Шпион из Калькутты. Амалия и генералиссимус - Мастер Чэнь 9 стр.


— Кто реально ищет китайца, кто ходит по улицам и задает вопросы? Спецотдел координирует операцию, но констебли ведь…

— До сегодняшнего дня я бы сказал — уже никто не ищет. Но мы тут кое-что придумали… Да, вы правы, непосредственно искали его наши констебли-китайцы. Их немного, в основном в этом городе по улицам ходят малайские констебли. Но китайцев у нас достаточно, чтобы все китайские ассоциации, клубы, магазины, рестораны и так далее знали, что не надо укрывать некоего шанхайца, который…

— Не говорит на местных диалектах или на английском, верно?

— Неверно. Ищут китайца без регистрации, этого достаточно. Просто проводят обычную облаву, метут всех. Мы в процессе отловили целых одиннадцать таких вот незарегистрированных личностей. Законопослушные граждане ФМС со вздохом сдали их в наши руки. Вот, посмотрите — из нашего отчета: суд магистрата во главе с господином де Моубреем рассмотрел арест двух китайцев, И Тека и Чэнь Фа, которые бродили по Куала-Лумпуру без явных средств к существованию. Были арестованы по подозрению — переводя на человеческий язык, просто так. Не дали сведений о себе, подозреваются же в нескольких ограблениях. Арест, заметьте, магистрат признал законным… Вашего беглеца мы все равно не нашли, но в процессе родилась одна хорошая мысль. Очевидная, я бы сказал, мысль.

— Дайте я угадаю. У католиков вы были. Так, церковь Англии, другие христиане — тоже. Клановые ассоциации, бизнес, пуллеры рикш, плантации, шахты, отели и ночлежки — все это тоже учтено. Но вы говорите — очевидная мысль. Легальная регистрация… подозреваются в ограблениях… а, есть же еще и другой мир. Нелегальный.

— Ну, знаете ли. Если вас завтра сделают начальником нашего детективного департамента, и даже если вы пересадите нас всех на эти пугающие черные мотоциклы, я буду первым, кто согласится. Исключительно из уважения. Именно подпольный мир нам только и остался. Если и там ничего не всплывет — я твердо скажу, что он уехал отсюда на поезде, закопавшись в уголь, иначе где же он. Кстати, не вижу, откуда ваша уверенность, что он еще в городе, а не где-то там…

— Через день-два это может стать яснее. Есть один способ… А пока что, значит — подпольный мир.

— Да, и сначала — мальки, а на них ловим другую рыбу.

Инспектор Робинс выудил из кармана пиджака, висевшего на спинке стула, сложенную в трубочку «Малай мейл».

— Вот вам результат первого этапа нашей работы. Читаю: «Два кунфуиста, Чун Лай и Мак Ва, подошли к уличному лотку Тан Чоу, спросили лапши и прочего, всего на 50 центов, после чего потребовали 5 долларов с хозяина. Тот отказался платить, тогда подошли еще 5 человек, которые нанесли лотку ущерб всего на 20 долларов». За это оба громилы получили по одной неделе тюрьмы. При повторном задержании им бы причитался один месяц.

— И что дальше?

— Это были мальки. А дальше мы захватим большую рыбу — самого Вонга, к чему сейчас и готовимся, расставляем сети. Если вы заметили — в этом участке сегодня оживленно. Отрабатывали последние детали захвата. Завтра все должно сработать.

— Вонг? А, это чудище в лимонном костюме? Который дружит с моей прекрасной соотечественницей, убившей ювелира…

— Марианной ди Карвалью, именно так. Человек, за которым, возможно, убийство европейца, должен хоть немножко волноваться. Должен бояться, что его громилы могут нечаянно дать на него показания — насчет того, что это он у них главный по сбору дани. Тем более что это правда. И у нас тогда появится шанс упрятать его за стены тюрьмы в Пуду, ну хоть на несколько месяцев. А там могут вскрыться другие его дела, включая то самое, с ювелиром. Авось он всего этого не захочет и, в виде выкупа, поищет нашего с вами китайца уже сам, в тех местах, куда констеблям нет доступа. Незамысловатая операция, но вроде убедительная. А что еще делать?

Тут инспектор Робинс, складывая газету, бросил взгляд на свой пиджак и засмущался.

— Извините, госпожа де Соза, я увлекся разговором…

— Инспектор, вид мужчины в подтяжках не вызывает у меня ничего, кроме уважения к напряженному моменту, в который я его застала.

— Прекрасно, но все равно — когда в участок заходит дама, распространяя этот почти незаметный аромат каких-то экзотических духов…

Здесь смущение охватило уже меня. Потому что я хорошо знаю, когда именно дама распространяет этот аромат, мою новую находку Soir de Paris от Алена Буржуа, или что угодно еще. Если такой аромат замечают — значит, дама испытывает некое волнение, от которого по-настоящему хорошие духи вдруг как бы просыпаются.

Пора сказать кое-что себе самой честно.

Быть женщиной ужасно. Ужасно, грубо, стыдно, грязно. Мужчины этого никогда не смогут понять. Влюбленность — да, это тоже страшно, но и весело. А еще бывает, что мучительно тянет низ живота, приходится менять панталоны по нескольку раз в день, и уже не надо никакой любви, нужен просто мужчина. Любой. Даже такой, после которого будет очень стыдно, с ним захочется расстаться как можно быстрее, и навсегда.

И Робинс, далеко не мальчик, отлично это чувствует. Мы смотрим друг на друга, и оба видим, что каждый знает, что происходит.

Он не так уж плох — не молод, а поэтому очень деликатен. Это надо уметь — не сказав ни одного неверного слова, не сделав ни одного пошлого намека, ясно показать, что здесь я могу найти полное понимание, вплоть до понимания более чем физического. Редкий и не самый неприятный случай — инспектор соблазняет меня лишь глазами, попросту безупречно. Темными умными глазами на лице итальянского тенора, хотя крепкая узкая челюсть к Италии имеет мало отношения. Зато тут налицо случай итальянской фигуры — объемной, мягко говоря.

И всего-то требуется протянуть руку — или качнуть бедрами — а дальше он сам знает, в каком отеле его немедленно пустят в комнаты наверху без всякой платы.

Немолод и совсем не строен? Что за проблема — подняться, после приличной паузы, за ним наверх, в комнату, раздеть друг друга со смехом, прижаться, не спешить. Большой живот — пустяки, если он в достаточной мере волосатый. Это хорошо, когда мужчине есть чего стесняться. Потому что еще больше надо стесняться мне.

Откровенно получить удовольствие, потом радостно вздохнуть. Магда в моей ситуации думала бы ровно две секунды — если верить ее словам, конечно. Да и не только словам, впрочем.

А потом я уеду из этого города, возможно — никогда не вернусь. Репутация? Да я, в силу расовой принадлежности, родилась с репутацией соблазнительницы мужчин.

Что меня останавливает?

Если Элистер…

Если Элистер Макларен больше не пишет из своей Калькутты, то почему я должна стыдиться, глядя в умные и веселые глаза инспектора Робинса, с его отличным чувством обоняния?

И все-таки все это стыдно. Ужасно стыдно.

Тони отлично выглядел, он артистично выдувал сигаретный дым в окошко, очки его помещались на кончике носа, в общем, видно было, что он доволен собой.

— Мадам де Соза, надеюсь, вы не обидитесь на жалкого инвалида, если он не встанет вам навстречу.

— Да о чем вы, полковник Херберт.

— И не обидитесь также, если я посоветую вам быть построже с этим ветреным светловолосым созданием? Что она несла там, через все мегафоны и приемники этого городишки!

— Тони тогда как раз вынесли из комнаты в бар, где вся здешняя публика столпилась у только что купленного приемника, — с мрачным удовлетворением заметила Магда, сидевшая, поджав ноги, на кровати Тони. — И уже после первых десяти минут моего шоу все обращались с ним, как со знаменитостью. Из-за знакомства со мной, как ты понимаешь. Тесного знакомства. Спутник госпожи Магды. Кстати, напомню тебе, Тони, что на самом деле я не светловолосая, а рыжая. Светло-рыжая. Но ветреная, это правда.

Я деликатно промолчала, поняв, что звездами здесь будут все, кроме меня.

— И я должен сказать, дорогие дамы, что по городу уже пошла эпидемия моды на оперные пластинки. Об этом сказал портье. Вот только — что с тобой происходит, когда ты дорываешься до аудитории? Стоило ли быть такой… отвратительно американской? Копы… Электрический стул…

— Тони, дорогой, но от нас с тобой этого ждут. Чтобы мы были вот такими неформальными в обращении амер-р-р-риканцами, и чтобы мы в баре ходили в ковбойских сапогах и каждый вечер устраивали перестрелку из «кольтов», как настоящие амер-р-р-риканцы.

— В жизни не держал в руках «кольта». Как я уже имел удовольствие упомянуть на днях, я люблю маузеры.

— За что?

— Ну, я ведь известный ориенталист, мадам де Соза. А какой же ориенталист без маузера? Но продолжай оправдываться за свои вульгарные американизмы, дорогая.

— Оправдываться? Я должна оправдывать ожидания своей публики. Кстати, меня попросили — да просто умоляли — чтобы я поиграла тут на эстраде завтра вечером. Саксофон ржавеет. Ты не против, моя дорогая? Полезно для популярности твоего здешнего предприятия, и так далее.

— Оправдываться? Я должна оправдывать ожидания своей публики. Кстати, меня попросили — да просто умоляли — чтобы я поиграла тут на эстраде завтра вечером. Саксофон ржавеет. Ты не против, моя дорогая? Полезно для популярности твоего здешнего предприятия, и так далее.

Это никогда не кончится, поняла я. Они могут говорить о чем угодно без перерыва. О саксофонах, маузерах, американизмах…

В отчаянии покачала головой, бросила взгляд на комнату Тони и все-таки порадовалась. Он, кажется, и правда что-то делал. Слабенький стол у окна был — нет, вовсе не завален китайскими газетами. Они там лежали аккуратно сложенными пачками, одна побольше, другая поменьше, все связывавшие их коричневые шнурки были обращены в одну сторону — влево, я рядом еще были небольшого формата отельные бумажки с какими-то иероглифами. Явно написанными рукой Тони.

— Я тут сидела, как песик у граммофона, и заставляла его работать, — чуть сварливым голосом сказала Магда. — Он и работал. То есть шуршал бумагами и иногда издавал непристойные и омерзительные звуки. Типа «ши», «ча», «цзяо» и прочее.

— Не могу сказать, чтобы это была тяжелая работа — найти среди этого барахла хорошего поэта, как вы сказали, мадам де Соза. Здешние китайские стихописатели вызывают улыбку сожаления. Они стараются доказать друг другу, что хотя и живут на чужбине, но тоже могут сконструировать что-то похожее на труды классиков какого-нибудь восьмого или четырнадцатого века. И только. Они давно не были в Китае.

— А что, полковник, в Китае это сегодня не так?

— В Китае, мадам де Соза, происходит странная вещь. Страна в руинах, люди гибнут миллионами, но поэты… Понимаете, поэты просто никому не нужны. А раз так, их никто не учит и не воспитывает, им можно все. И не только поэтам — образованные пекинские и шанхайские барышни из хороших семей экспериментируют со свободной любовью, так что…

— Тони… Если ты будешь отвлекаться и дальше…

— А поэтов среди этого ужаса — тысячи. И хороших. Строго говоря, в Китае сейчас золотой век поэзии. Ведь университеты как-то работают, журналы выходят. Все это гроши, но поэты пишут не ради денег. А потом, сейчас многие каким-то путем пробираются в Европу, в Китай хлынули французские поэтические сборники, немецкие, какие угодно. Их переводят.

— Сборник Верлена у него в комнате, — вспомнила я.

— Не знаю, о чем вы, мадам де Соза, но — Верден и кто угодно еще. Хотя при господине Чан Кайши смертность среди поэтов чрезвычайно выросла, но это их, кажется, только еще больше раззадоривает.

— Причем тут твой Чан Кайши? Ближе к делу, — недовольно заметила Магда, которая почему-то еще в прошлый раз не одобрила странную ненависть Тони к этой личности.

— При чем? Ну, вот вам пример. Недавно, в феврале, этот длиннозубый приказал арестовать целую конференцию и всех участников убить — очередную группу из двадцати четырех молодых революционеров. А среди них — пять поэтов. Известных. Понимаете, дамы, половина литераторов Китая и вправду красные, особенно те, кто в Лиге левых писателей. Но ведь есть еще знаменитые общества — «Новолуние», «Современность». Эти-то никоим образом не красные. А в палаческом ведомстве у господина Чана разбираться с тонкостями никто не хочет. И вот эта компания сидит в лагерных бараках Лунхуа, лично Лу Синь пишет письма собратьям по перу — Ромену Ролану, Максу Горькому, Уильяму Эшендену… кто там еще есть. Писатели, соответственно, пишут, а эти, которые стреляют…

— И что же? — мрачно спросила я.

Тони навел на угол комнаты указательный палец, потом дернул им и прищелкнул языком.

— Или же их всех утопили, забыл. Там еще любят хоронить красных заживо. Кого интересуют такие частности. Да и вообще в последнее время там у них целая эпидемия — кто-то из поэтов покончил с собой, кто-то захотел полетать на аэроплане и упал… Вредное занятие — литература.

— Интересно, — сдержанно заметила я. — И, возможно, имеет отношение к делу. А может, и нет.

Левый поэт… и одновременно тайный агент? Нет, это как-то не получается. Хотя…

— Дорогой Тони, по крайней мере из этого грустного разговора вытекает нечто хорошее — ты читаешь, оказывается, стихи?

— Дорогой тигреночек, просто я начинаю день так, как положено цивилизованному человеку — открываю респектабельную газету. Ту, которая есть. Если ты в Китае, то на предпоследней странице такой газеты тебе от стихов просто некуда деться. Так же как от некрологов на очередного поэта. А вот у нас, в этих благословенных краях, под властью британских владык, никто поэтов не убивает. Поэтому и гениев не видно. Жалких имитаторов — сколько угодно. Да, так вот — они тут, в колониях, похоже, и представить не могут, что вытворяют их собратья с горькой родины. Как вам вот это…

И Тони издал несколько очень странных звуков, на китайскую речь похожие лишь отдаленно.

— Не надо, — сказала Магда. — Здесь дамы.

— Мой милый говорящий скворушка, дамам это слушать не возбраняется, даже китайским. Могу только сказать, что когда мне попался газетный листок с этими стихами, много лет назад… Много лет назад…

Тут Тони вдруг остановился и начал грызть ноготь цвета черепахового панциря.

— Мой дорогой, лучше читай стихи или пой песенку, только не издавай эти звуки!

— Да, да. Нет, я его видел все-таки в Китае, давно. Очень давно. А вот где именно?

— Кого, Тони?

— Да вот этого… Тощего такого…

— Стихи, — немилосердно сказала я. — Полковник Херберт, мы говорим о стихах. Потому что ищем поэта.

— Так вот, даже иероглифы на том листке я, как ни странно, сначала не узнал. Оказалось, они фонетические — передают бессмысленные звуки, всякие там динь-динь торговцев едой на шанхайской набережной. Примерно так:

Простой стих, но вот сейчас — сижу и думаю, где этот стих найти тут, в этом городе среди джунглей? И ту самую, с лотосом, сладкую кашу? Так готовят только в Шанхае. А я ведь помню ее вкус. Причем именно на шанхайской набережной. И маленькую ложечку помню, из жести, за медяк, которую можно было к каше купить. Но медяк — это деньги, поэтому местные жители умудрялись есть эту кашу по-другому — хлюп-хлюп, а в конце помогали себе коричневыми заскорузлыми пальцами. И потом их облизывали. И вытирали о синие хлопчатобумажные штаны до колена.

Я вздохнула. И подумала, что могу понять, почему все, у кого Тони был военным советником, плохо кончали. Я не то чтобы не могла перебить его — я этого, что хуже всего, уже и не хотела.

— Тони, вы сказали, что найти хорошего поэта в этой сингапурской газете нетрудно, потому что большинство плохие, ведь так? И вы все же нашли кого-то?

— Да, — сказал Тони неуверенно. — Что-то есть. Я начал читать всю эту подшивку с начала, и это было долго, все поэты казались одинаковыми. Третьеразрядными, то есть. И вдруг понял, что когда закрываешь газеты и начинаешь заниматься чем-то другим, то от одного автора кое-что остается. Строчки, слова. Как вкус настоящего виски — он держится долго.

— Тони, — снова предупреждающе сказала Магда.

— Мы говорим о поэзии, мой нежный птенчик. Я понимаю, что это для некоторых сложно, и мои сравнения могут показаться недоступными. Так вот, я еще только начал работу — но нашел там два стихотворения… странных. Одно — насчет цветов корицы. Коричного дерева. Стих довольно традиционный. Его как-то сразу и не замечаешь. А потом на следующий день думаешь: а вот это было очень хорошо. Хотя — из пятидесяти тысяч иероглифов выбраны такие простые. Но как будто только что вымытые чистой водой. Сразу представляешь себе эту воду, которой отмываешь женщину, наслаждаясь этой бледной кожей на внутренней стороне бедра, упругой, со сливочным оттенком.

— Моя дорогая, разжалуй его в подполковники! Что делает с человеком поэзия!

— Она помогает ему понять, чего все время не хватает. Виски и некоторых частей женского тела.

— Это тебе всего этого не хватает? Что я слышу?

— Боже мой, как мы живем, как мы живем, — с укором сказал Тони. — Я, конечно, говорю о духовной стороне жизни. Материально мы живем хорошо… Но не отвлекай меня, мой мышоночек, я занят делом — выявляю талантливого поэта. Так вот. Это простой и странный стих. И очень хорошо описывает все, что происходит с людьми в этой несчастной стране, этом Китае. Стих такой: просыпается человек ночью от… такое необычное слово — рева и воя, это гроза, она грозит бедой. А в саду деревья в цветах. В беззащитном саду. И как он может их спасти — если гроза, он имеет в виду. Дальше, видимо, он засыпает, а что еще делать. Просыпается — грустный, потому что везде струи холодной воды, деревья скорбно качают головами. Цветы, понятно, смыты. А дальше… тут он повторяет слова по два раза, молодец — так ведь просто придумал. Вода была черной, вода была бурной, или шумной, что ли… И цветы плывут… по этой воде… Это Китай, дамы. Это и есть Китай. Только что-то хорошее вырастет и расцветет — а тут… И нельзя сделать ни черта.

Назад Дальше