купца Оконишникова, а через чугунную ограду – тот самый злополучный банк, прощальный аккорд в воровской карьере короля медвежатников всея Руси Савелия Николаевича Родионова.
Ничего не изменилось: здание с колоннами и по нынешнюю пору оставалось банком, по-прежнему висели над входом два электрических фонаря, разве что не стояли теперь у входа латышские стрелки с примкнутыми к винтовкам штыками, да не было рядом неизменного Мамая, пребывавшего при Савелии с самого малолетства, бывшего адъюнкт-профессора Ленчика и плавильных и электрических дел мастера Гриши.
Ленчик, то бишь Леонид Петрович Красавин, вернувшись в Москву и поселившись вместе с сестрой и ее детьми в бывшем особняке Родионова на Большой Дмитровке (в чем ему подсобил сам Савелий Николаевич, сделавшись домоуправом своего собственного дома), по примеру своего старшего товарища с преступным промыслом завязал. А поскольку имел высшее химическое образование, сделался сначала заместителем, а потом и начальником подотдела по уничтожению крыс, мышей и вредоносных насекомых отдела санитарно-эпидемиологического надзора при одном из управлений Моссовета.
В двадцать шестом году он женился, и у него родился сын Валерий.
В сорок первом, когда немцы подошли вплотную к Москве, он отправил семью с сестрой, ее мужем и детьми в эвакуацию в город Пермь, а сам вступил в ополчение. Или нет, вступив в ополчение, он отправил свою семью и семью сестры в эвакуацию. В первом же бою он был убит, как и все ополченцы его взвода. Что сталось с его женой и сыном, Савелий Николаевич не знал. Сестра Ленчика, Глафира Петровна Кочеткова с мужем и двумя детьми, тоже была в эвакуации, и вернулась в сорок третьем уже без мужа. Квартира ее в особняке на Большой Дмитровке за ними сохранилась, и она продолжала занимать ее вместе с дочерьми и внуком Сереженькой, в коем не чаяла души.
Оператор плавильных аппаратов и горелок и электрический специалист Григорий Иванович Метельников по возвращении в Москву в восемнадцатом также жил в одном доме со своим бывшим шефом.
До двадцать второго года он кое-как пробивался случайными заработками, категорически отказывался от помощи, предлагаемой Савелием Николаевичем, и, в конце концов, подхватил чахотку, что в те голодные года было проще простого. Затем он поступил на службу во Второе трамвайное депо, дослужился до инженера третьей категории и тихо помер в противотуберкулезном диспансере в двадцать шестом году. Он так и не женился, детей у него не было, так что в его комнату Мосгорисполком заселил своего сотрудника, который был холост, втихую пил и особых хлопот не доставлял.
Что же касается четы Родионовых, то Савелий Николаевич, завязав, как и обещал своей супруге, сделался примерным семьянином и весьма деятельным домуправом, то есть председателем домового комитета жителей особняка по улице Большая Дмитровка. Особняк этот, конечно, уже не принадлежал Савелию Николаевичу, однако «уплотнение» прошло тихо и по плану, намеченному самим Родионовым. И при советской власти денежки, которые у него водились, могли кое-что. Был бы жив Мамай, и он бы проживал в особняке на Большой Дмитровке…
В двадцать втором году у Родионовых родилась дочь, которую они назвали Катей. У красивой, в родителей, девочки рано открылись большие способности к музыке, и Родионовы отдали ее в музыкальную школу по классу рояля. Теперь ей было уже двадцать семь лет, год назад она вышла замуж и уехала в Ленинград, где преподавала в консерватории и время от времени концертировала.
Когда они проходили мимо здания банка, Елизавета Петровна тревожно глянула на мужа:
– Похоже, начался вечер воспоминаний?
– Что? – спросил Савелий Николаевич, еще не совсем отвлекшийся от своих мыслей.
– Ты что, совсем старый стал? – взяла его под руку Елизавета Петровна. – Или глухой?
– Я тебя превосходно слышу, – буркнул Родионов.
– Ну, и что я у тебя спросила?
– Ты спросила… куда мы идем, – неуверенно ответил Савелий Николаевич.
– Да? – заглянула ему в глаза супруга. – Ну, и куда же?
– На озеро, – ответил Родионов. – Давай прибавим шагу.
ГЛАВА 12 ИЮЛЬ 2008 ГОДА
Он сидел на берегу и всматривался в темную гладь озера.
Ночи были светлыми, но он мало опасался, что их кто-нибудь заметит: в этой части озера берег зарос густыми кустами ивы и высоким камышом до такой степени, что трудно было рассмотреть даже дорогу, по которой никто не ездил уже несколько десятилетий. А пройти к озеру можно было разве что с мачете, прорубая себе дорогу. Едва приметная колея была заперта его джипом, уткнувшимся носом в самый берег озера. Из-под капота машины уходил в воду провисший тонкий трос.
Смотрел он на озеро не зря. Через какое-то время на середине озера показался вылетевший из его глубин красноватый светящийся шарик и, покачавшись на поднятой им легкой волне, застыл, будто бы уставившись в небо. Человек, пристально смотревший до этого на воду, поднялся, прошел к машине и, открыв дверцу, протянул в салон руку. Тотчас в носу джипа что-то заурчало, трос натянулся и стал медленно наматываться на катушку лебедки, установленной под капотом.
Еще через пять минут в нескольких метрах от берега показалась человеческая голова, обтянутая резиновой шапочкой и в заляпанной илом маске. Потом выросли плечи, грудь и плоский живот хорошо сложенного человека. Он был явно моложе того, который теперь смотрел на него, время от времени переводя взгляд на натянутый струной трос. За плечами у молодого, как рюкзак на школьнице, висели два небольших баллона, от которых к его рту шла гофрированная резиновая трубка. Выбравшись из воды, человек снял маску и, отплевываясь, стал освобождаться от груза за спиной.
Еще через пять минут в нескольких метрах от берега показалась человеческая голова, обтянутая резиновой шапочкой и в заляпанной илом маске. Потом выросли плечи, грудь и плоский живот хорошо сложенного человека. Он был явно моложе того, который теперь смотрел на него, время от времени переводя взгляд на натянутый струной трос. За плечами у молодого, как рюкзак на школьнице, висели два небольших баллона, от которых к его рту шла гофрированная резиновая трубка. Выбравшись из воды, человек снял маску и, отплевываясь, стал освобождаться от груза за спиной.
– Сколько? – спросил его пожилой.
– Четыре, – ответил аквалангист.
– А ты зря раздеваешься, – заметил пожилой. – Тебе придется сделать еще заход.
– Ты что, издеваешься? – вскинул голову молодой. – Я устал.
– А меня это не колышет, – спокойно парировал пожилой и бросил на молодого холодный тусклый взгляд. – Я сказал: полезешь еще раз.
– Да ты чо, Пермяк, в своем уме? У меня в баллонах и воздух уже на красном.
– Я-то в своем уме, – жестко сказал пожилой. – А вот тебе, Ихтиандр, еще пахать и пахать на меня. Забыл про должок?
– Так щас у тебя еще четыре ящика будет. А там золота на…
– Это мое золото, не твое, – холодно заметил ему Пермяк. – А ты даже не в доле. Чего считать чужие бабки. Так что, молчи в тряпочку и сопи в две дырки.
– Но у меня и правда баллоны пустые, – взмолился молодой. – Завтра, ну? Ведь подохну же здесь!
– Лады, – немного подумав, согласился пожилой. – Только завтра, – он недобро посмотрел прямо в зрачки молодого, – заправь свои баллоны по полной. Иначе будешь нырять без них. Ты меня понял?
– Понял, Пермяк, понял.
Молодой щелкнул зажигалкой, закурил и тоже уставился на трос.
Когда он сделал последнюю затяжку и бросил сигарету в мокрую траву, из воды показался ком грязи. Он выполз на берег и пополз к носу джипа, оставляя на траве слизистые ошметки и грязные следы. Следом за ним на берег выползли еще три таких кома.
Пожилой залез в кабину и выключил лебедку. Потом прошел к багажнику, и через мгновение к ногам молодого упал небольшой ломик.
– Вскрывай ящики и грузи бруски в багажник, – приказал он. – Я там рогожку постелил. Да не запачкай илом машину, а то языком вылизывать заставлю.
Молодой наклонился, поднял ломик, покосившись на пожилого, и принялся вскрывать ящики. В них аккуратными рядами лежали продолговатые золотые бруски со снятыми лицевыми фасками, тускло отсвечивающие желтым. На каждом из них стояло казначейское клеймо и был выдавлен двуглавый орел с коронами на головах и третьим венцом, как бы нависшим над ним. В лапах двуглавый птах сжимал скипетр и державу и всем своим видом показывал, что не намерен никому их отдавать.
* * *Пермяк не всегда звался Пермяком. Когда-то его звали Ленька Красавин, и получил он свое имя в память деда, героически погибшего под Москвой в начале войны.
В войну его отец со своей матерью, Лленькиной бабкой, жили в эвакуации в Перми. Отец работал сначала учеником токаря, а потом токарем на оборонном заводе. Вместе с ними в Перми поначалу жили и их родственники, Кочетковы – Глафира Кочеткова приходилась сестрой Ленькиному деду, но в сорок третьем они вернулись в Москву.
Кочетковы вернулись, а вот Красавины так и остались в Перми – в Москве их никто особенно не ждал, да и Валерий, будущий отец Леньки, успел жениться на местной и поступить на вечернее отделение химико-технологического техникума.
В пятьдесят пятом Ленькина бабка умерла, а отец стал начальником цеха, Валерием Леонидовичем Красавиным, и получил от завода отдельную жилплощадь.
Ленька народился в пятьдесят шестом. Ребенком он был поздним, оттого, наверное, много болел и заставлял относиться к себе с повышенным вниманием. А это всегда чревато, поскольку часто вызревает в ребячий протест, и еще неизвестно, в какой форме он выразится.
У Леньки он вызрел в нежелание проводить время дома и шатания по улице, приведшие, в свою очередь, к нежелательным знакомствам с уличной шпаной, которой в Перми было предостаточно.
В тринадцать лет он уже стоял на учете в детской комнате милиции.
В пятнадцать едва не угодил в тюрьму по статье «хулиганство».
В двадцать четыре он отмотал свой первый пятерик за ограбление ларька и сопротивление органам милиции при задержании.
В восемьдесят первом он снова сел за разбой, а когда откинулся, то страна уже была другая. Как грибы выросли повсюду кооперативы, которые доили братки, не нюхавшие тюремных камер.
Леньку, имевшего немалый лагерный стаж, тотчас пригрели, и он легко вписался в криминальное движение, а затем у него появилась и собственная «тема». Он стал «крышевать» рынки Перми, имея огромный процент с директоров, которые вскоре стали его приятелями. А те двое, которые не пожелали ими стать, просто исчезли, и их розыск не принес никаких результатов.
Как говорили в ментовке: «нет тела, нет и дела».
Скоро погоняло «Пермяк», которое ему дали на зоне, стало весьма известным не только в Перми, но и далеко за ее пределами. Несколько уральских бригад, поклонившись Пермяку солидной пачкой зеленых, заполучили право ссылаться на него и действовать от его имени. Авторитет Красавина достиг небывалых высот к концу тысячелетия. На очередном воровском сходняке его решили короновать. Уже были разосланы по зонам и тюрьмам малявы, предлагавшие блатным, знавшим его близко, поведать о кандидате в законники всю правду. Дело серьезное, избираемому человеку полагалось быть чистым не только перед братвой, но и перед богом.
Ничего подозрительного не выявилось: в досрочное освобождение не рвался, тянул срок, как и полагалось вору, карточный долг не зажимал, задушевных разговоров с операми не заводил. По правде жил! Ходить бы ему с наколотыми звездами под ключицами, да крестом на пальцах с весомой карточной мастью посередине, однако что-то не срослось…. Был он выбран положенцем, а дальше дело не двинулось.
В девяносто девятом Пермяка посадили за рекет, дав полную десятку. Деньги из «общака», дабы отмазать его от большого срока, судья не принял. Хотя точно было известно, что он берет. Несомненно, кто-то из авторитетных очень не хотел, чтобы Пермяк разгуливал на свободе. И у него это получилось.
Пермяк отсидел восемь. Все же припасенным на черный день деньгам удалось скостить ему пару лет. Но в родной город он больше не вернулся. Отец уже давно лежал на Северном кладбище, рядом с матерью, квартиру прихватизировали ушлые люди, так что делать там ему было нечего.
И тут он вспомнил о семейном предании.
Чем черт не шутит?
Тем более, о Родионове, знаменитом воре-медвежатнике, ему рассказывали старые зеки на пересылках.
Казань… Там же живет его кореш, Алмаз, с которым он вместе чалился аж на двух зонах. Да и среди должников кое-кто имеется. Долги же ведь на то и долги, чтобы когда-нибудь потребовать их возврата.
А что, стоит попробовать…
* * *Джип, груженный золотыми брусками, лихо мчался по ночным улицам города, и работающий кондиционер, нагнавший в салон прохлады, не мог остудить пылающее лицо Пермяка.
Как же правильно он сделал, что приехал сюда! Ай да дедушка Ленчик! Вот уж удружил внучку, так удружил. Теперь с таким богатством ему на хрен никто не нужен. Ни законники с их понятиями, ни блатные и фраера, смотрящие ему в рот, ни продажные менты и покупные судьи, ни фирмы и фирмочки с их малыми и большими генеральными директорами, все как один имеющие комплекс наполеона.
Теперь у него и без них будет все. Что пожелает!
Еще пару раз наведаться на озеро с этим сопляком-аквалангистом, и можно будет считать себя Рокфеллером.
За парнем дамокловым мечом висел долг: в одном из лагерей Мордовии, где Пермяк был смотрящим, того хотели опустить за неуважением к авторитетам, и только его личное поручительство спасло спортсмена от бесчестия. И вот теперь парень отрабатывал свой должок.
ГЛАВА 13 ИЮЛЬ 1949 ГОДА
Труп Степана обнаружили мальчишки. Этот народец просыпался рано, несмотря на каникулы.
Гешка и Костик еще вчера в обед договорились, что с утра пойдут рыбалить на озеро. Утренний клев – самый верный. Червей они накопали еще с вечера – а как известно, самые лучшие черви живут в навозной куче у палисадника тети Груши, – потому раненько поутру, взяв удочки с пробковыми поплавками и запасясь каждый по краюхе хлеба с солью, бегом направились на озеро.
Гешка уже закинул удочку, когда Костик, выбирая себе местечко получше, обошел камыши и увидел лежащего в воде мужика. Сначала ему показалось, что это лежит куча мокрого тряпья, но затем он увидел кисть руки и затылок со слипшимися волосами.
«Пьяный», – подумал вначале Гешка. Мужик лежал лицом в воде и, похоже, не дышал. Через какое-то время до Гешки дошло, что мужик мертвый. А он боялся мертвецов. Бабаня говорила, что они, то есть мертвецы, ежели их вовремя не положить в гроб и не закопать на кладбище, ночами оживают и бродят по улицам, вытянув вперед руки и вылавливая прохожих, чтобы впиться в их шеи своими пожелтелыми гнилыми зубами и испить свежей кровушки. Они, мол, очень любят свежую кровь.