— У него есть имя? — спросила я, разжимая кулаки и с удивлением глядя на собственные руки.
— Имя? Ну, конечно, есть. Дай Фэй. Похоже на псевдоним. Фэй — это значит «летать». Приносящий Полет, если угодно. Чем плохо? Хотя этому Дай Фэю по части имени далеко до одной знаменитой женщины из очень хорошей семьи, под псевдонимом «Ледяное Сердце». Бин Синь. Вообще-то ее фамилия Се, Бинсинь — это ее имя. У, какой стих у нее есть. Вызывающе декадентский. Длинный.
— Одна просьба, — поспешила Магда. — Не надо динь-динь. Перевод, или ничего.
— Чего же проще — перевод есть, в «Либерти», кажется. Очень известный стих. Вот примерно так:
И так далее.
— Тони, мое сокровище, — сказала Магда. — Ты только не переживай. Но тут что-то не то. Она что, любит девочек? Это бывает, конечно… Особенно если с гвоздикой.
— Стоп, — сказал Тони. — Это не Бин Синь. Это кто-то еще. Мужского пола, конечно. Блуждает один по аллее. А у этой девицы, значит, был другой знаменитый стих… у него еще каждая строфа кончалась так: ты понимаешь? Скажи, понимаешь?
— Тони, — сказала я. — Полковник Херберт. Пожалуйста. Вот этот стих, про смытые цветы. Я боялась, что вы не поэт, и его не найдете среди других, но сейчас у меня появилась надежда. Мне нужно все, что в этом стихе есть — и других его стихах тоже. Детали. А как насчет того, чтобы это перевести — не в рифму, конечно, но по смыслу? Чтобы у меня были эти переводы?
— Чего же проще, дорогая мадам де Соза. Можно и в рифму. Надо всего-то начать самому писать стихи. Да стихи, мне кажется, и вообще не переводятся. Особенно если они китайские. Вот тут, кстати, есть такая приписка: из стихов, написанных еще в Китае. Хм, и совсем конкретно — 1931, апрель, Ханькоу. Это же всего месяц назад. «Еще в Китае» — хм. А ведь это хорошая приписка.
— Именно так. Вот такие приписки, оговорки и прочее мне и…
— А перевод — м-да. Там очень хороши последние строчки: цветы золотого цвета бессмысленно двигались к водоворотам, которые образуются у канавы. Их как бы смывает, и они так вот движутся по течению.
— Бессмысленно — это как? — недовольно возразила Магда.
— А это такой иероглиф… Ну, покорно. Без размышлений. Как плавают цветы? Тут еще другой редкий иероглиф: водовороты, то есть эти воронки у канав — они не простые, а подвижные, как бы это сказать — веселые. Они журчат, и так далее.
— Веселые воронки — это хорошо, потому что от этого еще грустнее. Веселые воронки перед канавами — нет, у сточных канав…
— Стоп, — сказала я. — Цветы плыли знаете как? Бездумно. К веселым воронкам у этих канав.
— Браво, моя дорогая! Ты нашла ритм, ритм! Вторая строчка уже почти есть. А теперь в том же ритме — первую: цветы… золотого цвета, цветы золотые — и бездумные. То есть плыли бездумно. Па-рам-па…
— И плыли цветы золотые бездумно к веселым воронкам у сточных канав, — сказал Тони и сам удивился.
Все замолчали.
— Он есть, — сказала я, наконец, вполголоса. — Он поэт. У него есть имя — Приносящий Полет. Дай Фэй. Он существует.
Я встала, бросила взгляд в окно. На тротуаре, этажом ниже, китайский пуллер в конической соломенной шляпе перегородил всем дорогу, держа за жердины свою повозку на высоких колесах и гордо застыв для фотографирования. Снимал его какой-то европейский блондин лет тридцати, с азартом и удовольствием. Посетители синема вежливо обходили их, стучали шаги. Где-то я видела этого светловолосого человека, а впрочем — что тут особенного, не так уж много европейцев в городе. Каждый запоминается.
Я поняла, что страшно устала. И что надо бы вызвать из дома Мануэла, упасть на кожаные подушки моего авто — они издают в этот момент длинный свистящий звук — и закрыть глаза.
Из важных событий этого дня — а их, как потом выяснилось, было очень много — я помню еще разговор, также пересказанный Тони. Его собственный разговор с секретным господином Таунсендом, которого скоро лучшие люди города должны были почтить прощальной вечеринкой в Селангор-клубе. Его будут помнить, сказал Тони, за удивительную способность потреблять алкоголь разных марок в один присест. И заканчивать тем, с чего нормальные люди начинают — с шерри.
Тони признался, что ему пришлось сказаться еще большим инвалидом, чем он выглядел — а именно, пожаловаться на печень, почки и желудок одновременно. И, благодаря этому, получить право потреблять в разговорах с господином Таунсендом не больше двух виски. Магда одобрительно кивнула.
Разговор, как мне было доложено, складывался так: Тони поведал британцу о своих наблюдениях за тактическими особенностями войны в Китае — той, которую вели между собой бывшие командующие императорскими военными округами, а ныне «военные феодалы». Которых сегодня привел в относительное повиновение ни на что не годный, бездарный Чан Кайши. Оказывается, то была война бронепоездов. Первые из них пронеслись через несуществующую границу с Россией после тамошней гражданской войны, с оружием, снарядами и командами…
В ответ господин Таунсенд поинтересовался мнением Тони насчет последних новостей из подыхающей в депрессии Америки — про то, что там спущены на воду два новых океанских лайнера, «Президент Хувер» и «Президент Кулидж». Два кретина, сказал ему Тони, не страдавший болезненным патриотизмом. И господин Таунсенд заказал тогда себе еще виски — как всегда, подписав чит вместо живых денег — и выпил за здоровье Тони.
А еще, сказал Тони, видя, что я начинаю просто звереть, господин Таунсенд поведал секретную информацию — что у него не вышел на связь ценный агент, который должен был опознать здесь в лицо какого-то на редкость ускользающего агента Коминтерна, имевшего отношение к Франции.
Вот, значит, зачем здесь был нужен поэт Дай Фэй, поняла я — ему не требовалось разговаривать, достаточно было опознать кого-то и кивнуть. Франция. Томик Рембо. Все логично. Как и то, что глава секретной службы, болтающий на эти темы, просто должен был быть отправлен домой.
Тони в ответ рассказал ему, как он в Кантоне каждый день встречался с парой десятков ни от кого там не скрывавшихся людей Коминтерна, и прежде всего с Джорджем Брауном, он же Грузенберг, он же «русский Лафайет» — Михаил Бородин, главный советник доктора Сунь Ятсена. Гремящий голос, грива растрепанных волос, высокий и толстый, входил в комнату — и комната со всеми собравшимися переходила в его полное владение.
А еще Тони знал некоего Стивена, он же Стивенсон, он же У Тинкан, он же товарищ Сергеев, или Григорий Войтинский, так же как знал его жену по революционной кличке Нора. Они постоянно наезжали в Кантон из Шанхая. И еще видел множество подобного народа.
Господин Таунсенд расположился к Тони еще больше.
А что понадобилось агенту Коминтерна в этом нашем сонном городе? — подумала я.
— С лотосом сладкая каша, — повторил на прощание Тони, с горестным удивлением покачивая головой. — И плыли цветы золотые бездумно. М-да. Как мы живем, как живем… Надо работать, надо переводить стихи.
Я поняла, что ощущают мужчины, когда говорят: мне срочно требуется выпить.
Внизу, в баре, некий тамильский учитель некоей местной школы, и еще английский механик с железной дороги, спросили меня, не я ли имела на днях честь и удовольствие вести передачу на средних волнах с замечательной Магдой Ван Хален. И где она сейчас, нельзя ли ее увидеть и с ней поговорить.
Полчаса назад я сказала бы, что в городе Куала-Лумпуре рождается звезда, сейчас я призналась себе, что звезда уже родилась. Такова уж судьба собственника какой-нибудь газеты, театра или радиосообщества — если он хочет славы и почета лично для себя, ему надо избрать нечто другое, где не будет звезд.
Завтра у нас коктейльные танцы, напомнил китайский бармен, бросив незаметный взгляд на мои брезентовые одеяния с карманами.
В углу, под лестницей, сидел Джереми и мрачно пил бесплатную воду. Что, в каждом баре города здесь должна дежурить полиция? Или нечто важное намечается именно здесь?
И опять оно возникло, это чувство, что у меня для поисков не так уж много времени, как хотелось бы.
ПРИВЕТ ИЗ ЧИКАГО
Когда убивают человека, неважно кого, мир теряет на какое-то время цвет, запах, вкус. А также и смысл. Потому что человеку даже нельзя делать больно, если только он не у доктора.
И опять оно возникло, это чувство, что у меня для поисков не так уж много времени, как хотелось бы.
ПРИВЕТ ИЗ ЧИКАГО
Когда убивают человека, неважно кого, мир теряет на какое-то время цвет, запах, вкус. А также и смысл. Потому что человеку даже нельзя делать больно, если только он не у доктора.
Убийство произошло в тот день, когда я нашла, наконец, повод избавиться (хотя бы на вечер) от моего брезента и надеть довольно неплохое платье — желтое с черным. У него очень смело вырезанные большие белые манжеты, а столь же белый и подшитый такими же странными косыми углами морской воротник спускается вниз и превращается по дороге в длинный шарф.
Как же он меняется, этот мир. Беззаботный век, век гремящих джаз-бэндов и коротких платьев-туник, куда-то незаметно ушел. Бэнды, правда, так же гремят, да еще и пытаются делать это громче прежнего, но что-то в их музыке незаметно изменилось — люди научились ценить в ней грусть. Короткие платья исчезнувшего краткого века — а он был здесь, вот здесь, тот век, всего каких-то полтора-два года назад — эти платья кто-то еще носит. Хотя бы потому, что в переменившемся мире стало очень мало денег, и очень много людей, потерявших все, но еще не успевших сносить старые платья.
Но сломавшийся век добивает их без пощады, потому что новые платья стали другими, вместо коротких — длинными, беззаботная простота кроя ушла. Приходящие в мой новый дом в Джорджтауне журналы сообщают, что силуэт стал очень стройным и длинным, в моду, вместо пухлых блондинок, вошли брюнетки слегка цыганского вида — то есть, собственно, в моду вошла я.
Прически стали длиннее. Появились плиссированные юбки в клетку, и их можно обнаружить даже здесь, у «Робинсона» на Яве.
А 1 апреля, меньше месяца назад, нам всем объявила свой приговор мода очередной парижской весны. После коричневого в лайм-лайте теперь прежде всего синее. Обувь должна обязательно сочетаться с платьем. Родилась новая ткань — модельеры сообщили о своем «необычайно высоком внимании» к искусственному шелку, поскольку он «красив и полезен», «потерял тот жуткий блеск, который мы так ненавидели», и «приобрёл богатую субстанцию, которая, кажется, подходит для входящего в моду сурового стиля».
Самый модный цвет, впрочем, все-таки не синий. Явился еще деликатный зеленый, называемый vert-de-gris, «не такой темный, как резеда, не такой бледный, как лилия, с серебристым отливом — вот наиболее удачный из цветов этого материала». Какого, кстати, материала?
Я скосила глаз на журнальную страницу «Женский интерес», стоя в тазике, где приводила себя в порядок после жаркого дня. Попыталась мысленно описать мое любимое платье — не модных, зато очень идущих мне цветов. Но бесспорно модного покроя — короткие рукава рюмкой, широкий пояс, юбка в три ряда воланов, неровный подол, частично доходящий до щиколоток.
Чуть усмехнулась, вспомнив, что в официальных случаях теперь особенно важно, чтобы рука была в кружевной перчатке. Как сказал мне при первой встрече инспектор Робинс, тогда на браунинге не будет отпечатков пальцев.
Тут я вспомнила про пистолет, который в последнее время раза два забывала дома — интересно, обнаружила ли уже его по случайности моя личная ама А-Нин. Впрочем, что уж такого особенного в пистолете.
Аккуратно положила в мыльницу круглый обмылок английского «Эразмика» — с запахом фиалки — и подмигнула журнальной странице. На ней туалетное мыло «Лаке» рекламировала Билли Доув, с ее лицом испорченной девчонки, пухлыми щечками и колечками волос у пробора. «В знаменитых фильмостудиях пользуются этим тончайшим белым мылом». Пользуйтесь сколько угодно, я его не люблю.
Все это время в полуоткрытой двери в залу маячила А-Нин, которая, с фальшивым пением, гладила то самое мое платье, модного покроя, но не модного цвета. Я не спешила к ней приближаться. На расстоянии в ярд уже становилось понятно, что на обед она ела в немалых количествах чеснок и китайские грибы — итальянский повар Чунг кормит, видимо, всю ораву обитателей «Кокосовой рощи» чаще, чем меня.
И нтересно, пахнут ли чесноком складки ее тела, когда главный бой Онг ложится с ней в постель в тех комнатках, там, где кухня и гараж?.. Целуют ли китайцы друг друга в губы? Или им при поцелуях именно такое и нравится — чеснока побольше? Надо узнать у Ричарда Суна. И вообще пора позвонить Ричарду… Хотя бы записать это в свои планы на завтра.
Выйдя из таза, я некоторое время с раздражением, оставляя мокрые следы на темном полу, искала бумагу — была же, вот здесь, у кровати.
Совсем не хотелось одеваться, а хотелось отослать А-Нин и на короткое время улечься обратно в постель, закрыться простыней и избавить себя от очередного ноющего припадка — жажды физической, очень физической любви. Нет, лучше подвигаться, потанцевать, устать.
Только попробуйте меня не пригласить сейчас, надвигающимся вечером, на какой-нибудь квикстеп, инспектор Робинс.
Если это неизбежно, то после хорошего танца или двух я даже заранее мысленно согласилась заказать знаменитое полусырое мясо «Колизеума», шипящее на горячей сковородке. Вспомнила чуть сочащуюся из него кровь — я не люблю кровь.
И еще одно, «роуял энфилд» сегодня отдохнет. Пусть Мануэл выведет авто — проветриться.
В нем можно закинуть голову на подушки, глядя вверх, где над дорогой, как рваная ткань, смыкаются кроны деревьев, с деревьев ливнем струятся бежево-серые лианы, по этим лианам вьются другие — те, что с листьями и цветами. Что за город — здесь джунгли всегда рядом, в них упираются аллеи и переулки с белыми домиками. Вот очередная гора, прямо в центре города — Ананасовый холм, Букит Нанас, и хотя здесь тигров уже наверняка нет, но всего остального — сколько угодно, включая змеюк. Огибаешь холм по плавной дуге, и вот почтамт, похожий на греческий храм, а за ним снова дома с колоннами, разноцветными ставнями и черепичными крышами. Сколько здесь нужно прожить, чтобы разобраться в этом хаосе кварталов, неожиданно возникающих среди деревьев за очередным поворотом?
Почтамт — ах, да, почтамт. Это ведь сюда приносят вынутые из некоего никому не известного почтового ящика города очередные письма поэта Дай Фэя. Полдня — и они уже в Сингапуре, на страницах — вот наконец я запомнила — этой «Синчжоу жибао». Просто.
Полиция на почтамте, между прочим, вообще не была. Потому что единственное, чего не знает полиция, но что знаю я — это про стихи. Они не знают, что ищут поэта, и здесь — мой шанс. Скорее бы Тони… тем более что он не может танцевать.
Я постучала по двери авто ритм:
Машина, мягко покачиваясь, огибала очередной зеленый холм.
В «Колизеуме» я получила от инспектора Робинса, кроме откровенно восхищенного взгляда, инструкцию: сидеть тихо, если появится Вонг, потому что его будут брать — и желательно не попасться под драку, если таковая вдруг возникнет.
Один констебль стоял на тротуаре (малаец), другие помещались внутри, но старались быть не заметными — жались в более темное место, ближе к бару, под нависающей над баром галереей и идущей наверх лестницей. Там же за столиком мелькнул Джереми, как-то отдельно от него перемещалась по бару Дебби.
Робинс оправдал ожидания, заранее пригласив меня на фокстрот, а пока развлекал рассказами о знаменитых куала-лумпурских китайских бунтах 1912 года, то есть о том самом, к чему в колониях готовятся все и всегда — когда вдруг, без всякого смысла и внятной причины, тихая жизнь превращается в ужас.
Кто первым начал, разобраться тогда не успели. То был год, когда серия военных мятежей в Китае вдруг сразу опрокинула империю, ненавистная маньчжурская династия прекратила существование, мальчик-император отрекся от трона.
И когда началась китайская революция, когда здесь, в этом городе, то ли на Петалин-стрит, то ли на Кросс-стрит, на лунный Новый год, веселая толпа насильно затащила пару пуллеров в местную парикмахерскую, стричь косичку, то началась драка. Потому что тащившие были кантонцами, а те, кого хотели оставить без косичек — хоккьенцами. И когда драка разгорелась всерьез, про империю и прически все быстро забыли.
К обеду толпа на Хай-стрит уже штурмовала штаб-квартиру полиции, И шла война всех китайских кланов со всеми.
Тут забытых было полицейских снова заметили, и толпа начала таскать керосин в консервных жестянках, чтобы поджечь их штаб-квартиру. Осажденные еле отбили первый штурм, три китайца были убиты, но погиб также бенгальский констебль.
Осталось последнее средство — под ружье были призваны европейские волонтеры, в основном жители бунгало на холмах Дамансара, всю ночь они патрулировали город по эту сторону реки, под слухи, что триста китайцев подходят к мостам через реку со стороны Пуду.