– Возможно ли, что это некоторые фрагменты первой речи в парламенте?
К лицу моему внезапно прилила кровь.
– Как вы догадались?
Чарльз на мгновение отвернулся и дал какое-то указание матросу, который возился с двумя канатами, пытаясь их срастить. Потом сказал:
– А ваша личная жизнь, Эдмунд, – та ее часть, которая не посвящена беззаветно служенью стране?
– Что ж, буду жить, как все живут. Наступит день – но думаю, он еще далек, – когда придется делать что-то с поместьем, если только не уговорю заняться этим кого-либо из младших братьев. Должен признать, в мечтаниях о будущем я представлял себе, как освобождаю имение от бремени долгов посредством, – тут я рассмеялся, – «награды от благодарного отечества». Но вы назовете меня фантазером!
Чарльз хохотнул:
– Не вижу беды, коль скоро фантазии относятся к будущему, а не минувшему.
– Однако мои планы – не пустые мечты. В подходящий момент моей карьеры я женюсь…
– Да? Я как раз хотел спросить. А позволено ли мне узнать – молодая леди уже выбрана?
– Каким же это образом? По-вашему, я намерен изображать Ромео с какой-нибудь Джульеттой? Дайте мне лет десять, и юная особа, моложе меня годами десятью или двенадцатью, из хорошей семьи, богатая, красивая…
– Которая ныне пребывает в детском возрасте.
– Именно так.
– Желаю вам счастья.
Я засмеялся:
– Вы будете танцевать на моей свадьбе.
Возникла пауза. Чарльз больше не улыбался.
– Я не умею танцевать.
Коротко кивнув, он ушел и скрылся под полубаком. Я повернулся, дабы поприветствовать мистера Преттимена и его нареченную, но увидел, как они удаляются на шканцы. Я возвратился в свою конуру и уселся перед пюпитром, думая, что такого рода беседу до́лжно записать в дневник. И еще о том, какой приятный человек Чарльз Саммерс и как близко мы с ним сошлись.
Все это было вчера. А сегодня утром? Ничего не происходило. Я ел невкусную еду; пить отказался, потому что и так пью слишком много; разговаривал, или, скорее, односложно отвечал Олдмедоу, который никак не может найти занятие своим людям; проигнорировал Зенобию Брокльбанк, поскольку она взяла в обычай беседовать с матросами… После я обнаружил, что снова сижу перед бескрайним белым полем, и голова моя пуста. Подумать только, я могу описать лишь одно, да и то неинтересное событие! Минуту назад я встретился на палубе с Чарльзом Саммерсом. Он сказал, что ветер крепчает, а я ответил, что не замечаю увеличения скорости. Он серьезно кивнул:
– Знаю. Скорость должна бы увеличиться, но нас задерживают наросты. Мы слишком долго пробыли в штиле.
Я подошел к борту и заглянул вниз через перила. Водоросли были хорошо видны – этакие зеленые пряди. Когда судно накренилось, под ними появились тени – пряди имели продолжение, но другого цвета. Потом начался крен в другую сторону: по воде поползли полосы зелени, которые тут же подняло волной, а затем все они вильнули к корме – судно все-таки продвигалось вперед.
– Можно ли избавиться от этого безобразия?
– Если бы мы стояли на якоре, воспользовались бы тралом. Зашли бы в какую-нибудь бухту, откренговались бы и почистились.
– В этих водах все корабли так обрастают?
– Все, кроме новых, современных, что построены в девятнадцатом веке. Теперь днища покрывают медью, а на ней всякой морской поросли труднее зацепиться.
– Какая незадача.
– Вам не терпится достичь Антиподии?
– Время как будто остановилось.
Саммерс улыбнулся и ушел. Я напомнил себе о своем новом развлечении и вернулся в каюту. И вот что следует заметить о ведении журнала, который кроме меня никто не станет читать: решение во всем за мной! Захочу – и ни о чем не стану заботиться. Мне незачем оглядываться вокруг в поисках острот, которые развлекли бы крестного, или, как бывало раньше, следить, не забыл ли я повернуться лучшим боком, словно невеста, когда позирует для свадебного портрета.
Я был, пожалуй, слишком откровенен, заполняя дневник для крестного; боюсь, вместо того, чтобы удостовериться в крепости моего характера, крестный поддастся буквальному значению моих слов и сочтет меня недостойным своего покровительства. Разрази меня гром, если я вижу выход из этого положения: невозможно уничтожить написанное, не уничтожив подарок крестного вместе с его излишне роскошным переплетом. Я глупец. Нет, просто совершил ошибку.
Камбершам и Деверель подбивали Саммерса убедить капитана Андерсона, что целесообразней изменить курс и направиться к заливу Ла-Плата, где можно откренговать судно и очистить днище от наростов. Меня о том осведомил юный мистер Тейлор, более чем энергичный гардемарин, который иногда прикомандировывает себя ко мне.
Саммерс, однако, заниматься этим не захотел. Ему известно, что Андерсон намерен совершить путешествие без заходов в порты. Приходится признать: Саммерс – хотя он и хороший человек, и отличный моряк – не желает ни в чем противоречить капитану. По словам мистера Тейлора, старший офицер отказал Камбершаму и Деверелю, заметив – и сегодня утром это, несомненно, было правдой, – что ветер значительно усилился, вследствие чего слегка увеличилась и наша скорость. Ветер все так же дует в левую скулу, горизонт чуть потускнел по сравнению с прежним, и на палубу время от времени летят брызги. Вся команда и все пассажиры этим счастливы. Дамы положительно цветут здоровьем.
(2)
Нужно иметь в виду, что между последним словом первой записи и тем, что я пишу нынче, минуло три дня. Меня прервали. О боги, как болит голова, стоит хотя бы слегка ее повернуть. Нет сомнений, полученный удар был чертовски силен, совершенно неожиданный удар. Я ухитряюсь писать, лежа в койке – Филлипс дал мне доску, которую я положил на колени, и вдобавок, выражаясь его словами, он подоткнул мне спину одной или двумя твердыми как камень подушками. Думаю, надобно упомянуть, что к счастью – или к несчастью, – корабль, насколько можно заметить, слегка продвигается, хотя ветер и толкает его обратно в штилевую полосу, двадцать тысяч чертей ему в глотку! Таким манером мы достигнем Антиподии, когда там будет в самом разгаре зима – перспектива, не привлекающая ни меня, ни моряков, которые наслышаны о том, как страшен в это время года Южный океан.
Стоило мне поправиться настолько, что я смог чертыхаться, меня немедленно навестил Саммерс и с вымученной улыбкой сказал, что капитан Андерсон отверг предложение направиться к Ла-Плата, но согласен на мыс Доброй Надежды – если доберемся.
– Выходит, нам угрожает какая-то опасность?
Саммерс ответил не сразу.
– Небольшая. Как обычно. Только прошу вас…
– Не распространять панику среди других пассажиров.
Он рассмеялся.
– Вам, видно, уже лучше.
– Если бы только я добился согласия между языком и мыслями! Знаете, Чарльз, я разговариваю сам с собой.
– Это последствия контузии. Вам обязательно полегчает. Только прошу вас, впредь не проявляйте столь безоглядного героизма.
– Вы надо мной смеетесь.
– В любом случае ваша голова таких ударов больше не вынесет, не говоря уж о позвоночнике.
– Истинная правда – головная боль тут как тут, словно на заказ – и уходить не желает. Стоит мне только повернуть голову, как… Черт подери!
Он ушел, я же поставил себе задачей записать наше приключение. Итак, я сидел за пюпитром и забавлялся сочинительством, а угол наклона палубы начал меняться. Поскольку в последние дни наше судно с утомительным постоянством выписывало зигзаги, или поворачивалось, или меняло галс, или как там это правильно зовется на языке морских волков, то я вначале не обратил внимания. Но затем седалище мое (которое уже стало бывалым мореходом) почувствовало, что изменение положения происходит быстрее, чем обычно. Вдобавок не было всегдашних сопутствующих обстоятельств, как то: гудки боцманской дудки, понукания в адрес вахтенных, шлепанье босых ног и хлопанье парусов. Вместо этого сверху, с мачт, на нас вдруг обрушился самый настоящий грохот, который тут же прекратился; немедля вслед за ним мой бывалый мореход дал мне знать, что палуба клонится все быстрее и сильнее. Я уже сделался настоящим писателем: первым моим движением было вставить перо в держатель и заткнуть пробкой чернильницу. В следующий же миг я оказался опрокинут на койку. Шума теперь хватало: крики, свистки, глухие удары и треск – и вопли из соседней каморки, где моя возлюбленная на час, Зенобия, вопила почти в унисон с предполагаемой женой Брокльбанка. Я чудом встал, исхитрился отворить дверь и выбрался, наподобие паука, наружу, на шкафут.
Как пишут почти в каждой из читанных мною книг о путешествиях, «что за зрелище открылось моим глазам! Кровь моя застыла в жилах, волосы поднялись…» – и так далее.
Вся сцена изменилась до неузнаваемости. Все, что прежде было более или менее горизонтальным, теперь уподобилось крутому скату крыши и быстро приближалось к перпендикуляру. С холодной рассудительностью, проистекающей от полного моего бессилия, я понял, что пришел конец. Судно сейчас перевернется, опрокинется вверх дном. Паруса обвисли самым неподобающим образом, все ненужные тросы натянулись, а нужные болтались, словно развязавшиеся веревки на стоге сена. Подветренный фальшборт приближался к воде. Потом раздалось – не столько сверху, сколько откуда-то снаружи – медленное скрежетание, звук рвущихся парусов и ломающегося дерева. Где-то впереди огромные балки, которые обычно кажутся такими маленькими и называются стеньгами, завалились набок и висели в настоящей мешанине из тросов и порванных парусов. Часть матросов сражались у наветренного фальшборта с какими-то веревками. Один орудовал топором у среза полубака. И тут я увидел то, во что до сих пор с трудом верю: рулевое колесо так раскрутилось, что два рулевых, пытавшихся его остановить, отлетели от него, словно брызги воды. Тот, который был дальше от меня, взлетел на воздух и приземлился с другой стороны штурвала, а тот, что стоял ближе, шлепнулся на палубу, как пораженный громом. Одновременно с вращением рулевого колеса что-то сильно грохнуло. Капитан Андерсон, бросив заводить на кофель-нагель какой-то конец, очертя голову ринулся к другому тросу и повис на нем… Я подобрался к нему и тоже вцепился в трос. Под нашим двойным усилием трос подался, но – как мне после рассказали – конец, который отбросил капитан, размотался с кофель-нагеля и хлестнул меня. Я почувствовал страшный удар по затылку и спине. Не стану употреблять избитых выражений вроде «с этой минуты ничего не помню», но и вправду то, что сохранилось в моей памяти – весьма смутно и расплывчато. Каким-то образом я очутился на палубе в обнимку с юным Виллисом. Помимо дьявольской боли в спине и громкого звона в голове я почти не испытывал неприятных ощущений. А лежал я на мистере Виллисе.
Как пишут почти в каждой из читанных мною книг о путешествиях, «что за зрелище открылось моим глазам! Кровь моя застыла в жилах, волосы поднялись…» – и так далее.
Вся сцена изменилась до неузнаваемости. Все, что прежде было более или менее горизонтальным, теперь уподобилось крутому скату крыши и быстро приближалось к перпендикуляру. С холодной рассудительностью, проистекающей от полного моего бессилия, я понял, что пришел конец. Судно сейчас перевернется, опрокинется вверх дном. Паруса обвисли самым неподобающим образом, все ненужные тросы натянулись, а нужные болтались, словно развязавшиеся веревки на стоге сена. Подветренный фальшборт приближался к воде. Потом раздалось – не столько сверху, сколько откуда-то снаружи – медленное скрежетание, звук рвущихся парусов и ломающегося дерева. Где-то впереди огромные балки, которые обычно кажутся такими маленькими и называются стеньгами, завалились набок и висели в настоящей мешанине из тросов и порванных парусов. Часть матросов сражались у наветренного фальшборта с какими-то веревками. Один орудовал топором у среза полубака. И тут я увидел то, во что до сих пор с трудом верю: рулевое колесо так раскрутилось, что два рулевых, пытавшихся его остановить, отлетели от него, словно брызги воды. Тот, который был дальше от меня, взлетел на воздух и приземлился с другой стороны штурвала, а тот, что стоял ближе, шлепнулся на палубу, как пораженный громом. Одновременно с вращением рулевого колеса что-то сильно грохнуло. Капитан Андерсон, бросив заводить на кофель-нагель какой-то конец, очертя голову ринулся к другому тросу и повис на нем… Я подобрался к нему и тоже вцепился в трос. Под нашим двойным усилием трос подался, но – как мне после рассказали – конец, который отбросил капитан, размотался с кофель-нагеля и хлестнул меня. Я почувствовал страшный удар по затылку и спине. Не стану употреблять избитых выражений вроде «с этой минуты ничего не помню», но и вправду то, что сохранилось в моей памяти – весьма смутно и расплывчато. Каким-то образом я очутился на палубе в обнимку с юным Виллисом. Помимо дьявольской боли в спине и громкого звона в голове я почти не испытывал неприятных ощущений. А лежал я на мистере Виллисе.
В иных обстоятельствах я бы ни за что не выбрал и не потерпел бы мистера Виллиса в качестве ложа, но в тот миг меня крайне разгневали его безуспешные попытки выбраться из-под меня. Затем кто-то потянул его, и в мгновение ока я лишился своего матраца, но зато почувствовал, что палуба принимает горизонтальное положение. Я открыл глаза и стал смотреть. В голубом небе плыли белые облака. Надо мной была бизань-мачта; ее паруса даже не повисли, а как-то скомкались на реях. Впереди возвышалась уцелевшая часть грот-мачты; стеньга ее повисла среди груды смятых парусов, для обозначения которой у моряков найдется не одно выразительное словцо. Фок-стеньга отвалилась и частью висела над водой, частью лежала на баке, прямо на шпиле. От яркого света я закрыл глаза и лежал, дожидаясь, когда утихнут разнообразные болезненные ощущения. Мне было слышно, словно издалека, как капитан Андерсон непрерывным потоком выдавал приказания. Никогда прежде я не понимал его так плохо и не думал о нем так хорошо. В голосе его звучали спокойствие и уверенность. Затем в потоке или, скорее, в шквале команд наступило затишье. Капитан велел, понизив голос: «Взгляните, что там с мистером Тальботом». Какое внимание! Надо мной склонился Филлипс, но не мог же я уступить другим в благородстве!
– Оставьте меня, дружище. Многим, думаю, пришлось куда хуже.
Я был весьма рад, когда слова мои не возымели действия на Филлипса, который старательно подсовывал мне под голову что-то мягкое. Стало удобнее. Красная пелена перед глазами слегка побледнела.
– Что, черт побери, стряслось?
– Не могу сказать, сэр. Как только мы встали на киль, я немедля подошел посмотреть, что с вами.
Я согнул одну ногу, потом другую. Они вроде бы остались целы, равно как и руки. Трос наградил меня ссадинами на ладонях. Казалось, я выжил в катастрофе – если это была катастрофа, – отделавшись ушибом головы и синяками.
– Позаботьтесь лучше о дамах, Филлипс.
Он не ответил, только подсунул мне под голову что-то еще. Я снова открыл глаза. Сломанную стеньгу дюйм за дюймом опускали вниз. Матросы топтались среди остатков такелажа. Я с трудом поднял голову и увидел, как втаскивают на борт и отцепляют от шпиля сломанную фок-стеньгу. Она треснула и торчала над шкафутом на ярд или два. Надо мной опускали на гик бизань-гафель. Я вспомнил, как вздымались над нами поднятые паруса и как море швыряло пену на фальшборт.
– Что случилось?
– Лоботрясы у нас на корабле, если позволено так выразиться, сэр.
Я чувствовал сильнейшее нерасположение к тому, чтоб начать двигаться, и потрудился лишь приподнять голову и оглядеться, отчего испытал приступ мучительнейшей боли – словно острым кинжалом пронзило. Дальнейшие попытки я оставил и лежал недвижно. Саммерс и капитан Андерсон весьма серьезно беседовали на своем морском наречии. Если бы снасти не были закреплены столь небрежно, если бы они не перекрутились… Ради эксперимента я перевел глаза на офицеров и нашел, что действие это не сопровождалось особой болью. Говорили они вот о чем: мистер Тальбот весьма великодушно помог капитану удержать бык-гордень грота, но получил сильнейший удар шкотом и потерял сознание. Саммерс заявил, что другого от меня и не ожидал. Затем Чарльз попросил дозволения вернуться к своим обязанностям, каковая просьба была удовлетворена. Я решил, что возможно предпринять попытку сесть, и тут капитан произнес:
– Мистер Виллис!
Виллис стоял у покинутого рулевого колеса, которое мягко повертывалось то в одну, то в другую сторону. Я намеревался обратить внимание капитана на столь опасное упущение, но тут по трапу бегом поднялись два матроса и с обеих сторон взялись за штурвал.
– Мистер Виллис!
Обычно Виллису, одному из наших гардемаринов, присуща бледность – но то ли удар по голове повредил моему зрению, то ли Виллис и вовсе сделался светло-зеленым.
– Да отвечайте же, наконец!
Несчастный Виллис сжал губы, потом открыл рот. Колени у него, как я заметил, искали друг у друга поддержки.
– Сэр?
– Вы несли вахту?
– Сэр, он… Мистер… он…
– Про «он» мне все известно, мистер Виллис. Вы несли вахту?
Уста Виллиса исторгли слабое клохтанье. Правая рука капитана Андерсона описала круг, и ладонь с громким шлепком обрушилась на лицо юноши! Тот, казалось, подскочил в воздух, подался в сторону и рухнул.
– Встаньте, сэр, когда я к вам обращаюсь! Видите эти стеньги, вы, сопливый болван? Встать! Вы хотя бы представляете, сколько парусов изорвано в клочья, сколько пеньковых канатов теперь только и годны, что на кранцы? Знайте, сэр, когда у нас снова будет топ бизань-мачты, следующее звание будете выслуживать там!
– Сэр, но мистер…
– Давайте его сюда, Виллис, ясно вам? Хочу, чтоб он предстал передо мной, и МИГОМ!
Не думал я, что одно короткое слово может выражать такой гнев и угрозу. Это был знаменитый рев капитана Андерсона, ужасный звук. Мне стало ясно, что для поддержания своей новой репутации героя лучше и дальше лежать спокойно. Я не открывал глаз и только потому услышал разговор, видеть которого никак не мог. Раздались неуверенные шаги, вслед за ними – голос Девереля, одновременно небрежный и испуганный:
– Вот ведь что мальчишка натворил, будь он неладен!
Андерсон отвечал гневно, но негромко, словно не желая, чтобы его подслушали:
– Мистер Деверель, вахта была ваша.
Лейтенант отвечал так же тихо:
– Виллис стоял…
– «Виллис»! Господи, какой вы болван!
– Я не намерен выслушивать такие…
– Нет, вы выслушаете! Есть приказ, запрещающий в открытом море оставлять на вахте гардемарина.
Деверель неожиданно повысил голос до крика:
– Но все так делают! Как еще учить этих юнцов?
– Стало быть, вахтенный офицер может улизнуть в кают-компанию? Как только нас тряхнуло, я поднялся на палубу, и, видит Бог, вас там не было! У вас ноги заплетаются, пьянчуга…
– Я не позволю так себя называть – ни вам и никому другому! Посмотрим, как…
Андерсон повысил голос:
– Лейтенант Деверель! Вы покинули палубу во время вахты, что является преступной небрежностью. Считайте себя под арестом.
– Растак вас, Андерсон, ублюдок чертов!
Наступила пауза, во время которой я не смел даже дышать.
– И еще, мистер Деверель, – пить вам запрещается.
Филлипс и слуга капитана Хоукинс отнесли меня в койку. Я старался сохранять вид настолько бессознательный, насколько позволяло благоразумие. Теперь, рассуждал я, будет военный суд, а мне не хотелось принимать в нем участия, ни как свидетелю, ни в каком-либо ином качестве. Я позволил привести себя в чувство с помощью бренди, затем схватил Филлипса за рукав: