— Я люблю знать, что я ем, — отозвался Гейб и подумал, что эту привычку, должно быть, выработала в нем вся его предыдущая жизнь, в которой было слишком много борьбы за объедки и отбросы. — Кстати, о большой пицце… Разве час назад, пока мы были в кино, ты не слопала два пакета воздушной кукурузы?
Келси, улыбаясь, принялась играть золотой цепочкой, которая висела у нее на шее.
— Воздушная кукуруза не считается. Это просто необходимое приложение к фильму — как, например, оркестровка музыкального сопровождения.
— А там была оркестровка? Я что-то не заметил.
— Я особенно не прислушивалась. — Келси пожала плечами. — Мне больше нравятся фильмы, в которых много действия. Однажды я сама написала сценарий — для курсов, на которых я тогда занималась. Борьба добра со злом на фоне роскошных сцен автомобильных погонь и перестрелок. Я получила за него высшую оценку.
— И что ты с ним потом сделала?
Келси начала рассеянно постукивать ногой в такт мелодии, доносящейся из музыкального автомата.
— Убрала куда-то, — ответила она, наконец. — Мне не хотелось отсылать его на киностудию, потому что, если бы кто-нибудь действительно купил мой сценарий, его все равно изменили бы так, что я вряд ли бы его узнала. Это уже не был бы мой сценарий, понимаешь? — Она подождала, пока официантка поставит на стол большие пластиковые стаканы красного цвета. — Кроме того, я не хотела быть писательницей.
— А кем же?
— Ну, я перепробовала самые разные профессии. Десятки профессий. — Келен повела плечами и, наклонившись вперед, взяла со стола пластиковый стакан с «пепси». — Все зависело от моего настроения в каждую конкретную минуту. Или от курсов, на которых я в тот момент училась. — По лицу Келси скользнула быстрая улыбка, которая показалась Гейбу несколько печальной. — Я ужасно люблю учиться на всяких курсах. Если хочешь получить необходимый минимум знаний в какой-нибудь области — обратись ко мне. Я поверхностно ознакомилась с целой кучей всяких специальных дисциплин, начиная с программирования компьютеров и заканчивая внутренним дизайном служебных помещений.
— Ничего удивительного, — небрежно бросил Гейб. — Ведь твой отец — профессор университета. Знания, знания превыше всего!
Он поднял свою «пепси-колу» в шутливом тосте.
— Наверное, отчасти ты прав, но только отчасти. Лично я предпочитала считать, что, попробовав все, я рано или поздно наткнусь на что-то, что окажется мне по душе.
— Ну и как?
— Удачно. — Келси вздохнула. — Мои домашние, будь они здесь, сразу сказали бы тебе, что нечто подобное я говорила и раньше, особенно поступая на очередные курсы кройки и шитья, однако я чувствую, что на этот раз все гораздо серьезнее. Кстати, так я тоже говорила не однажды, — смущенно призналась она. — Но я действительно чувствую, что нашла что-то. Ничто из того, чем я занималась раньше, не нравилось мне так сильно, и никогда прежде у меня не было ощущения, что то, что я делаю — естественное, единственно правильное, настоящее. Господь свидетель, никогда в жизни мне не приходилось так вкалывать.
Келси замолчала и поглядела на свои шершавые ладони. За прошедший месяц ее руки окрепли, и Келси льстила себя надеждой, что она сама тоже стала сильнее.
— А ты? Ты нашел свое занятие в жизни?
Гейб продолжал смотреть на нее. На мгновение Келси показалось, что, глядя ей прямо в глаза, он, как в открытой книге, читает там все ее сокровенные мысли и тайны и угадывает отчаянный, жгучий голод, который не имеет никакого отношения к запахам чеснока, грибов и плавленого сыра.
— Возможно.
— Ты всегда так смотришь на женщин?
— Как?
— Так. Мне, например, начинает казаться, что еще немного, и ты набросишься на меня и начнешь отрывать зубами большие куски. Начиная с ног и поднимаясь все выше.
Губы Гейба дрогнули и изогнулись в улыбке, но глаза ни капли не изменились.
— Меня никогда об этом не спрашивали, — отозвался он и, опустив руку на лодыжку Келси, лежащую рядом с ним на скамье, начал осторожно ласкать ее. — Но раз уж ты об этом заговорила — я подумаю. Во всяком случае, это любопытный способ завершить наш вечер.
Официантка принесла пиццу и две пластиковые тарелочки.
— Приятного аппетита, — заученно проговорила она и сразу же вернулась на кухню, торопясь исполнить следующий заказ.
— И все равно мне здесь нравится, — повторила Келси и, осторожно опустив ноги на пол, придвинулась ближе к столу. — Но я, кажется, отвлеклась. Мы говорили о твоей ферме. Скажи, Гейб, она дала тебе то, о чем ты мечтал?
Гейб сосредоточенно орудовал пластмассовым ножом, распиливая пиццу на несколько кусков. Один из них он положил на тарелку Келси, другой — на свою.
— Моя ферма меня вполне устраивает.
— Чем?
— Знаешь, дорогая, мне кажется, ты совершила ошибку, когда отказалась от писательской карьеры. Или от журналистской.
— Чтобы узнать ответ на вопрос, его нужно сначала задать. — Келси впилась зубами в пиццу, щедро посыпанную острым красным перцем и начиненную мягким горячим сыром, грибами и прочим. С губ ее сорвался сладострастный стон.
— По крайней мере, с большинством людей дело обстоит именно таким образом, — продолжила она, проглотив первый кусок. — Или ты не любишь вопросов, Слейтер?
Гейб предпочел не отвечать на этот последний вопрос. Вместо этого он вернулся к предыдущему.
— Моя ферма устраивает меня потому, что она — моя.
— Так просто?
— Нет, так сложно. Надеюсь, ты не хочешь испортить вечер и заставить меня рассказывать историю моей жизни? Это вредно для пищеварения.
— У меня здоровый желудок. — Келси слизнула с большого пальца капельку томатного соуса. — Мою историю ты знаешь, во всяком случае — основные ее вехи, мои главные взлеты и падения. Самое главное, однако, заключается в том, что я не позволю себе сделать никаких новых шагов, пока не буду знать, с кем, собственно, я имею дело.
Видя, что Гейб хмурит брови, Келси как ни в чем не бывало склонилась над своей тарелкой и продолжила трапезу.
— Это не ультиматум и — упаси боже! — никакая не гарантия. Это просто необходимость. Я нисколько не скрываю, что меня к тебе тянет и что мне доставляет удовольствие твое общество. Но я тебя совсем не знаю.
Гейб совершенно отчетливо понимал, что если бы Келси узнала его подноготную, то все шансы были бы за то, что все ее теплые чувства к нему претерпели бы существенные изменения. Вероятность этого была девять из десяти, но ему случалось играть и в худших условиях. Больше того: если ставка казалась ему достаточно высокой, он сам, бывало, отчаянно рисковал, разыгрывая невероятные головоломные комбинации при минимуме шансов на успех.
— Позволь мне для начала рассказать кое-что о тебе самой. Итак, ты была единственной дочерью внимательного, заботливого отца. Тебя одевали, обували, окружали заботой, баловали…
Последнее, по мнению Келси, несколько не соответствовало действительности, но она не стала ни отрицать этого, ни уточнять.
— В целом все верно, — признала она. — Пока я росла, я действительно получала все, чего мне хотелось. Или почти все. И не только в материальном, вещественном смысле, но и в эмоциональной сфере. На мой взгляд, все это происходило от желания отца и бабушки как-то компенсировать мне отсутствие матери. Я же этого отсутствия не замечала вовсе.
— Большой дом в пригороде, — продолжал Гейб. — Престижная школа, летний лагерь, уроки балета…
Если он пытался вызвать ее раздражение, то он вполне преуспел. Стараясь держать себя в руках, Келси перенесла к себе на тарелочку еще кусок пиццы.
— А также игра на фортепиано, плавание и верховая езда, — закончила она.
— Это — просто часть целого, — отмахнулся Гейб. — Дальше был выпускной бал, колледж по твоему выбору и — как вершина всему — замужество. Блестящий молодой человек с блестящими перспективами, к тому же из хорошей семьи.
— Не забудь также про долгий, утомительный развод, — напомнили Келси. — А что скажешь ты, Слейтер?
— Ты даже представить себе не можешь, Келси, как все было у меня. Я расскажу, но ты вряд ли поймешь.
Но Гейб решил, что все равно расскажет ей об этом. Расскажет и посмотрит, как ляжет карта.
— Не могу сказать, чтобы я ложился спать совершенно голодным, — начал он. — В те времена денег на еду нам, как правило, хватало, а если не хватало, я крал или выпрашивал подаяние на улицах. Из детей обычно получаются хорошие воры и хорошие попрошайки, — пояснил он, внимательно наблюдая за выражением ее глаз. — Взрослый скорее обратит внимание на другого взрослого, чем на ребенка, а что касается попрошайничества, то… Комплекс вины у взрослых обеспечивает хорошие сборы малышне.
— Многие люди оказываются в таком положении, когда они вынуждены просить милостыню, — осторожно заметила Келси. — В этом нет ничего зазорного.
— Ты говоришь так, потому что тебе ни разу не приходилось просить. Или брать. — Гейб погремел льдом в своем стакане, но пить не стал и поставил стакан на место. — По ночам я слышал, хотя и старался не слушать, как в соседней комнате дерутся, как плачет мать, как соседка зарабатывает себе на хлеб насущный в постели с каким-нибудь проходимцем. В случае удачи я просыпался в той же постели, в какой засыпал, но часто моя мать будила меня далеко за полночь, и мы крадучись покидали дом, потому что отец опять проиграл или пропил деньги, отложенные на то, чтобы заплатить за аренду.
— Многие люди оказываются в таком положении, когда они вынуждены просить милостыню, — осторожно заметила Келси. — В этом нет ничего зазорного.
— Ты говоришь так, потому что тебе ни разу не приходилось просить. Или брать. — Гейб погремел льдом в своем стакане, но пить не стал и поставил стакан на место. — По ночам я слышал, хотя и старался не слушать, как в соседней комнате дерутся, как плачет мать, как соседка зарабатывает себе на хлеб насущный в постели с каким-нибудь проходимцем. В случае удачи я просыпался в той же постели, в какой засыпал, но часто моя мать будила меня далеко за полночь, и мы крадучись покидали дом, потому что отец опять проиграл или пропил деньги, отложенные на то, чтобы заплатить за аренду.
Келси попыталась воочию представить себе ту картину, которую он нарисовал ей. Выходило нечто мрачное.
— Так где же ты вырос?
— Нигде. Это могло быть в Чикаго, в Рено или Майами. Зимой мы старались задержаться где-нибудь на юге, поскольку теплая погода стоит долго и ипподромы завершают сезон намного позже, чем на севере. Где угодно, лишь бы был ипподром. Все места выглядели для меня одинаково, потому что отовсюду нам приходилось бежать тайком, под покровом ночи. Разумеется, мой старик продолжал утверждать, что мы просто переезжаем и что он работает над очередным своим проектом, который принесет нам целую кучу денег. Моя мать драила общественные туалеты, чтобы мы не голодали, а он забирал большую часть ее заработка и проигрывал на скачках, в карты, на тараканьих бегах и даже на том, как далеко прыгнет чертов кузнечик. Ему было плевать, во что и с кем спорить — лишь бы можно было помахать купюрами перед чьим-то носом и прикинуться важной шишкой…
Гейб говорил совершенно спокойно, без злости, и только горечь нет-нет да проглядывала в его взгляде.
— Кроме всего прочего, отец был не прочь смухлевать, передернуть, смошенничать. Он был довольно ловок, и по большей части такие штучки сходили ему с рук, но я помню несколько случаев, когда моя мать с трудом наскребала необходимую сумму, чтобы расплатиться с его партнерами, которые иначе переломали бы ему пальцы. Она любила его…
Гейб подумал, что это-то как раз и было самой горькой пилюлей, которую ему пришлось проглотить.
— Многие женщины любили Рика Слейтера…
Он занялся пиццей, словно пытаясь доказать себе, что все это больше не имеет для него значения.
— … А он любил причинять им боль. Многие женщины уходили и возвращались только для того, чтобы еще раз получить кулаком в лицо. И самое странное, что они гордились своими разбитыми губами и черными кругами под глазами так, словно это были медали или какие-то другие знаки отличия. Моя мать была как раз из таких. Если я пытался помешать отцу, он начинал лупцевать нас обоих, а мать ни разу не поблагодарила меня. Она только повторяла, что я ничего не понимаю… И она была совершенно права, — неожиданно прибавил Гейб. — Я до сих пор этого не понимаю.
— Неужели ты не мог никуда пойти? Найти какое-нибудь убежище, обратиться в социальные службы, в полицию, наконец…
Гейб только взглянул на совершенные черты породистого, аристократического лица Келси и подумал о ее безупречном воспитании, въевшемся в плоть и кровь.
— Некоторых людей обязательно заносит в самые грязные и темные углы, Келси. Иначе не может быть. Так работает система.
— Но так не должно быть. Это… это неправильно.
— Чтобы получить помощь, нужно верить в нее, искать, обивать пороги и иметь достаточно мужества, чтобы просить о ней. Моя мать ничего этого не сделала бы. Большую часть времени она смотрела в землю, ничего не ждала, ничего не просила.
Теперь уже Келси смотрела на него, не отрываясь, и в ее взгляде смешались сожаление и ужас.
— Но ты же был ребенком! Кто-то же должен был… что-нибудь предпринять.
— Я бы такого человека не поблагодарил. Меня с детства приучили плевать при . виде копа и думать о социальных работниках как о бездельниках, которые только перебирают ненужные бумажки, суют свой нос куда не следует и мешают тебе поступать так, как тебе хочется. Поэтому я старался избегать и тех, и других. Иногда я ходил в школу, иногда — нет. Господь свидетель: отцу это было безразлично, а у матери просто не хватало сил, чтобы заставить меня учиться как следует. По большей части я был предоставлен самому себе и, естественно, делал то, что мне было больше по душе. Старику нравилось, когда я болтался где-нибудь поблизости от него: я либо поставлял ему клиентов, либо сам затевал какую-то игру. Зато пока я был подле папаши, я мог следить за тем, чтобы он, напившись, не спустил последние гроши. Ему тогда становилось все равно, а нам с матерью нужно было как-то жить.
— Ты мог попытаться уйти от него, убежать.
— Конечно, я думал об этом, и не раз. Просто мне казалось, что тогда он забьет мать до смерти. Короче, я остался, но никакой пользы никому из нас от этого все равно не было. Мать умерла от воспаления легких в муниципальной больнице для бедняков, фактически — в приюте. После ее смерти я шесть месяцев копил деньги, пряча от отца все, что мне удавалось заработать на ипподроме — игрой или собственным трудом. В конце концов я сбежал. Тогда мне было тринадцать.
Он замолчал, вспоминая. Для своих лет он был довольно рослым и себе на уме. И почти старик, если считать по пережитому.
— Папаша несколько раз ловил меня, — словно нехотя продолжил Гейб после продолжительной паузы. — Мне уже тогда нравились лошади, поэтому меня тянуло на ипподром. Он тоже постоянно ошивался возле дорожки. В таких условиях встречи были неизбежны, и каждая такая встреча заканчивалась одинаково. Он колотил меня, а потом начинал вымогать деньги. Обычно мне удавалось откупиться…
— Откупиться?
— Если мне везло, то кое-какие деньжата у меня водились. С парой сотен долларов отец бросался играть на скачках или заваливался в ближайший кабак. — Гейб подумал, что с тех пор цены существенно возросли. — И каждый раз, когда мне удавалось от него избавиться, я начинал все сначала, начинал с одной лишь мыслью в голове: когда-нибудь у меня будет все, и он не посмеет тронуть меня даже пальцем. Ни он и никто другой… Почему ты не ешь?
— Мне очень жаль, Гейб… — Она схватила его за руку и крепко сжала. — Честное слово.
Нет, не жалости искал Гейб. Только теперь ему стало ясно, чего он добивался, рассказывая все это. Он ждал, что Келен ужаснется, что она отвернется от него с отвращением и страхом. В этом случае у него появился бы предлог отступиться от нее и прекратить безумную погоню за будущим, которого он не мог предвидеть.
— В свое время я отбывал срок, — продолжил он. — Из-за покера. Я сел играть и не заметил, что это была хитро расставленная ловушка…
Он немного помолчал, ожидая, как она отреагирует, но Келси не проронила ни слова.
— Я был мелкой сошкой, но загребли меня вместе с крупной рыбой. Выйдя на свободу, я стал умнее. Несколько раз я смошенничал в карты, но игра нравилась мне больше, чем жульничество. Работая на конюшнях при ипподроме, всегда можно было заработать, чтобы сделать ставку, а лошади… Лошади — это лошади. Впрочем, об этом я, кажется, уже говорил. Да и в тюрьме мне настолько не понравилось, что я решил больше туда не попадать. Самое главное, что сберегло мне немало денег, это то, что я не пил, а не пил я потому, что каждый раз, когда я подносил к губам стакан, я чувствовал ненавистный отцовский запах. Ну и конечно, мне везло.
Закончив рассказ, Гейб откинулся на спинку стула и раскурил сигару.
— Ну что, теперь тебе все понятно?
Неужели он в самом деле думает, что я не вижу его гнева, его боли, которая все еще тлеет под застарелыми шрамами, думала Келси. Люди, проходящие мимо их столика, увидели бы перед собой только мужчину, который оживленно беседует со своей подружкой и наслаждается приятным вечером. И все же даже посторонний человек, который удосужился бы заглянуть ему в глаза, увидел бы там гнев — холодный, беспощадный.
Решительным движением Келси взяла его за руку.
— Возможно, я не способна понять всего, что ты хотел мне сказать, — проговорила она. — И все-таки мне кажется, что я смогу представить себе, какой это кошмар — жизнь с алкоголиком, который…
— Он не алкоголик, — перебил Гейб ледяным тоном. — Существует определенная разница между алкоголиком и пьяницей, Келси. Никакая программа социальной реабилитации не изменит ни его, ни того факта, что он — просто мерзкий пьянчуга, которому доставляет удовольствие избивать женщин и всех, кто слабее его. И потом, это был вовсе не кошмар, это была жизнь. Моя жизнь.
Келси убрала руку.
— Тебе бы хотелось, чтобы я не поняла.
Гейб повертел в руках сигару и в конце концов пристально уставился на ее тлеющий кончик. Он и представить себе не мог, что это ее простое, молчаливое сочувствие вызовет к жизни столько горьких воспоминаний и чувств, которые так долго спали в глубине его души, и вот, разбуженные, закружились в неистовом, сумасшедшем водовороте.