Кореянка сжилась со своей ролью и знала, что из нее нельзя выходить: это поставило бы под угрозу все Анечкины привычки, заставило бы суетиться, как-то направлять свою жизнь. И все-таки нечто росло в ней все эти семь московских лет, начало расти еще до Константинова, — то ли злость, то ли просто недовольство собой. Анечка Ли чувствовала себя Шалтаем-болтаем, сидящим на стене. Вот-вот упадет, и сердце у всех вокруг ухнет в пятки. Но она уцелеет и просто пойдет своей дорогой.
Получилось иначе.
Сутки после ухода Иванова она не выходила из дома. Завернулась в плед, листала журналы, щелкала пультом, прыгая с канала на канал. Наконец, к вечеру собрала волю в кулак и уложила в чемодан любимые вещи. Лучше было уйти, не дожидаясь изгнания. Перестав избегать решений, она все еще остерегалась конфронтаций. Но, собравшись, вдруг поняла, что не продумала дальнейшую цепочку событий. Куда, собственно, она пойдет? Снимет номер в гостинице? Уж точно не напросится ни к кому из подруг: ни разговоров, ни неизбежного бабского сочувствия совсем не хотелось. Позвонить кому-нибудь из прежних мужчин? Те, конечно, приютят, помогут и не станут расспрашивать. Но одна только мысль о любом из них вызывала у Анечки раздражение и скуку. Не для того она бросает Константинова, чтобы сделать шаг назад.
«Переночую дома, а утро вечера мудренее», — решила Ли.
Утром, в приличное время — она уже встала и сварила кофе, — в дверь позвонили. Виктора, замначальника службы безопасности «Госпромбанка», Анечка знала: Константинов использовал его для личных поручений. Виктор, например, оформлял для нее покупку квартиры и машины. Анечка в коротком халатике — кожа ее была еще влажной после душа, она любила сохнуть, а не вытираться — налила кофе себе и гостю, усадила его напротив себя за кухонным столом и приготовилась слушать. Виктор без околичностей объяснил ей, что у него есть запись с камеры у подъезда, и Константинов эту запись видел. Что настроение у Константинова в этой связи не ахти, и поэтому он прислал Виктора, а не приехал сам. И что Анечке неплохо бы сейчас исчезнуть из Москвы.
— Зачем? — спросила она спокойно. — Я все равно собиралась уйти. Вот, даже чемодан собрала.
— Чемодан — это хорошо, правильно. А вопрос «зачем» при моей работе задавать вредно, — весело отвечал ей Виктор.
Когда он успел подсыпать ей что-то в кофе, Анечка гадает до сих пор. Но после нескольких минут приятной беседы у нее потемнело в глазах, и она утратила волю к сопротивлению — да и обычно-то, надо сказать, воли этой Анечке Ли не хватало. В аэропорту, где Виктор бережно поддерживал ее, всем, вероятно, казалось, что девушка слегка перебрала — с кем не бывает, может, боится летать. В самолете она крепко заснула. В полусне погрузилась в такси в Хитроу, а как попала в дом в Излингтоне, и вовсе не помнит. Видимо, Виктор внес ее на руках и уложил в кровать, но раздевать постеснялся: проснулась она в чем была через двенадцать часов. На ноге у нее обнаружился браслет с GPS-приемником. Лампочка на браслете мигала.
Другая на ее месте кинулась бы срывать браслет. Анечка Ли хорошенько его рассмотрела и оставила на месте. Найдя телефон, набрала номер Константинова.
— Ты же знаешь, я не люблю украшения, — сказала ему Анечка. — Зачем ты надел на меня браслет? И почему Лондон?
Банкир некоторое время молчал в трубку, и она слушала его сердитое сопение.
— Ты изменила мне, — сказал он наконец ровно.
— Да, — спокойно подтвердила она.
— Давно это у вас?
— Была только одна ночь.
Он снова молчал, сопел.
— Не хочу, чтобы это продолжалось. Поэтому услал тебя из Москвы. Не хочу тебя потерять. Мне нужно немного времени, чтобы смириться. А тебе — чтобы забыть его и чтобы простить меня.
— Я буду тут сидеть с передатчиком на ноге, забывать и прощать?
— Ты можешь выходить из дома, только не очень далеко.
— Я больше не такая, к какой ты привык. Я не дождусь.
— Я готов рискнуть. Я… люблю тебя.
Анечка положила трубку. И стала жить в Излингтоне с браслетом на ноге. Каждые два дня он звонил, заставлял себя говорить о чем-то неважном. Спрашивал, не скучно ли ей. Нет, всякий раз отвечала она. Шалтай-болтай свалился со стены, но не разбился, а взобрался на прежнее место.
Или не совсем на прежнее? Все чаще, закрывая глаза, Анечка видела, как Боб Иванов играл для нее. Как он неохотно поднялся на маленькую сцену и на две с половиной минуты наполнил московский подвал летящими осколками стекла, битым кирпичом, свинцовыми бляшками расплющенных о стены пуль, так что нельзя было не зажмуриться и хотелось закрыть голову руками, — а потом оказалось, что ничего этого не было, только слезы остались на глазах. Ей нравилось закрывать глаза и видеть все заново, а потом всякий раз чувствовать его рядом. А других воспоминаний, к которым хотелось возвращаться, у нее, как постепенно выяснилось, нет.
Наконец, Анечка во второй раз приняла то же самое решение, что и тогда, в Москве.
— А скажи, Леша, ведь это ты приказал скрипку украсть? — спрашивает она Константинова, когда он звонит в очередной раз.
— Дура! — мгновенно срывается на крик банкир. — Я догадывался, что твой этот кретин Иванов так считает. Но ты! Ты же знаешь меня три года! Ну на кой черт мне это сдалось?
— Ты мстительный, Леша. Ты и мне мстишь. Я считаю, что достаточно наказана. В общем, я ухожу. А скрипку лучше верни. На самом деле, зачем она тебе? Ты же не вор.
— Ты можешь уйти, только когда я скажу, что можно.
Константинов взял себя в руки, но, с Анечкиной точки зрения, он проиграл уже в тот момент, когда повысил голос. Так что она кладет трубку, собирает вещи — здесь это легче, чем в московской квартире, потому что она приехала только с самым необходимым и почти ничем не обзавелась в Лондоне. Волоча по крутым ступенькам чемодан, спускается на первый этаж. Отыскивает на кухне большие ножницы и разрезает браслет. Точь-в-точь как один американский дебошир на «Ю-тьюбе»: Анечка готовилась к бунту, разыскивая в Сети товарищей по несчастью. Глядя в камеру, американец потрясал снятым с ноги браслетом и восклицал: «Свободен! Я свободный человек!» Потом предъявил публике устройство, подключенное к его домашнему телефону: на черной пластиковой коробке яростно мигала зеленая лампочка. «Во как с ума сходит, — комментировал бунтарь. — Значит, и в полиции тоже мигает! А мне наплевать!» Правда, вывесив этот ролик, смельчак так больше и не заходил на свою страничку на «Ю-тьюбе» — видимо, приехали за ним через считаные минуты. Но Анечку все равно вдохновляет его пример. Настолько, что она победно вскидывает разрезанный браслет для воображаемой, — а может, просто хорошо спрятанной, — камеры и громко произносит в пространство: «Свободна!»
Никакое устройство к ее телефону не подключено: браслет дороже и совершеннее, работает через спутник. Когда Анечка выкатывает за собой чемодан на тихую, нагретую июньским солнцем улицу, перед домом останавливается черная машина, и из нее поспешно выбирается тот, высокий, с блошиного рынка. Анечка, улыбаясь, манит его пальцем. Он неуверенно приближается.
— Да вы не бойтесь, — говорит Анечка по-русски. — Я просто хочу вам кое-что показать.
В руке у нее айфон, купленный неделю назад на соседней улице. Для контракта требовались какие-то документы, а у Анечки даже паспорта не было — Виктор, наверное, забрал. Но несколько несложных Анечкиных пассов, и обомлевший продавец лет двадцати перестал нуждаться в бумажках.
На экране айфона охранник видит свою фотографию, снятую в Эйнджел-аркаде. Когда она успела его сфотографировать? И лицо отлично видно! Под фото — окошко для текста, в котором набрано по-английски с ошибками, но недвусмысленно: «Этот человек удерживает меня насильно по адресу…» И указан адрес излингтонского дома. Анечкин изящный палец почти касается кнопки «отправить», и охранник понимает, что ее статус на «Фейсбуке» вот-вот обновится. Выхватить телефон? А если не успеет?
— Отдайте мне паспорт, пожалуйста, — просит Анечка. — Без документов ужасно неудобно.
— Я не могу, у меня приказ, — извиняющимся голосом говорит он.
— Ну подумайте, вы ведь не собираетесь в самом деле останавливать меня силой. Я до сих пор здесь, потому что я не возражала. А теперь возражаю.
— Ваш паспорт в офисе, — говорит охранник, подумав.
— А вы привезите его мне. Я подожду, — отвечает Анечка и садится на чемодан.
В отличие от него она хорошо понимает, что браслет был символическим наказанием, а не способом ее удержать. Константинов ведь царь горы, а не насильник.
Черная машина возвращается через двадцать минут. Видимо, какое-то время потребовалось охраннику, чтобы позвонить в Москву и уточнить инструкции. Анечка спокойно принимает из его рук паспорт.
— Спасибо. Надеюсь, я не создала вам никаких неудобств.
— Спасибо. Надеюсь, я не создала вам никаких неудобств.
Охранник только что не отдает ей честь.
— Ни в коем случае. Я поеду?
— Конечно, — отпускает его Анечка.
Как и в прошлый раз, у нее нет никакого плана. Сидя перед дверью на чемодане, она надевает наушники. Классику Анечка Ли слушала, только играя в свои обычные поддавки с Константиновым. Она даже не знает, что такое исполнил Иванов в «Реставрации». В плеере у нее Шер поет про жизнь после любви. Но никакого «после» Анечка не чувствует: наоборот, ей вдруг легко и весело, и она уверена, что дальше все будет только лучше, надо лишь наметить следующие несколько шагов. Анечка слегка покачивается в такт музыке и закрывает глаза.
А когда она их открывает, перед ней стоит невысокий черноволосый парень в футболке, рукава которой слишком тесны для внушительных бицепсов, рваных джинсах и тяжелых ботинках.
— Ты ведь Анечка Ли? По-английски говоришь? — спрашивает он, убедившись, что его заметили.
В слове «Анечка» он делает ударение на втором слоге, и она не может удержаться от смеха. Почему-то этот незнакомец не кажется ей опасным, скорее забавным.
— Говорю по-английски, да, — подтверждает она.
— Что я сказал смешного?
— В Москве меня все зовут Анечкой, — говорит она, растягивая «а» на московский манер. — Но ты не оттуда, правильно?
— Я из Нью-Йорка. Том, Том Молинари. Я сейчас объясню, что к чему. Мы можем зайти в дом?
— Нет, я как раз ушла оттуда. Насовсем.
Пока они разговаривали, таксист уже отъехал, и Молинари тщетно машет ему вслед.
— Ну, не беда. Слезай с этого чемодана. Раз к тебе нельзя, поедем ко мне в гостиницу.
Чемодан американец не катит, а тащит, кажется, не чувствуя его веса. Шагает он широко, и Анечка едва за ним поспевает. Но мучения ее длятся недолго: как только они сворачивают на Коулбрук-роу, новый Анечкин знакомый открывает для нее дверь припаркованного здесь неприметного синего «Воксхолла». Водительскую.
— Хочешь, чтобы я повела машину? — удивляется Анечка.
— Черт. Я вечно путаю, с какой стороны здесь руль.
Молинари остановился в каком-то «Фисле» возле Мраморной арки. «Не „Дорчестер“, конечно, но я тут, на этом острове, всегда у них останавливаюсь, во всех городах, — объясняет американец. — Мне название нравится».
Анечка никогда не слышала про такие гостиницы и, хотя ей хорошо даются языки, не уверена, что правильно понимает название. Потому что не может же отель называться «Чертополох» — это как-то неуютно.
— «Фисл» — это такое колючее растение, правильно? — спрашивает она.
— Да. Очень живучее, растет даже на помойке, — радостно поясняет Молинари.
Колючие растения, помойки — придется теперь привыкать, думает Анечка, но настроение у нее от этой мысли совершенно не портится.
— Хочу сразу тебя предупредить, что в номер к тебе не пойду, — говорит она на всякий случай. — И кстати, кто ты такой? Прости, конечно, за невежливый вопрос.
— Частный сыщик.
— Как в кино… И ты меня, значит, разыскал.
— Ну да. Погоди, давай доедем до гостиницы, возьмем тебе номер. Отдельный. А потом я все расскажу. Правда, рассказывать почти нечего. Я и сам мало что понимаю.
Гостиница оказывается вполне уютной, Анечка ожидала худшего. В баре американец заказывает пиво — «любое», машет он рукой на вопрос бармена, — а она просит бокал белого вина.
— В общем, так, — начинает свой рассказ американец. — История довольно мутная. Я работаю на одну большую страховую компанию, которая хочет, чтобы я выяснил происхождение одной очень ценной скрипки. Похоже, что она много лет была в России, и мой русский партнер стал наводить там справки. Три дня назад он прислал мне твои фотографии с камеры наблюдения в каком-то клубе и еще из какого-то журнала, там ты на вечеринке, в желтом таком маленьком платье. — Анечка помнит эту вечеринку, какой-то вернисаж на «Красном Октябре», и наглого типа с камерой, который все вертелся вокруг нее — и вот, продал-таки свои фотки. — Мой партнер еще написал, что ты, вероятно, в Лондоне и что, если я тебя найду, надо показать тебе скрипку и спросить, на ней ли играл Боб Иванов в… погоди… — Молинари находит в заднем кармане джинсов клочок бумаги, — в «Реставрации».
— Показать мне скрипку? Она у тебя? — Анечка от неожиданности неизящно задевает локтем свой бокал, но Молинари ловко подхватывает его, прежде чем вино успевает пролиться.
— Скрипка у владельца, у меня только фотографии. Вот, смотри.
Распечатки — такие же, как в Москве у Штарка, — он принес в мятой пластиковой папочке. Перебирая их, Анечка, все последние два месяца заново переживавшая вечер, когда она «спрыгнула со стены», ни секунды не сомневается, что именно этот инструмент держала в руках в «Реставрации».
— Это та самая скрипка. Я помню вот эту царапину, и вот тут отверстие — как оно называется?
— Эф.
— Не знала… В общем, в верхней части этого эфа щербинка. Вы говорите, скрипка у владельца? А Боб Иванов тогда не владелец? Он говорил, что эта скрипка давно в его семье.
— Я вообще не знаю, кто такой этот Боб Иванов, — раздраженно отвечает Молинари, отхлебывая пиво. — Мой партнер обещал рассказать мне больше, когда я поговорю с тобой. Ты уверена, что инструмент тот самый?
— Да. У меня хорошая память.
— Тогда мне нужно связать тебя с моим московским партнером. По «Скайпу». Для этого придется все-таки подняться ко мне в номер. Или, хочешь, я принесу компьютер к тебе, но мы все равно окажемся в одном номере.
— Подожди. Этот твой партнер, он знает Боба Иванова?
— Догадываюсь, что да. Иначе откуда бы он знал про его концерт в каком-то клубе?
— А фамилию «Константинов» твой партнер не называл?
— Вроде нет. Да спроси его сама про всех ваших общих знакомых.
Но Анечке хочется оттянуть разговор с загадочным партнером. Она боится услышать что-нибудь страшное про Боба. Что бы такое сделать, чтобы не идти прямо сейчас? Анечка решает прибегнуть к любимому приему: дать мужчине похвастаться.
— Слушай… А как ты меня нашел? Лондон — большой город.
— Дело техники, — не без самодовольства отвечает Молинари, и Анечка делает заинтересованное лицо. — Моя специальность — искать украденные произведения искусства. В этом деле полезно иметь знакомых в иммиграционных службах и в аэропортах. Я выяснил, что дама по имени Анита Ли прошла паспортный контроль в Хитроу чуть больше двух месяцев назад. Перед ней шла пара с одинаковой фамилией, муж и жена, а после нее — некий Виктор Панферов. Я предположил, что эта дама — ты и что Виктор прилетел с тобой. Визу он получил по приглашению конторы под названием «МЛ Секьюрити» с адресом на Излингтон Хайстрит. Вчера я к ним зашел, но они были какие-то недружелюбные и ничего не захотели рассказывать про своего друга Виктора. Так что я стал дежурить напротив, чтобы понять, чем они вообще занимаются. Слава богу, контора маленькая, их там всего человек пять. Ну, когда сегодня двое выскочили на улицу, как ошпаренные, и забрались в машину, я поехал за ними. К тебе, как выяснилось. Пока я парковался чуть поодаль, они свалили, а ты осталась сидеть на чемодане. Что у тебя с ними за история, кстати? И зачем они возвращались?
— Привезли одну полезную бумажку. Это люди моего бывшего бойфренда.
— Они тебя обижали?
— Нет, они хорошие ребята.
— А мне показались ужасно невежливыми. Впрочем, я тоже не похож на принцессу из династии Цин.
— Я не китаянка, — смеется Анечка.
— Никогда не умел различать… Тьфу, прости, вырвалось. В Америке ты уже могла бы меня засудить.
Видя его неподдельное смущение, Анечка совсем успокаивается; почему-то и предстоящий разговор ее больше не пугает.
— Ладно, пойдем общаться с твоим партнером.
Анечкина новая жизнь пока требует от нее даже меньше усилий, чем старая.
Адриан Уорд Санкт-Петербург, 1869
Отправляясь в Россию, Адриан Уорд сознавал, конечно, что для его карьеры это важное назначение. Особенно учитывая обстоятельства.
Осенью 1868-го каждый мужчина Соединенного Королевства, владевший собственным домом, — а таких было два миллиона человек, — получил право голосовать на выборах в парламент, и половина домовладельцев этим своим правом воспользовалась. Словно штормовая волна вынесла консерваторов Бенджамина Дизраэли из Вестминстера, водворив на их место либералов во главе с Уильямом Гладстоном, проигравшим выборы в Ланкашире, но все же избравшимся от Гринвича. В Министерстве иностранных дел его победа большой радости не вызвала: Гладстона больше интересовали общественные усовершенствования, чем усиление империи. Да и в то, что в Англии когда-нибудь успех будет зависеть от способностей, а не от происхождения и связей, как обещал новый премьер, в этом циничном мирке мало кто верил. Однако министром иностранных дел Гладстон назначил старого, не раз уже занимавшего этот пост Джорджа Вильерса, графа Кларендона. А это был человек, тринадцатью годами ранее выигравший для империи Крымскую войну, — если бы не он, Британия никогда не смогла бы действовать так согласованно с Францией, а именно прочный союз двух держав оказался главной неожиданностью для России, у которой не было сил противостоять обоим врагам сразу.