– Но я видела это. Прожила это. Чувствовала, как тело и кости сопротивляются ножу. Видела, как он смотрит на меня, когда жизнь уходила из его глаз.
Я чувствую, что если упаду на колени рядом с ней и попытаюсь успокоить её, она не позволит себе быть обнятой, как ранее. Она вырвется от меня, и узы, связывающие нас, нарушатся. Это её горе, за которое она держится в память о своем убитом кузене, и это её вина, которая, хотя и незаслуженно, но, возможно, доказывает в её отношении, что хоть её и заставили сделать это, она всё ещё человек. О скорби и вине я знаю много, но пока это как бы обращённые ко мне скорбь и вина, они не мои, и у меня нет права говорить ей о том, что она, должно быть, чувствует.
Опуская руку чудовища на пол, она снова возвращается к изучению его лица, в частности, больших впадин, на дне которых находится пятнистая и покрытая мехом ткань, то, что осталось от его глаз, похоже, когда-то пышущих здоровьем, а теперь окаменелой плесени на дне давно высохшего колодца. Свет в проходе снова дрожит, в этот раз не гаснет, но вызывает пульсации теней на костяных впадинах, так что они кажутся парой глаз, постоянно перемещающихся слева направо, а потом обратно, совсем как должны выглядеть чёрные глаза Смерти, когда она показывается на пороге с извещением о выселении.
– Я некрасивая. Не это причина того, что он собирается убить меня. В последние несколько месяцев, случается, он ищет меня и не может найти, потому что я здесь. А позже, когда он хватает меня и читает, судя по моей памяти, выходит, что я всё время была где-то в обычных местах, там, где он может меня найти. Некоторое время он думал, что недостаток в нём, но теперь он подозревает, что я научилась скрывать некоторые вещи, о которых не хочу, чтобы он знал.
Сила, позволяющая не впускать кукловода даже в крохотную часть её памяти, должна стать обнадёживающим результатом, но, кажется, у неё нет надежды на это.
– И он прав? Ты научилась скрывать некоторые вещи?
– Говорят, что нужно изучать языки, когда ты ещё ребёнок, потому что ты воспринимаешь их намного быстрее, пока растёшь. Я думаю, примерно тем же можно объяснить возможность обманывать Хискотта. Я не могу скрыть много, но с каждым месяцем немного больше, включая это место, куда я иду, чтобы сбежать от него. Я не верю, что кто-то из взрослых способен это делать, но я думаю, что Макси, должно быть, был близок к тому, что я делаю сейчас, когда он был убит. Возможно, Хискотт подозревал Макси. Возможно, он подозревал, что Макси может научиться сопротивляться тому, чтобы быть захваченным, и поэтому убил его.
– Ты думаешь, что можешь научиться не впускать его, препятствовать его контролю?
– Нет. Ещё не через один год, если вообще когда-нибудь. И он не позволит мне жить так долго. Но есть ещё одна вещь, которую я сделала.
Она постукивает указательным пальцем по различным точкам нижних зубов Орка, двигаясь слева направо вдоль акульей ухмылки.
Если рука Орка может внезапно забарабанить пальцами по полу, его челюсти, которые, судя по всему, зафиксированы в открытом состоянии высохшими сухожилиями и съёжившимися мышцами, могут захлопнуться на кончиках её нежных пальцев.
Я думаю предостеречь её. Но она наверняка уже думала о подобной опасности раньше, и проигнорирует меня. Что-то в ее действиях подсказывает, что в данный момент ее заботит не существование Орка, и не его происхождение, которое тоже интересует Джоли, и не любая из специфичных особенностей его демонического лица. Вместо этого, с напряжёнными бровями, проверяя острия своих зубов языком во время оценки ряда кинжалов у Орка с помощью пальцев, она, кажется, обдумывает вопрос, который её беспокоит.
Затем она облачает свою проблему в слова:
– Чудовище знает, что оно чудовище?
Её вопрос кажется простым, а некоторым он может показаться нелепым, потому что, как знают современные мыслители, психология и теории общественной несправедливости могут объяснить мотивы всех, кто когда-либо совершал отвратительные деяния, показывая, что они на самом деле жертвы самих себя; поэтому такие вещи как чудовища, не существуют – нет минотавров, нет оборотней, нет орков, а также нет гитлеров, нет мао, нет дзедунов[60]. Но я могу предполагать, из-за чего она задаёт этот вопрос, и в этом контексте – это сложный вопрос чрезвычайной важности для неё.
Джоли заслуживает содержательного и подробного ответа, хотя в наших текущих обстоятельствах такой ответ лишь поощрит её дальнейшую неуверенность в себе. У нас нет времени для такой неопределённости, потому что она наверняка порождает нерешительность, а нерешительность – одна из матерей неудачи.
– Да, – заверяю я её. – Чудовище знает, что оно чудовище.
– Всегда и везде?
– Да. Чудовище не только знает, что оно чудовище, но ему также и нравится быть чудовищем.
Она встречается со мной глазами.
– Откуда ты знаешь?
Указывая на Орка, я говорю:
– Это не первое моё чудовище. У меня был опыт со всеми их видами. В основном, человеческого типа. И человеческий тип особенно наслаждается своим злом.
Возвращая своё внимание к зубам, девочка, кажется, обдумывает то, что я сказал. К моему облегчению, она прекращает рисковать быть укушенной и трогает вместо этого большую выпуклую бровь существа, где сморщенная кожа сбрасывает несколько чешуек под её указательным пальцем.
– В любом случае, – говорит она, вытирая пальцы о джинсы, – есть ещё одна вещь, которую я сделала, кроме удерживания его от места, куда я хожу, чтобы он меня не нашёл. Я представила этот секретный проход, скрытый кустарником, высоко в холмах, так далеко от водопропускной трубы на пляже, докуда можно дойти, и всё ещё оставалась в «Уголке». И вчера, когда он завладел на время мной, я позволила ему увидеть проход в своей памяти, как если бы он был настоящим, но не там, где он должен быть. Так что теперь, когда он готов меня убить, возможно, он потратит кучу времени, используя кого-то из семьи для поиска прохода.
– Как ты можешь быть уверена, что он готов… к чему?
– Слишком многое ускользает из-под его контроля. Ты о нём знаешь, так что он должен тебя убить. Затем он убьёт леди, которая с тобой, потому что не может контролировать её. Он собирался убить меня через день или два, перед тем, как появился ты, так что он просто продолжит и сделает это сразу же после того, как закончит с вами двумя.
Аннамария, судя по всему, обладает более совершенным сверхъестественным знанием, чем я. Она говорит, что находится в безопасности в «Уголке». Возможно. Возможно, нет. Я хочу находиться одновременно в двух местах.
– Я доберусь до него первым.
– Думаю, ты можешь. Но если не получится… нас троих похоронят на лугу рядом с Макси, без гробов и надгробий.
Она ещё раз встаёт на ноги и стоит, прижав руки ко рту. В своей футболке с изображением черепа и украшенной заклёпками куртке она выглядит и дерзкой, и уязвимой.
– Если Хискотт доберётся до тебя первым, – говорит она, – всё, что мне нужно – это немного дополнительного времени, пока он ищет этот проход, которого не существует, просто немного дополнительного времени, чтобы быть готовой к тому, чтобы быть убитой. Я не хочу умолять или кричать. Я не хочу плакать, если это может помочь. Если он использует мою семью, чтобы убить меня, я хочу иметь возможность рассказать им, как сильно я их люблю, что я их не осуждаю, что я молюсь за них.
Глава 10
Не самая лёгкая вещь из тех, что мне приходилось когда-либо делать: оставить Джоли одну с мумифицированными останками в жёлтом, но, всё же, унылом коридоре, который мог оказаться дорогой в Ад, или, того хуже, одним из тех переходов в аэропортах, которые неотвратимо ведут на шабаш сотрудников агентства по перевозкам, жаждущим провести полный личный досмотр бабушки, анальное зондирование монахини и приглашают всех без исключения на сканирование тела, которое приведёт либо к раку кости, либо к появлению третьего глаза на неудобном месте. Даже моего призрачного пса нет здесь, чтобы присмотреть за ней.
С другой стороны, она бывала здесь одна до этого много раз. Скорее всего, здесь она в большей безопасности, чем где-либо в «Уголке». Кроме того, хотя она на самом деле девочка и ребёнок, у неё столько же волос на груди, образно выражаясь, сколько у меня.
С маленьким фонариком в одной руке и пистолетом в другой я прохожу путь, которым вела меня она: через отодвинутые двери, через два просторных воздушных шлюза или комнаты для обеззараживания. Отверстия в стенах из нержавеющей стали похожи на оружейные дула, наставленные на меня.
Когда я достигаю водопропускной трубы, которую мы до этого прошли в абсолютной темноте, то останавливаюсь, чтобы поводить тонким лучом по стенам. Это мне напомнило лабиринт из таких водостоков, о котором я писал во втором томе этих мемуаров; в этом месте я был на грани смерти больше одного раза. Конечно, я не могу позволить себе беспокоиться об одном месте только потому, что оно напоминает мне другое место, где я чуть не умер, потому что почти каждое место напоминает мне другое, где я чуть не умер, будь то полицейский участок, церковь, монастырь, казино или магазин мороженого. Я никогда не был на грани смерти в прачечной, «Макдональдсе» или суши-баре, но мне всё ещё нет полных двадцати двух лет, и, при удаче, я проживу ещё гораздо больше лет, когда можно будет побывать при смерти во всех типах мест.
Я начинаю идти вдоль наклонного водостока, вспоминая оригинальную версию «Захватчиков с Марса»[61], 1953 года, в котором злые коварные марсиане тайно развернули подземную крепость под тихим американским городом, и актёры, на которых были костюмы с видимыми молниями на спине, притворялись потусторонними чудовищами, неуклюже передвигающимися по туннелям по одному или другому мерзкому поручению. Несмотря на молнии, эта жуткая киношка – второстепенная классика научной фантастики, но в ней нет ничего настолько же страшного, как полулюди в любой из воскресных утренних серий «Встречайте прессу»[62].
Перед тем, как продвинуться далеко, я захожу в первый боковой водосток справа, который выглядит так, как и описала Джоли: около пяти футов в диаметре, по нему можно пройти, только наклонившись. Так как девочка исследовала это ответвление водостока и знает, что его конец заварен, я не собираюсь доходить до него.
Но когда я прохожу через отверстие, меня останавливает шум. Доносящийся с расстояния, отдающийся эхом по этому меньшему туннелю, разносится низкий грохочуще-скрежешущий звук, как будто бы какие-то тяжёлые металлические предметы двигаются по бетону. Луч фонарика достаёт недалеко, и как раз в тот самый момент, когда я думаю, не огромный ли это железный шар, катящийся в мою сторону, я слышу, как звук прекращается.
В этот же момент появляется сквозняк, слегка пахнущий застаревшим бетоном. Это не спёртый воздух непроветриваемых темных помещений. Он свеж и чист, обдувает моё лицо, даже немного треплет мои волосы, приятно прохладный, каким может быть утренний воздух в январский день морского побережья центральной Калифорнии.
Если верхний конец этого водостока раньше был заварен, он, очевидно, не заварен сейчас. Кто открыл его и зачем – неотложный вопрос, потому что это совпадение вряд ли случайно.
Больше шума не доносится, нет ни малейшего звука кого-либо спускающегося.
И хотя скорее всего никто не видел меня с Джоли, убегающих к пляжу в безлунной темноте, и хотя девочка указала Хискотту неверное направление – и, следовательно, всем остальным – к несуществующей пещере, меня не прельщает возвращаться на берег. Любой другой выход из этой системы может обладать преимуществами над занавешенным вьющимися растениями выходом основной водопропускной трубы.
Благодаря часто проявляющейся, но не всегда надёжной интуиции ясновидящего повара, я чувствую, что этот дополнительный маршрут может быть безопасным и что, кто бы ни распечатал водосток с этой стороны, он может оказаться другом, или, по крайней мере, желать смерти Хискотту вместо того, чтобы желать её мне, или хотя бы не только мне.
Я решаю без промедления действовать по этому ощущению, которое можно назвать беспокоящим. В конце концов, худшее, что может случиться – меня убьют.
Пробираясь, наклонившись, в темноте, держа в руках пистолет и фонарик, почти волоча ноги по полу, я чувствую себя троллем, исключая, конечно, то, что я не ем детей, скорее, Голлум, чем тролль, Голлум, ведущий хоббита Фродо в логово гигантской паукообразной Шелоб, исключая то, что я больше похож на Фродо, чем на Голлума, являясь ведомым, а не ведущим, что означает, что я один из тех, кто будет ужален, связан скрученными шелковыми нитями, плотными, как провод, а затем буду отложен на время, чтобы позже, когда у того, кто меня захватил, появится свободное время, меня можно было съесть живьём.
Немного удивительно, что Шелоб там нет, и после того как, судя по всему, я прошёл почти весь путь до Мордора, икры ног болят, нагруженные гориллообразной осанкой, я достигаю конца туннеля. Железная лестница введёт вверх к открытому люку, через который падает первый розовый лучик утра.
Когда я вытаскиваю себя из водостока, то стою в бетонном котловане шириной четыре фута. За мной, к востоку, длинный склон поднимается к дорожному ограждению и прибрежному шоссе. Впереди – окружная дорога, ведущая к «Уголку Гармонии», которая проходит примерно в сотне ярдов слева от меня. Когда ночь утекает на западный горизонт, и рассвет цвета фламинго заливает всё большую часть неба, я могу разглядеть причудливую станцию техобслуживания, закусочную, у которой припаркованы несколько автомобилей, так как начинается время завтрака, но не домики, находящиеся в укрытии деревьев.
Если кто-то из Хармони случайно меня увидит, то он не узнает меня из-за большого расстояния.
Жужжание двигателя привлекает моё внимание к открытому люку, где внезапно из внешней части окружности к центру вытягиваются клинья и смыкаются, образуя то, что должно быть водонепроницаемым затвором. Я бы предпочёл верить в то, что у меня где-то есть друг. Но вместо этого меня одолевает чувство, что мной, скорее, манипулируют, чем помогают.
Каждый член семьи Хармони – пленник, но также и оружие, которое может быть использовано Хискоттом против меня. Я один. Их много. В течение утренней смены, вероятно, треть из них должны работать на семейный бизнес, но другие свободны для того, чтобы искать меня и защищать Хискотта, и у них нет права выбора, делать это или нет; особенно во время такого кризиса, если они осмелятся противиться, он использует их, чтобы жестоко убить нескольких из них.
Я не хочу вредить никому из них. В таких условиях я не могу прокрасться мимо такого большого количества людей и проделать путь к дому, в котором находится Норрис Хискотт. Следовательно, необходимо изменить условия.
К северу находится перекрёсток окружной дороги и наклонного съезда с прибрежного шоссе. Когда я туда иду, убираю в карман маленький фонарик и засовываю пистолет за ремень, перед животом, между футболкой и толстовкой.
На расстоянии сотни ярдов от перекрёстка я останавливаюсь, становлюсь на одно колено и жду на обочине проезжей части.
В течение минуты вверху наклонного съезда появляется «Форд Эксплорер».
Я поднимаю маленький камешек и притворяюсь, что изучаю его, как будто он приводит меня в восторг. Возможно, это золотой самородок или, может быть, природа воплотила в нём чудотворно детальный портрет Иисуса.
«Эксплорер» замедляется у знака «стоп», скользит через перекрёсток, не останавливаясь полностью, поворачивает налево и пролетает мимо меня.
Двумя минутами позже, когда на вершине наклонного съезда появляется восемнадцатиколёсник, я бросаю камень и встаю на ноги.
То, что я собираюсь сделать – плохо. Это не так ужасно, как растрата миллиарда долларов из инвестиционной фирмы, которой ты управляешь. Не так плохо, как быть государственным служащим, который наживается по жизни на взятках. Но это намного хуже, чем сорвать ярлык «НЕ УДАЛЯТЬ ПОД СТРАХОМ УГОЛОВНОГО НАКАЗАНИЯ» с подушки нового дивана. Это плохо. Плохо. Я не одобряю свои собственные действия. Если за мной наблюдает мой ангел-хранитель, он шокирован, однозначно. Если когда-то эти мемуары будут читать молодые люди, то я надеюсь, что мой проступок не побудит их самих совершить подобные проступки. То же самое касается старших читателей. Толпа пенсионеров, которые поступают плохо, нам нужна не больше, чем молодые хулиганы. Я могу объяснить, почему я должен сделать то, что собираюсь, но я отлично знаю, что объяснение не является оправданием. То, что плохо – то плохо, даже если оно необходимо. Это плохо. Простите. Ладно, где наша не пропадала.
Глава 11
Прямо там, сразу после того, как он оставляет меня с Орком, чтобы попытаться добраться до Хискотта, я думаю, что люблю его. Я никогда не думала, что смогу. Любить какого-нибудь парня, я имею в виду. Или, может быть, имею в виду, что я никогда не думала, что буду. Не после того, что происходило в последние пять лет. Не после того ужасного случая, что произошёл с Макси. Мои ожидания, если хотите знать, были связаны с тем, чтобы вырваться и стать монахиней. В смысле, если бы что-то произошло с Хискоттом, и мы снова стали бы свободными. Монахиня или миссионерка в самой дальней дыре мира, где тараканы большие, как таксы, а люди покрыты гнойными ранами и сильно нуждаются в помощи. Я знаю, как это – остро нуждаться в помощи, и думаю, это было бы правда здорово – ощутить себя на другой стороне, иметь возможность оказать помощь людям, которые в ней нуждаются, сильно или не очень. Если ты собираешься стать монахиней, или миссионеркой, или одним из тех врачей, которые работают бесплатно в тех странах, где у очень бедных людей нет денег, и они торгуют друг с другом брусками из высушенных фекалий животных, которые они могут сжигать для отопления своих лачуг, и несколькими больными курицами и, возможно, кое-какими съедобными клубнями, которые они выкапывают из земли в джунглях, кишащих змеями… Ну, я имею в виду, что если ты собираешься заниматься этими вещами, то в твоей жизни нет места для свиданий, или романтики, или брака, или для чего-то подобного. Так что в чём смысл в любви к парню? В любом случае, монахиням нельзя выходить замуж.