Но я была не в силах вступить в решительный бой: я так устала, так пала духом, я вся опухла от солнца, все потеряла, что только могла. Как говорил Марк Твен, я не так легко теряю самообладание, но если потеряю, его не найдешь даже с ищейкой. Поэтому я предложила просто и прямо уносить отсюда ноги.
Мы кинулись бежать, внимательно глядя на дорогу, потому что пиявки, почуяв приближение теплокровного существа, каким-то особенным броском выстреливаются из травы на тропу и катятся к тебе кубарем с точным расчетом — успеть прицепиться к ботинку.
Так мы бежали, бежали — с тяжелыми рюкзаками, уже вдалеке показался спасительный подвесной мост, а на том берегу реки — словно мираж — возникли очертания человеческого жилища… пока не обнаружили, что с нами нет Никодима!
Голый, беззащитный, Никодим лежал на камнях и смотрел, как со всех сторон к нему подползают пиявки. В последнюю минуту Лёня — на бегу — схватил Никодима и сунул себе в карман.
Мы облюбовали большой чистый камень у реки, где плавали какие-то подозрительные головастики, из которых еще не-известно что вырастет, уселись на этот камень, опустив ноги в воду, стали есть орешки и с благодарностью вспоминать Серегу Седова, который нам их так заботливо вручил в дорогу вместе с шоколадом «Вдохновение» и пакетиками сухой ромашки.
Когда мы пошли дальше, нас вдруг нагнал здоровенный англичанин, этакий Робин Гуд в камуфляже. Услышав за спиной незнакомый чеканный шаг, Лёня обернулся и любезно протянул ему штатив от камеры, чтобы помочь перебраться через пустяковый каменный барьер.
Тот коротко поприветствовал нас, сказал, что держит путь из местечка Феди, откуда мы стартовали чуть не двое суток тому назад, а вышел он оттуда — сегодня, в полдень.
— Так вы отмахали по кошмарной жаре огромное расстояние!!! — воскликнул Лёня.
— Это что! Я за три дня на Эверест поднимаюсь. So long! (До встречи!) — и он зашагал вперед, рассекая воздух, могучей поступью.
Спустя полтора часа мы увидели, как маленькая фигурка этого колосса уверенно поднимается по отвесному склону на той стороне реки. Она уменьшалась и таяла прямо на глазах.
— У них, у англичан, наверное, отпуск очень короткий, — сказал Лёня, глядя, как наш попутчик превратился в точку и исчез в облаках.
Мы же только в сумерках взошли на подвесной бамбуковый мост — он до того был добротно сооружен и даже утрамбован плоскими каменными плитами, поскольку путь его пролегал над ревущим горным потоком, который и рекой-то не назовешь, а только порядочным водопадом. С таким там грохотом перекатывались валуны, мост захлестывает бурунами. Лёня встал посреди моста и, поджидая меня, записывал на диктофон рев этих талых снегов, один только Бог знает, откуда низвергающихся.
А я бреду — со своей тростью — еле тащусь! Меня саму-то шатает из стороны в сторону — да еще мост раскачивается, весь мир подо мной ходит ходуном…
Лёня сфотографировал этот драматический эпизод, потом в Москве фотографию вставил в рамку и подарил моей маме на день рождения. А та на нее смотреть не может.
— На этой фотографии, — говорит Люся, заливаясь слезами, — ты теперь всегда будешь идти по мосту — и никогда не дойдешь до берега!
По мокрым крутым ступеням мы поднялись на скалистую площадку — пустынную, без всякой растительности. Нас встретил хозяин просторной лачуги, рассчитанной на десять человек. Вместо окон там были сквозные отверстия: ни стекол, ни фанерки или картонки — ничего! Пока мы с Лёней огляделись, мне ветер все уши просвистел.
— Какой-то тут дискомфорт, — сказал Лёня. — Ты не находишь?
И мы перебрались к радушной тетушке по соседству. Комнатка небольшая, но уютная, как раз на две персоны.
Мы все разложили, рассупонились, стали показывать друг другу свои ранения, искать сочувствия: после того, как я загремела с лестницы, у меня был такой синяк — ого-го-го! У Лёни к ногтю большого пальца на руке присосалась пиявка, от выступившей на теле соли вся стала белой синяя рубашка!
И возникли проблемы в паху. (Мы специально солили воду, потому что в горах организм катастрофически обессоливается. И капали туда люголь и йодин! Вода получается противная, желтая, с привкусом йода, а что поделать?)
Быстро стемнело. Сын хозяйки принес нам простого белого риса, но очень-очень много. Мы попросили кипяченой воды («boiled water») — заварить ромашку. В довершении всех наших бед у нас расстроились животы.
— Но только boiled-boiled!!! — предупредил Лёня.
Кипятильник-то в районе Святой Аннапурны — полностью бесполезная вещь!
И в темноте давай жевать эту сухомотину, которую я приспособилась наваливать в растворимый суп, чтобы, во-первых, как-нибудь проглотить, и второе — ощутить хотя бы какой-нибудь вкус.
Вдруг из-под моей тарелки выползло огромное, стремительное насекомое и кругами забегало по столу — рогатое, крылатое, жутко грозное на вид. С трудом мы догадались, что это цикада.
Мы с Лёней успокоились, поели, зажгли свечу и принялись записывать события, которые с нами сегодня приключились.
Окон в комнате нет, стены и потолок сплетены из соломки, запах терпкий — осенней сырости, прелой листвы и, естественно, близкой реки, которая грохочет так, что, сидя на соседних кроватях, мы не слышим друг друга, приходится кричать.
И тут — вот апофеоз сегодняшнего дня! — изо всех углов и щелей повылезли жуки и пауки, мокрицы, сороконожки, веселые блохи заскакали: о, мама миа! — сказал бы гурунг из Ландрунга!!! Причем это не были мирные и безобидные мошки да букашки, они как накинулись на меня и как начали жалить нещадно!
Лёня попытался разогнать эту шатию-братию, но их все прибывало.
(«Ловлю себя на мысли, — писал в своем дневнике художник Олег Лысцов, — что ни разу в Тибете не был укушен насекомым, кроме того, я даже не видел ни бабочки, ни мухи, ни мирно ползущего жука!» Счастливец! М. М.)
— Эти все насекомые, — кричит Лёня, — выскакивают из твоей головы! Ты боишься их, и сон разума порождает чудовищ!!!
А я:
— Бежим отсюда!
Он:
— Я пообещал хозяйке сто рупий!
— Дай ей сто рупий! — Я ору — И бежим!
Он стал собирать вещи, побросал все в рюкзак.
Мы спустились вниз и на улице в свете дымящих керосинок среди стайки старух обнаружили того самого владельца бунгало, где безудержно гуляет ветер.
Я говорю ему:
— Друг! Нас заели насекомые. У тебя нету насекомых?
Он решительно отвечает:
— У меня? Нет!
Тогда мы другими глазами взглянули на его комнату, уже куда более доброжелательно обведя ее тусклым лучом фонарика. Смотрим, хотя бы кровати стоят не так близко к стенкам, чуть выше потолок, — явно стали вырисовываться какие-то блага, которые сразу не обнаружились. Правда, стены и потолок в точности такие же, соломенные с дырками. Ну, бедняк и в слоновьем следу приютится, как гласит непальская пословица.
Не зажигая свечи, не раздеваясь, мы легли на почти уж ничем не прикрытые доски — два чужеземца, далеко удалившиеся от своей родины.
Честно говоря, мы и дома спим черт-те знает на чем. У нас уже вся кровать развалилась, но внизу есть ящик — за него-то и ценит Лёня нашу кровать, он в этом ящике на протяжении десятков лет хранит свои старые ботинки. Этакий бывший сексодром, на котором лучше вообще не дышать и не шевелиться, а то он скрипит и разъезжается в разные стороны.
У нас гостила писательница Дина Рубина, увидела этот музейный экспонат и говорит:
— Я вам куплю новую кровать. Мы с Борей купили кровать в рассрочку. Наша с ним старая была на разных уровнях. Он — немного пониже, я — повыше. В конце концов, я выкинула ее, и мы купили новую. Теперь я буду выплачивать за нее двенадцать месяцев!..
Впрочем, я понимаю, такая покупка — слишком решительный шаг в жизни человека. Можно ведь найти компромиссное решение. Например, основание оставить прежним, а сверху — раздобыть и бросить новый матрац!
Мы как-то в Польше ходили на экскурсию в магазин матрацев. Там были матрацы, наполненные водами разных морей: Карского моря, Белого, Красного, Черного, Эгейского, Средиземного… У нас глаза разбежались. Мы с Лёней стали скакать на этих матрацах, а они: бву-у! Бву-ву-у-у..
Нам говорят:
— Оболочка отдельно. А воду повезете домой в канистре. Лучше берите, — они говорят, — матрац с песком пустыни Сахары. Хотите с песками Гоби или Каракумы…
Мы, конечно, ничего там не стали покупать. А тут Лёнин брат Женя, врач-реаниматолог, обзавелся ортопедическим матрацем, а нам предложил продать старый, причем довольно дорого.
Лёня говорит:
— Только человек с железными нервами может спать на матраце, на котором десять лет проспал реаниматолог. Шок травматический можно заработать. Пускай скидывает треть цены!
И купил себе вместо кровати и матраца специализированную подушку «Здоровье» — без снов, без слез, без кошмаров, без мыслей. Но вскоре отдал ее мне.
— На этой подушке, — сказал он недовольно, — я чувствую себя человеком, лишенным подсознания.
Высились вокруг горы. И хотя мы уже не могли их видеть, но чувствовали, что они здесь — безмолвные, громадные, вне времени. В сравнении с этими вздымающимися пиками великие эпохи и миры казались эфемерными, как вспышки молний.
Мы лежали на дне глубокого ущелья, в том самом месте, где справочник ни при каких обстоятельствах не разрешал останавливаться усталым путникам. Это было начало мира. Где-то высоко, на уровне звезд, мерцали и теплились редкие деревеньки. А по деревенским небесным дорогам медленно катилась ну прямо до неузнаваемости рельефная луна.
На потолке и соломенных стенках, залитые лунным светом, сидели в оцепенении прозрачные многоногие жужелицы.
— Кто это?! — я спросила.
— Да какая-то гималайская шушера, — ответил Лёня.
Мы, не сговариваясь, решили не обращать на них внимания. Ночь напролет под окном шумела река, и в разбитое окно летели на наши лица холодные брызги.
13 глава Над пропастью на стуле
Наутро мы не то что проснулись — спать было невозможно из-за холода, сырости, ветра и шума, — скорее, очнулись от неглубокого обморока. Я сразу вспомнила анекдот — мол, около Ниагарского водопада этнографы обнаружили племя, все представители которого отличались оттопыренным ухом и здоровой шишкой на лбу. Оказывается, пробуждаясь, тут каждый спрашивал изумленно, приложив ладонь к уху:
— …Что это там шумит?
И, хлопнув себя кулаком по лбу:
— A-а! Так это ж Ниагарский водопад!!!
Лёня сел, свесил ноги с кровати — сам туча тучей, на подбородке трехдневная щетина, нос, уши обгорелые, одежда насквозь отсырела, мрачно взглянул на меня и говорит:
— У тебя, Марин, бывает такой вид, как будто ты утопленница. Серьезно, утопленница из воды вышла и пошла.
И стал подшучивать над моим желанием беспрестанно скитаться по Гималаям.
Ну, мы опять набили себе желудок комками холодного риса плюс непонятными желтыми жареными стручками. Казалось, мы уже с Лёней целиком состоим из одного риса. Как говорят у нас на Руси, славящейся острым словцом: дальняя дорога до тех пор не считает путника за своего, пока он «домашними (мамиными) пирожками ср…т».
Выпили чая с молоком, имбирем и масалой. Масалу непальцы добавляют в любые блюда. Причем это не отдельная специя, а смесь кориандра, корицы, кардамона, гвоздики, муската и перца.
Расплатились за ночлег.
Лёня поглядел вверх на гору, куда нам предстояло подняться, потом на свой рюкзак с тяжелой аппаратурой и сказал:
— Пора нанять носильщика.
— Портер вам обойдется в пятьсот рупий, — с готовностью отозвался хозяин нашего ночного пристанища. — Дорога на Чомронг — трудная, а рюкзак увесистый.
— Ерунда! — ответил Лёня. — Сейчас мы, как авиаторы на воздушном шаре, будем выбрасывать балласт.
Он вытащил мои белые теннисные туфли, которые я привезла себе из Швеции, мои же еще вполне приличные джинсы, все это сложил на траву и, приподняв рюкзак, говорит:
— Вот теперь совсем другое дело. Триста пятьдесят — и ни рупии больше!
— О’кеу! — согласился хозяин мокриц, речного шума и ветра в лачуге.
Мы стали ждать, когда к нам придет носильщик. Я думала, он похож на циркового силача Валентина Дикуля. Когда-то мы были дружны с Валентином Ивановичем, ходили с Серегой на все его представления, он нам в партер приносил конфеты — к неописуемой зависти обычных зрителей, а за кулисами его маленькая дочка Аня играла с Сережкой. И тот потом говорил:
— Везет Аньке, у нее отец — силач, а у меня какой-то художник.
Короче, носильщик вышел не сразу, сказали, что он курит. А я стою уже в полной готовности — и не могу унять дрожь, как наш сеттер Лакки, когда чует землю, зелень и чует ежа.
Наконец явился носильщик. Это был неторопливый человек, основательный, достойный, рядом с ним мы мгновенно почувствовали себя неврастениками. Хотя с него падали штаны, он шмыгал носом, а за щекой держал бетель и поминутно сплевывал. Ни слова не говоря, не одарив нас ни взглядом, ни улыбкой, он встал под наш с Лёней солидный рюкзак.
Теперь нам предстояло такое трудное восхождение, такая крутая высилась перед нами гора, что лучше уж было не пытаться окинуть ее взором, но шаг за шагом идти, и идти, и идти, и забыть, что ты можешь не идти.
Однако прежде чем сделать первый шаг, я громко произнесла, чтобы слышали горы и Лёня:
— Посвящаю свое путешествие на Аннапурну моим родителям Люсе и Лёве, Учителю Ошо Раджнешу, а также миру и пониманию на этой планете!..
— Аминь! — сказал Лёня.
И мы пошли вверх.
Слава не зрящему на лица и открывающему тайны Своей любви, всемогущества, премудрости — младенцам.
— Не забывай любоваться! — время от времени напоминали мы с Лёней друг другу, особенно когда валились с ног от усталости.
Ведь нас окружали высочайшие горы в мире.
И эти горы были живые. Они казались неправдоподобными ранним утром, когда солнечные лучи еще не коснулись спящей земли. Их вздымающиеся пики в своем сиянии четко вырисовывались на бледно-голубом небе. Солнце поднималось, и длинные тени легли на равнины. Ближе к полудню снежные пики исчезнут в облаках, но прежде чем скрыться, они пошлют свое благословение ущельям, долинам, рекам и городам.
Бедные мои мама с папой, когда узнали, что я еду в Непал, стали уговаривать меня не отправляться на поиски Шамбалы.
— Там жутко сложные природные условия, прямо невозможно идти! — со столь свойственной ей прозорливостью говорила моя мама. — Даже мужчины не все выдерживают!
— Мне очень приятно, — я путала и заметала следы, — что вы в таком возрасте преклонном… верите в сказки.
— А нам очень приятно, — парировала Люся, — что ты в своем возрасте — тоже, надо сказать, уже немалом — так веришь в свою… креатуру.
Лёня шел впереди, я за ним, а за мной шагал наш спаситель с вещами. Я была ему так благодарна, все хотела подбодрить его, сказать какие-то хорошие слова. Но он за весь поход ни разу на меня не взглянул и не проронил ни слова. Как Хемингуэй, который заявил журналисту Генриху Боровику:
— Если хотите со мной поговорить, то молчите.
С каждым шагом все меньше мыслей и меньше страха. «После прочтения десяти тысяч книг человеку следует пройти десять тысяч миль», это хорошо понимали древние. И хотя мы по-прежнему испытывали множество трудностей, все мое существо было наполнено ликованием.
Менялись не только пейзажи, от подножия до вершины горы сто раз поменялись запахи, они меня сводили с ума! Каждое растение, дерево, листья, плод — пахли по-своему. Это были не только ароматы горных трав и цветов, но и насекомых, камней, мха, тумана и влажной почвы.
Я села отдохнуть над пропастью на стул. Вот что поразительно: бездонная пропасть, и на краю этой пропасти — стул. И я на нем сижу.
Лёня сфотографировал меня на стуле, но предупредил, что вся глубина этой бездны ускользнет.
Однако ничто не ускользает от моего взгляда — подо мной, совсем рядом, парит орел. Буквально в паре метров от стула. Мне прямо не по себе, до того он близко. Я вижу мощное вытянутое тело, черную спину, крупную длинную голову с белым оперением на макушке, могучий костяной клюв, бурый с отливом хвост и очень длинные заостренные черно-бурые крылья. Воздух надежен для него, как земная твердь, он почти не двигает крыльями, что придает всей его увесистой фигуре вид существа не из нашего измерения.
Лёня достает фотопортрет своего орла, узника московского зоопарка. Он прислоняет его к ножке стула, фотографирует в этом великолепном пейзаже и продолжает восхождение. Я спешу за ним, но все-таки не выдерживаю и оборачиваюсь.
Резким порывом ветра брошенную Лёней фотографию сметает со скалы. И вот уж два белоголовых орла, расправив крылья, описывают в небе широкие круги, плывут по ветру без малейших взмахов крыльями.
Весь мир теперь расстилался внизу, а вокруг нас, куда ни посмотри, высились неприступные горные пики. Мы подходили к «ла» — перевалу, отмеченному простейшим чхортеном в виде груды камней, символизирующим связь богов и людей.
— Ки-ки со-со! Ла гиало! (Боги всемогущие!) — услышала я у себя за спиной ритуальный возглас, известный мне по книге «Тигр снегов» прославленного шерпы Тенцинга Норгея — покорителя Эвереста. Это было первое и, пожалуй, последнее, что произнес наш незабываемый помощник.
Потом он жестом указал на тропу, ведущую в Чомронг, — тот осязаемо уже возник на горизонте, — отдал нам нашу поклажу, сунул деньги себе в карман и, посвистывая, побежал обратно.