"А этот… с усами — Степан, — вспомнила она. — Как я сразу не узнала его? Был такой долговязый, с длинной шеей, рисовал декорации… Как давно все это было…"
Издалека, точно невнятное бормотание, доносились раскаты грома, полыхали красноватые зарницы, и в кустах вдруг начинал ворочаться ветер. В клубе было жарко, и теперь от этой жары и недавних слез у Веры Петровны горело лицо. Она подставляла его под порывы ветра, прижимала к щекам прохладные листья прибрежного ивняка, но это не освежило ее, н тогда, сняв туфли и подобрав юбку, она вошла в воду, зачерпнула ладонью и напилась. В камышах ударила крупная рыба, коротко вскрикнула потревоженная ею утка, и опять тихо, только где-то очень далеко, должно быть, в соседней деревне, с тоскливым подвывом лаяла собака. Чувствуя, как река перекатывает через ее ноги мелкие камешки, Вера Петровна улыбнулась и хотела бежать наверх, но в это время раздались чьи-то быстрые тяжелые шаги, и высокая тень остановилась на берегу, почти сливаясь с кустами.
— Кто это? — испуганно спросила Вера Петровна.
Никто не ответил, только снова простучали те же тяжелые шаги.
"Прохожий", — успокоенно подумала Вера Петровна, надела туфли и пошла назад, в городок.
На улицах было темно, лишь фабричный корпус сиял голубоватым пламенем ламп дневного света, бросая поперек реки дрожащие блики. Ветер уже дул с постоянной силой — очевидно, приближалась гроза, и раскаты грома, вначале далекие, слышались ближе.
У дома на лавочке кто-то сидел. Всмотревшись, Вера Петровна узнала Нюшку и села рядом с ней.
— А мы танцевали и только сейчас кончили, — сказала Нюшка. — Куда же вы пропали?
В день приезда Веры Петровны она на правах соседки заскочила к тетке Марье будто бы за солью и, прислонясь к косяку, стала смотреть на гостью во все глаза, и в них легко можно было прочесть: "Ах, как мне хочется познакомиться с вами! Как мне хочется, чтобы вы заговорили со мной!.."
Вера Петровна заговорила и с тех пор уже постоянно чувствовала на себе пристальное внимание Нюшки.
Они долго сидели молча. Вдруг яркая голубая молния расколола тьму и вслед за ней ударил трескучий, без раскатов гром, словно вверху переломили сразу тысячу тугих палок.
— Ой, ой! — закричала Нюшка, но в голосе ее послышался не испуг, а какой-то восторг.
И Вера Петровна вспомнила, как в детстве она не боялась грозы, и в то время, когда все живое искало укрытия, она, охваченная какой-то бесноватой радостью, бегала и отплясывала под дождем.
— Я где-то читала, — заговорила она, — что на земном шаре происходит шестнадцать миллионов гроз в год и падает полторы тысячи молний в каждую секунду. Если иметь в виду, что мы видим не так уж много гроз, то представь, Нюшка, какая огромная эта земля!
"Огромная земля! Огромная земля!" — пело что-то в груди у Нюшки.
Она чувствовала, как ветер дышал ей в лицо свежим запахом дождя, видела, как там, куда еще не пришли тучи, по черному августовскому небу, перечеркивая его наискось, стремительно, но удивительно долго катилась зеленая звезда, и чувство невыразимого, ей самой непонятного счастья охватило ее, и она засмеялась.
А в это время Степан шагал без цели по окрестным дорогам. Вернувшись из клуба, он, мрачный, долго сидел в горнице, барабаня пальцами по крышке стола. Со стены на него смотрели пустыми глазами жирные русалки, и были до тошноты противны ему, и все в родном доме — пёстрые половики, лежанка, вылезшая на середину горницы, бревенчатые стены с проконопаченными пазами — все тоже почему-то было противно и ненавистно.
Он никогда бы не сознался себе в том, что завидует Вере. Завидует той любви, почтению и вниманию, которыми ее окружают все, вплоть до Нюшки, почитавшей, казалось, только его одного. Случилось так, что всего, о чем он мечтал — быть знаменитым и приехать в городок, вызывая почтительное удивление односельчан, — всего этого добился другой человек, росший вместе с ним, а он вот смалодушничал, струсил и теперь малюет русалок. Но и в этом он не хотел признаться себе и старался найти того, по чьей вине жизнь его сложилась так, а не иначе. И когда к нему подошла мать и спросила, не хочет ли он есть, он вдруг решил:
"Вот кто виноват во всем! Это она жадничала и возила дрянные картины на базар, это она уговаривала его не уезжать!"
Он вскочил, наговорил матери много несправедливого, грубого, оскорбительного, хлопнул дверью и зашагал прочь от городка, сам не зная куда и зачем. У реки он наткнулся в потемках на Веру и, когда она окликнула его, не ответив, пошел дальше. И там, где ей было так хорошо, ему в тот вечер все казалось постылым и ненавистным.
1953Каникулы
Никита Антонович Батраков — учитель русского языка и литературы в селе Лужки — ждал на каникулы сына студента.
Уже два года Роман не был дома. Отцу он редко, но обстоятельно писал о Третьяковской галерее, об исторических, литературных, технических музеях, о театрах, концертных залах, публичных библиотеках, и у Никиты Антоновича сложилось убеждение, что сын много работает над собой. Впрочем, зная Рому, зная его твердый целеустремленный характер, иначе и нельзя было думать. Еще в школьные годы с разумной сдержанностью относился он ко всему, что могло отвлечь его от намеченной цели, а этой целью, этой путеводной звездой его жизни были глубокие, всеобъемлющие знания.
Вся семья Батраковых, затаив дыхание, ожидала своего любимца. Учителю виделось, как он и сын сочно ширкают в лугах косами, или, возвращаясь с охоты, ночуют в чужой деревне, а на рассвете дружный летний дождь барабанит по крыше сарая — они просыпаются, садятся ка пороге, курят и говорят о новых веяниях в педагогике, о Тургеневе, о Москве, о международной политике.
Дед Василий стал в эти дни чаше слезать с печи, садился у окна и дрожащими пальцами вил волосяные лески. Мать — Анна Васильевна — была вся в заботах о простокваше, студне, цыплятах. И даже квартирантка, молодая учительница Елена Петровна Яхонтова, недавно поселившаяся у Батраковых с трехлетним сыном Аликом, разделяла это общее возбуждение, безотчетно питая, быть может, какие-то свои вдовьи надежды.
И вот Роман появился в Лужках.
Был мертвый деревенский полдень, когда в лопухах под плетнями сонно стонут разморенные жарой куры да мутноглазые собаки вяло тявкают вслед редкому прохожему. Алик — тоненький, гибкий мальчик, играя на крыльце учительского дома, первый встретил долгожданного гостя.
В сером костюме, с чемоданом в одной руке, с пыльником, перекинутым через другую, — он стоял на нижней ступеньке крыльца, улыбаясь, смотрел на Алика, и тот, обычно застенчивый и диковатый с незнакомыми людьми, вдруг тоже улыбнулся и доверчиво спросил:
Вас как звать?
— Не знаю, — вздохнул гость.
— Так не бывает, — подумав, сказал Алик.
— А вот бывает. Потерял я свое имя. Обронил где-то тут в траве и не нашел… А тебя как звать?
— Алик… Какое же оно у вас было?
— Да вот такое, — показал гость из-под пыльника раздвинутые на четверть пальцы, — длинненькое, зеленое…
Чувствуя, что начинается какая-то интересная, неведомая ему игра, Алик соскользнул с крыльца и обвел жестом прозрачной руки лужайку перед домом.
— Здесь потеряли?
— Здесь.
— Ну, я вам найду его, — пообещал он, и гордый тем, что оказывает покровительство этому большому и, наверно, очень сильному человеку, взял его за рукав и повел в дом.
Утром, чуть стало светать, Романа разбудил дед Василий.
— Ну-тко, хватит спать-то, — сказал он, присаживаясь у кровати и кладя ему на грудь сухую кривопалую руку.
— Что, дед, рыбу пойдем ловить? — сонно пробормотал Роман.
— Сходим, сходим, я лесок наплел. Отец-то косить тебя ждал. А мы сходим…
Роман тряхнул головой и сел на кровати.
— Пойдем, дед, сейчас.
— Куда это вы собираетесь? — спросил учитель, входя в горницу.
Человек несокрушимого здоровья, он выглядел значительно моложе своих шестидесяти лет, а блестящая бритая голова, пышные несвалявшиеся усы и сурового полотна рубашка, вышитая по вороту и подолу ярким крестиком, сообщали всему его облику ощущение чистоты и свежести.
— Ты, дед, не сманивай Ромку, мы с ним косить пойдем, — сказал он. — Пойдешь, студент?
— Я чувствую, что умру, если сейчас же не закину удочку, — засмеялся Роман. — Ты подожди денек-другой.
До сих пор Никита Антонович временил с покосом, зная, что лишит сына особого, не всем понятного, удовольствия отмахать косой, глотая соленый пот, от зари до зари, а вечером дотащиться петляющими шагами до вороха свежего сена и нырнуть, как в темный омут, в глухой, мгновенный сон. Но больше он не мог ждать. Сенокосная пора отходила, колхозники давно уже выметали стога, а на его участке все еще колыхалась высокая густая трава, увядая от губительной ласки горячих ветров. В Никите Антоновиче заговорила неистребимая крестьянская природа, ревнивая к порядку в хозяйстве.
— Ты, дед, не сманивай Ромку, мы с ним косить пойдем, — сказал он. — Пойдешь, студент?
— Я чувствую, что умру, если сейчас же не закину удочку, — засмеялся Роман. — Ты подожди денек-другой.
До сих пор Никита Антонович временил с покосом, зная, что лишит сына особого, не всем понятного, удовольствия отмахать косой, глотая соленый пот, от зари до зари, а вечером дотащиться петляющими шагами до вороха свежего сена и нырнуть, как в темный омут, в глухой, мгновенный сон. Но больше он не мог ждать. Сенокосная пора отходила, колхозники давно уже выметали стога, а на его участке все еще колыхалась высокая густая трава, увядая от губительной ласки горячих ветров. В Никите Антоновиче заговорила неистребимая крестьянская природа, ревнивая к порядку в хозяйстве.
— Ну, ждать да годить — без порток ходить, — ворчнул он, имея пристрастие к слову крепкому и вескому.
Из боковушки вышла квартирантка Елена Петровна, маленькая крепконогая женщина.
— Анна Васильевна ушла корову выгонять, — сказала она. — Приказала не пускать вас никуда без завтрака… Я сейчас самовар поставлю.
— Не надо самовар, — улыбнулся Роман.
Он шагнул за Еленой Петровной в кухню; не присаживаясь к столу, выпил два стакана молока.
— Пойдемте с нами ловить рыбу, — вдруг предложил он.
— Я?..
— Ну да, вы. Утро на реке — это… это… Видите, я даже захлебываюсь от восторга, до чего это прекрасно. Пойдемте?
С тех пор, как ее бросил муж, и пронзительно жгучее горе постепенно перешло в обжитую, привычную боль, Елена Петровна стала ждать, что в ее жизнь войдет сильный, ласковый и добрый человек, любовь к которому уже никогда больше не принесет ей страданий. Теперь она почему-то подумала, что перед ней именно такой человек, и, стыдясь своей податливости, тихо прошептала:
— Пойду…
К реке вела утоптанная до каменной твердости и влажная от росы дорожка. Дед Василий, одетый в солдатские штаны, обвисшие сзади, и огромные валенки с самодельными калошами из красных автомобильных камер, шел впереди, и даже по его спине было видно, что старик чем-то недоволен.
— Полезай, что ли, — недружелюбно сказал он Елене Петровне, подтягивая за цепь неуклюжую плоскодонку, сбитую из просмоленных досок.
Очевидно, ему хотелось побыть с внуком наедине, и он сердился на квартирантку.
Из-за синей полоски леса солнце уже выбросило плоский пучок лучей, позолотивших тонкие волокна облаков, а на западной стороне неба еще таял серпик луны, подрагивая в потревоженной ударом весла воде. В этот час, когда еще не жарко, когда все кругом так свежо, не утомлено и чисто, особенно ясно ощущаешь в себе жизнь и даже замечаешь, что ты дышишь — так глубоко и могуче пронимает тебя колкая струя воздуха.
Но всем этим наслаждался, казалось, один Роман. Дед Василий как-то потускнел, обмяк и маленьким комочком свернулся в носу лодки, а Елена Петровна мучительно соображала, чем могла обидеть старика.
Вскоре она забеспокоилась, что без нее может проснуться Алик, и они вернулись. Мальчик действительно уже проснулся и плакал, сидя без штанишек на лавке. Елена Петровна порывисто прижала его к себе. Ну как она могла оставить это маленькое хрупкое существо не защищенным от таинственных детских страхов, возникающих из каждой тени в углу, из каждого шороха за печкой! Она покаянно целовала его худенькие плечи, шею, лицо, но он уже успокоился и с улыбкой тянулся к Роману.
— Покажите мне рыбок. Они еще живые, покажите!
Скользнув на пол, он присел у связки рыбы, потрогал пальцем остекленевшие глаза тощей плотвички.
— Эта мертвая. Можно, я отдам ее кошке? А эта шевелится. Я пущу ее в бочку с водой, хорошо?
Роман разрешил, и Елена Петровна благодарно посмотрела на него.
За полдень вернулась с колхозного поля Анна Васильевна. Всю жизнь знавшая только простой, ясный в своей непосредственной полезности труд хлебороба, она не понимала сына, его интересов, разговоров, книг и поэтому относилась к нему с робостью и благоговением, как относятся к существу высшему, непостижимому разумом.
Желая напомнить ему о том, что надо помочь отцу, она долго набиралась решимости.
— Конечно! — с готовностью сказал Роман, отбрасывая книгу. — Идемте сейчас же.
В Десятины (так по давней привычке назывался луг, где колхозникам отводились покосы для своего хозяйства) собрались все вместе, оставив домовничать деда Василия, который чувствовал себя нездорово и тихо стонал на печи.
Впереди бежал Алик, веселый, открытый для всех радостей этого залитого солнцем мира. Он то и дело возвращался к Роману то с одуванчиком, то с гладким камешком, то с пером птицы, надеясь, что опять завяжется какая-нибудь интересная игра.
В Десятинах учитель, отважно подставляя солнцу крутые, густо обметанные крупными веснушками плечи, ширкал косой по траве.
Увидев домочадцев, он хрипло выдавил из пересохшего горла:
— Пить принесли?
— Пей, отец, пей, — подавая ему кувшин, обернутый берестой, сказала Анна Васильевна с дружелюбной насмешкой, установившейся у нее в обращении с мужем.
"Пей отец, пей", — повторила про себя Елена Петровна, и на короткий миг ей стало грустно от зависти к этому спокойному деловитому счастью.
Было жарко, сухо; от ржавого лугового водоемчика поднимался пар — казалось, накаленный воздух лениво и густо струится над землей. Косы быстро сбивались; вянущее сено, которое ворошили женщины, припахивало теплой прелью, и этот дурманный запах слегка кружил голову, путал мысли.
— Хватит. С отвычки у меня, отец, руки плетьми виснут, — сказал Роман.
Отойдя в тень чахлых кустов ольшаника, он лег и сразу заснул.
— Ты уж не неволь его, отец, — сказала Анна Васильевна. — Ни свет ни заря дед на рыбалку увел его, а теперь ты мучаешь.
— Вечно вы с жалостью, — проворчал Никита Антонович.
Когда упала жара, Роман ходил к реке купаться, а вернувшись, сам предложил ночевать в Десятинах.
— Сейчас мы дымничок против комаров устроим, — суетился учитель, забыв про все обиды. — Вы, бабы, помогите нам дровец набрать и ступайте домой, ступайте…
Всё разошлись, собирая по кустам сухие корневища, ветки, кизяк, а Никита Антонович и Алик запалили маленький костерок.
Набрав охапку корявых сучьев и неловко прихватив ее, Елена Петровна шла лугом на мерцающую точку костра, как вдруг высокая тень заслонила от нее этот далекий свет.
— Ох, как вы напугали меня, — переводя дыхание, сказала Елена Петровна. — Где же ваши дрова?
Роман молча стоял перед ней, и в глазах его, недобро блестевших в тусклом свете надвигающейся ночи, ей вдруг почудился призрак какой-то беды.
— Пустите же меня, — без надежды сказала она.
Он чуть отступил, пропуская ее, и вдруг обнял сзади за плечи. На секунду Елена Петровна почувствовала теплоту его рук, особенно манящую и волнующую в этом воздухе, пронизанном холодными иголочками росы, но тут же опомнилась, рванулась и, рассыпав хворост, побежала к спасительному кругу света.
Помедлив, Роман вернулся к костру, захватив несколько сучков и кизячков.
— Ты тоже был там? — встретил его Никита Антонович.
— Где? — быстро спросил Роман.
— Да вон, взбалмошная-то, — кивнул он— на Елену Петровну, жавшуюся к огню. — Примчалась, как ошпаренная, говорит — волка видела. Ты не видел?
— Нет… Какие ж тут волки! — засмеялся Роман.
— Вот и я толкую им, что никаких волков тут нет, а они боятся домой идти. Эх, бабы, бабы! — вздохнул Никита Антонович и с сожалением стал расшвыривать костер. — Придется, Ромка, сопровождать их. Не удалось нам с тобой в лугах заночевать…
Утром Роман снова собрался на рыбалку и пропадал на реке весь день.
Уложив Алика, Елена Петровна сидела на крыльце. Был душный предгрозовой вечер, когда в траве умолкают кузнечики, и если тишину долго не тревожит какой-нибудь нечаянный звук, то кажется, что жизнь проходит перед глазами, как в немом кино.
Дом учителя стоял возле школы; широкая улица села с пожарной каланчой посредине тянулась отсюда к обрывистому берегу реки, и Елена Петровна видела, как из-под него показалась высокая, увенчанная широкополой шляпой фигура Романа. Он подходил все ближе, ближе, наконец, вырос перед ней безликой тенью, прислонил к стене дома удочки и сел на крыльцо рядом с Еленой Петровной.
Она старалась уклониться от его руки, ищущей ее плеча, а какой-то подстрекающий голос шептал ей: "Полно же! Вот тот сильный, добрый человек, которого ты ждала так долго. Вот его ласковая рука. Вот счастье, простое, спокойное, которому ты завидовала. Иди навстречу ему, не рассуждай…"
Во дворе Анна Васильевна звякнула подойником.
— Уйдем отсюда, — провеяло над ухом Елены Петровны горячее дыхание Романа.