Часто устраивались торжественные мессы, – по поводу религиозных праздников, в честь дней рождений монархов и военных побед. Например, в начале апреля «проходило в здешней соборной церкви торжественное, благодарное молебствие по случаю блистательных успехов императорского оружия в Италии и благополучного восстановления тишины в Королевстве Обеих Сицилий», на котором присутствовали коронованные особы, дипломаты и министры. «Все войска, построенные в параде на главной площади, производили ружейный залп: а из крепости воспоследовало в ответ на оный 100 пушечных выстрелов. Ввечеру весь город был освещен по произвольному желанию жителей», – сообщала газета «Русский инвалид». Так же торжественно прошло 22 апреля молебствие «по случаю восстановления тишины и спокойствия в Пьемонте»{329}.
В дневниковых записях Коста ежедневно пунктуально отмечал погоду. Ее приходилось учитывать при проведении различных мероприятий, например, военных парадов. Смотры парадов проходили часто, устраивали их на Капуцинской площади, уже в 1822 г. переименованной в площадь Конгресса. Одним из любимых развлечений жителей Любляны того времени, в которых принимали участие и высокие гости, были прогулки на лодках по реке Люблянице, пикники на лоне природы. Лодки вмещали от 7–8 до 20–24 пассажиров. На них устанавливали деревянные крыши, столы и стулья. Иногда на соединенных вместе нескольких лодках настилали пол и устраивали балы. Крупнейшим в то время был фрегат с пушками, рассчитанный на 40–50 человек. Гребцы на нем были одеты в матросскую форму. Во время прогулок на лодках играла музыка, а иногда и устраивались фейерверки. В 1828 г. из-за частых несчастных случаев подобные развлечения на лодках были запрещены{330}.
Согласно сообщениям австрийской прессы и воспоминаниям ряда горожан, российский император любил длительные прогулки по городу и его окрестностям. В прогулках по Латтермановым аллеям часто к нему присоединялся неаполитанский король, а иногда и австрийский император, и монархи продолжали обсуждение государственных дел{331}. Погода во время конгресса в Любляне стояла на удивление теплая, было много солнечных дней. Впоследствии ее назвали «погодой трех императоров».
Коста отмечал в дневниковой записи от 14 января: «Из присутствующих здесь монархов наибольший интерес у местных жителей вызывает Его Вел. Император Александр. По своему обыкновению, он часто ходит по городу и окрестностям в простой городской одежде и расспрашивает обо всем, что кажется ему важным или интересным. Даже наш крайнско-славянский диалект он не оставил без внимания»{332}.
Почти через 40 лет по прошествии Лайбахского конгресса русский славянофил И. С. Аксаков встретил в Мариборе пожилого чиновника-словенца, сохранившего яркие впечатления об этом событии. По воспоминаниям Аксакова, «он очень хорошо помнил Лайбахский конгресс и рассказывал разные анекдоты об Александре […] Он был здесь очень популярен, был самый доступный, обходительный и человечный из всех монархов […] Все офицеры русские, вся его свита недели через две свободно понимали краинцев, а они – русских»{333}.
Александр выказывал живейший интерес к культуре и научным изысканиям краинцев, – как немцев, так и словенцев. Так, например, когда профессор анатомии Антон Мелцер преподнес в дар российскому императору изобретенный им медицинский инструмент и брошюру, описывающую его применение, Александр в ответ одарил его «усыпанным бриллиантами кольцом»{334}. 19 апреля Коста записал: «Как автор трех романсов из истории российского государства, которые в рукописи были переданы князем Волконским Императору Александру, я (Х. Коста) получил сегодня переданный Его Вел. через адъютанта дар – 25 золотых дукатов с устным добавлением, что Его В. Император всех русских милостиво соблаговолил принять посвящение тех романсов»{335}. Возможно, эти романсы, посвященные российскому императору, и стали причиной того, что заподозренному австрийскими властями в неблагонадежности Косте так и не удалось опубликовать свой дневник. В 1825 г. Коста отдал рукопись для цензуры, но ее и не опубликовали, и не вернули, несмотря на все запросы автора (последний он отправил в 1846 г.). Впоследствии дневник был восстановлен дочерью Косты, пианисткой Корнелией Шолльмайер, которой, впрочем, также не удалось его опубликовать{336}.
Некоторые дворяне из свиты императора имели контакты с представителями словенской интеллигенции и обсуждали с ними вопросы, касающиеся близости словенского и русского языков. Словенский национальный деятель филолог Я. Зупан, изучавший в 1821 г. русский язык, опубликовал в 1831 г. в газете «Illyrisches Blatt» (приложение к «Laibacher Zeitung») свои воспоминания об одной из таких бесед. «Автору этих строк во время Люблянского конгресса князем П. Л. [вероятно, это был Петр Лопухин. – Л. К.], представителем одного из известнейших княжеских родов России, было высказано мнение, что краинский язык является испорченным славянским наречием. Будучи уязвлен в таком щекотливом вопросе […] я возразил, хотя и взволнованно, но с почтением, подобающим такому оппоненту: «Позвольте, Ваша Светлость! Смею ли я предложить несколько вопросов в ответ? […] Какое из ныне употребляемых славянских наречий должно считаться наименее испорченным? Разве не то, которое наиболее близко церковно-славянскому?» Князь: «Само собой разумеется». Я: «Ну так как по-русски die Kuh?» Князь: «Корова». Я: «А как на церковно-славянском?» Князь: «Крава». Я: «На краинском также krava». Я: «Как по-русски die Milch?» Князь: «Молоко». Я: «А как на церковно-славянском?» Князь: «Млеко». Я: «По-краински также mleko». Я: «Как по-русски der Kopf?» Князь: «Голова». Я: «А как на церковно-славянском?» Князь: «Глава». Я: «По-краински тоже glava». Так же обстояло дело и со словами Pferd, на кириллическом и краинском konj, на русском лошадь, Hund, на кириллическом и краинском pes, рус. собака, и так далее. Князь признал большую схожесть краинского языка с церковно-славянским, чем русского, и признал себя побежденным»{337}.
В мае высокие гости стали покидать Любляну. 12 мая Александр I устроил прощальный торжественный прием, а 13 мая отбыл из Лайбаха в Санкт-Петербург через Пешт и Варшаву. «В сердцах жителей Любляны он оставил глубочайшее впечатление», – отмечал в своем дневнике Х. Коста. Немалую роль в этом сыграли и прощальные дары императора, описание которых занимает целую страницу дневника. Щедро одарены были и многие государственные деятели Австрии, и простые люди. Например, люблянскому епископу был подарен «крест, украшенный драгоценными камнями» стоимостью 5000–6000 голдинаров и цепь. Художнику А. Шнаффенрату, написавшему для русского и австрийского императоров пейзажи люблянских окрестностей, Александр даровал золотые часы с цепочкой. «Царь многих одарил деньгами»{338}.
У словенцев сохранились и другого рода воспоминания о пребывании Александра в Любляне. Они запомнили российского императора как красивого мужчину в расцвете сил, большого любителя женского пола. В 1858 г., через 37 лет после описываемых событий, молодой словенский писатель Я. Трдина собрал интересные сведения о словенской возлюбленной Александра. Звали ее Маричка, и была она прачкой («лучшей» прачкой, стиравшей вещи высоких господ). Многие знатные дамы завидовали ей, а однажды даже попытались ее отравить. С русским царем Маричка разговаривала по-словенски, он с ней по-русски, и они прекрасно понимали друг друга. Вообще Александр часто «общался с нашими сородичами, – писал Трдина. – Ему это нравилось уже потому, что он понимал их»{339}. По словам Трдины, «после отъезда из Любляны царь каждый год посылал ей (Маричке) 600 голдинаров пенсии. После его смерти она получала вспомоществование еще два-три года, потом царь Николай приказал прекратить выплаты, сказав, что краинка уже достаточно получила за свои заслуги». Маричка вышла замуж за трактирщика Нилкара, родила двоих сыновей. Люди, правда, говорили, что старший сын был похож на российского царя. Как выяснил Трдина, в 1858 г. она владела гостиницей в Нижней Крайне, сыновья стали священниками, а односельчане прозвали ее «царицей», хотя к тому времени и не помнили уже почему{340}.
В исторической повести лидера словенских либералов И. Тавчара история о Маричке получила совсем другую интерпретацию. Русофилом Тавчар вовсе не был, и дело изобразил так: император Александр заинтересовался красивой прачкой, и она пришла к нему на свидание в епископский дворец, но дворяне-«азиаты» из его свиты обесчестили девушку, приняв ее за женщину легкого поведения. После этого царь отвернулся от нее, а она с горя утопилась. Ни персонажи русских, выведенные Тавчаром в этой повести, ни предложенная писателем трактовка событий совершенно не выдерживают критики. Более реальной кажется версия Трдины, однако никаких абсолютно достоверных сведений о словенской возлюбленной Александра нет.
В исторической повести лидера словенских либералов И. Тавчара история о Маричке получила совсем другую интерпретацию. Русофилом Тавчар вовсе не был, и дело изобразил так: император Александр заинтересовался красивой прачкой, и она пришла к нему на свидание в епископский дворец, но дворяне-«азиаты» из его свиты обесчестили девушку, приняв ее за женщину легкого поведения. После этого царь отвернулся от нее, а она с горя утопилась. Ни персонажи русских, выведенные Тавчаром в этой повести, ни предложенная писателем трактовка событий совершенно не выдерживают критики. Более реальной кажется версия Трдины, однако никаких абсолютно достоверных сведений о словенской возлюбленной Александра нет.
Проведение конгресса европейских держав явилось крупнейшим событием в жизни маленького провинциального города. У словенских жителей остались теплые воспоминания о пребывании в Лайбахе российской делегации во главе с императором Александром I. Через 95 лет после конгресса словенец Ф. Л. Тума, упоминая об этом событии в своей записке, направленной в российское Министерство иностранных дел, справедливо отметил, что Александр «был самой популярной личностью» из всех участников Лайбахского конгресса, и что «популярность его происходила только оттого, что он был тоже славянской крови»{341}.
Это был первый опыт довольно тесного общения словенцев и русских на протяжении более четырех месяцев, и он, несомненно, способствовал зарождению у представителей обоих народов убеждения в их языковой и культурной близости.
В. П. Тотфалушин. Саратовский эпизод «Венчания с Россией» цесаревича Александра Николаевича
2 мая 1837 г. наследник престола Александр Николаевич отправился в поездку по стране, названную его наставником В. А. Жуковским «Венчание с Россией». Одним из эпизодов этого путешествия стало посещение Саратовского Поволжья в июне месяце.
Источниками для освещения данной темы стали в первую очередь источники личного происхождения: переписка императора Николая I с сыном{342}, дневник В. А. Жуковского{343} и письма жене С. А. Юрьевича{344} (авторы которых, являясь воспитателями наследника, принимали участие в путешествии), а также воспоминания саратовского помещика и старожила В. А. Шомпулева{345}.
Кроме того, во время путешествия цесаревича отчеты о поездке публиковались в «Северной пчеле»{346} Дополнительную (визуальную) информацию о посещении Саратова Александром Николаевичем несут рисунки Жуковского и вышивка бисером, хранящаяся ныне в Саратовском областном музее краеведения. На ней изображено учение конноартиллерийского резерва, и она выполнена одной из местных барышень.
Пребывание наследника престола на территории Саратовской губернии не нашло подробного отражения в трудах краеведов. Первой и пока единственной специальной работой на эту тему остается очерк священника А. Росницкого{347}. Через пять лет этот визит (с опорой на ранее вышедшую статью) был освещен в книге первого саратовского краеведа А. Ф. Леопольдова{348}, который, однако, снискал славу великого выдумщика. Спустя 45 лет факт посещения Саратова цесаревичем был отмечен в «Саратовской летописи», составленной Ф. В. Духовниковым и Н. Ф. Хованским{349}.
В советское время этот августейший визит в Поволжье был на время забыт. И только в 1990-е годы на него вновь обратили внимание Е. К. Максимов и С. Н. Уткин (со ссылкой на книгу Леопольдова){350}, С. А. Малышкин и В. П. Тотфалушин (в связи с изучением судьбы И. К. Арнольди){351} и И. А. Жукова, давшая общий обзор всех посещений Саратовской губернии представителями императорской фамилии{352}. Визит великого князя упомянут и в зарубежной историографии – в книге Р. С. Уортмана{353}.
Итак, цесаревич отправился в путешествие по стране согласно распоряжению Николая I. В «Общей инструкции», которую император составил собственноручно, было указано: «Путешествие наследника имеет двоякую цель: узнать Россию, сколько сие возможно, и дать себя видеть будущим подданным»{354}. Николая I волновал, говоря современным языком, вопрос взаимной репрезентации будущего носителя верховной власти – с одной стороны, и тех кругов общества, которые обеспечивали функционирование государственного аппарата на местах, – с другой.
Одновременно путешественнику предоставлялась возможность ознакомиться с местными достопримечательностями и с особенностями культурной жизни губернских городов, поэтому перед поездкой Александра Николаевича по России была издана специальная книга{355}.
При рассмотрении пребывания наследника престола в Саратовской губернии и Саратове следует иметь в виду, что все его передвижения и действия были строго регламентированы. В «Общей инструкции» содержались указания, где следует побывать, а где – нет, что и как смотреть, когда ложиться спать и когда вставать, когда и с кем обедать или ужинать, какие балы и приемы посещать, с кем из дам и что именно танцевать и т. д. Таким образом, у Александра Николаевича практически не было возможности для проявления собственной инициативы.
В результате вместо того, чтобы ехать из Сызрани в Саратов напрямую, по почтовому тракту, лежащему на правой («нагорной») стороне, великий князь после Вольска переправился на левый берег, ибо в «Указании важнейших примечательностей…» было сказано: «Гораздо интереснее переезд по луговой [стороне] через ряд немецких цветущих колоний, где дорога также хороша»{356}.
И все же отдельные отклонения от плана случались. Так, накануне прибытия в Саратов цесаревич писал отцу: «Мы, я полагаю, будем в Саратове днем ранее вследствие некоторого сокращения маршрута»{357}.
Первым пунктом Саратовской губернии, в который Александр Николаевич приехал ночью 25 июня, стал Хвалынск – «довольно опрятный город», где воздух наполнен «ароматическим запахом»{358}. На следующий день он обозрел «богатый город Вольск» и переправился на левый берег. Здесь путь цесаревича пролег через немецкие колонии Шафгаузен (Михаэлис – ныне с. Волково Марксовского района), Баратаевка (Беттингер – ныне с. Воротаевка Марксовского района), Базель (Кратц – ныне с. Васильевка Марксовского района), Цюрих (ныне с. Зоркино Марксовского района), Унтервальден (ныне с. Подлесное Марксовского района), Сусанненталь (ныне с. Сосновка Марксовского района), Баскаковка (Кинд – ныне с. Баскатовка Марксовского района), Рязановка (ныне село Марксовского района), Орловское (ныне село Марксовского района), Обержмонжу (ныне п. Кривовское Марксовского района) и Катариненштадт (ныне г. Маркс Саратовской области){359}.
26 июня к 11 часам вечера наследник престола прибыл на перевоз у Покровской слободы (ныне г. Энгельс Саратовской области) и «переправился на горкоуте{360}» на правый берег в Саратов{361}, откуда по Кабановскому взвозу проследовал в город. Здесь он остановился «в доме вице-губер[натора] – весьма хорошем строении»{362}, который Шомпулев называет «ивановским домом»{363}. В Саратове Александр Николаевич пробыл около трех дней и утром 29 июня выехал в Пензу.
По пути следования он сделал остановку в с. Широкий Буерак, где «слушал Божественную Литургию». А вот вопрос о посещении цесаревичем Петровска остается спорным. «Северная пчела» утверждает, что великий князь двинулся на Пензу, «обозревши на пути лежащий город Петровск»{364}. В очерке Росницкого также упомянуто присутствие Александра Николаевича на богослужении в церкви Петровска{365}. Однако, возможно, эти указания ошибочны, т. к. в дневниковых записях Жуковского сказано: «Петровск мы проехали, не останавливаясь»{366}.
Согласно инструкции, наследник должен был демонстрировать поданным приверженность к православной вере. Поэтому ему полагалось прежде всего посетить собор «или даже в уездах те места, где хранятся предметы особого богомолья». И эти предписания императора исполнялись: Росницкий, ссылаясь на газеты, которые освещали вояж цесаревича, писал, что везде «первоначально он посещал храмы божии»{367}.
Например, в Саратове в первый же день пребывания (27 июня) Александр Николаевич присутствовал на богослужении в Александро-Невском кафедральном соборе. В этот день совершался молебен в память Полтавской победы и, вероятно, прибытие наследника было заранее приурочено к этому торжественному дню. Кроме посещения собора, в тот же день цесаревич принял саратовского епископа Иакова, который представил ему архимандритов саратовского Спасо-Преображенского и николаевского Воскресенского монастырей{368}. На следующий день великий князь посетил саратовские монастыри, вначале – женский Крестовоздвиженский, а позднее – мужской Спасо-Преображенский. В соборах обоих монастырей он выслушал многолетие и принял подарки: от мужского монастыря – икону Преображения, от женского – икону Смоленской Богоматери и портфель малинового бархата, расшитый золотом, с вензелем наследника{369}.