Рядом с ним не был прикованный юноша, как он думал. Рядом с ним сидела девушка лет семнадцати.
— Фу ты, черт, — смутился Гервасий. — А мы тут ругались, как в божьем храме.
— Ничего, — опустила она ресницы. — Сейчас, может, и нужно.
Выливаха смотрел на нее расширенными глазами. Была она очень похожа на ту женщину, к которой он когда-то больше всего стремился. На единственную, которая не снизошла к его мольбам.
Возможно, Выливахе потом и давалось все так легко. Возможно, именно поэтому.
Он никогда не думал, что судьба вернет ему ее. Более красивую и молодую, лучшую, чем та, коварная, — скромную…
…Обреченную. Данную и возвращенную только на один день.
И Выливаха понял, какую шутку сыграла с ним Смерть, на что она намекала, как неотвратимо унизила.
Теперь уже ничего нельзя — и не нужно — было начинать. И у Гервасия достало ума с самого начала отказаться от участия в игре, где Смерть была котом, а он — глупым мышонком.
— Ругайтесь, если нужно, — сказала девушка. — Вы такой живой. Без вас было бы так одиноко. Я ждала ладью целых три дня.
— Ничего не поделаешь, — улыбнулся Выливаха. — Смерть ходила за мной.
Она смотрела на горящий цветок.
— Неужели там успела расцвести шипшина?
— Там всегда цветет шипшина.
— Меня зовут Березкой, — доверчиво сказала она.
— Язычница?
— Да. Церковь не успела добраться до наших болот.
— Все равно, — сказал он. — Там в корме сидит с шишкой на лбу истинный христианин. Ты — язычница. Стоило лишний раз окунаться в воду, если всем одинаковая участь?.. А меня зовут Гервасием.
— Ты слишком дерзок, Гервасий! — крикнул поп. — Слабо радела святая инквизиция, если ты так распустил язык.
— На земле я, конечно, помалкивал, — сказал Выливаха. — Да и то не очень. Но теперь даже сам папа не сделает из меня той жаренки, которую привязывают к рожну, а не пекут на нем.
Поп хотел было возразить что-то, но его слова заглушил крик невыразимого ужаса.
Над ржавым, как спекшаяся кровь, морем появилось первое за весь долгий путь живое существо.
Оно летело, тяжело взмахивая перепончатыми крыльями, как огромная летучая мышь, и то взмывало вверх, то опускалось в воду под неимоверной тяжестью, подвешенной к ногам. Издали этот груз казался куканом серебристых рыб.
Когда существо подлетело ближе — крылья оказались рукавами черной монашеской рясы, а рыбы — девятью голыми женщинами, что цеплялись за старческие ноги чудовища.
И со странной ненавистью к коллеге Перевозчик сказал:
— Один из тех, кому не дали забвения.
Теперь чудовище летело совсем близко от ладьи. Старик с безумными глазами, клинообразной бородой и головой, похожей на огурец.
Как алчный стервятник, что порой подцепит слишком большую для себя добычу, как коршун, схваченным сомом, старец взлетал и падал, касаясь когтями воды, взлетал и падал. А по его спине полз, подбираясь к глотке и сжимая ее, юноша с окровавленным виском.
— Я знаю этого человека, — сказал Полочанин. — Он вырезал чуть ли не весь мой город…
— Спасите меня, спасите! Я несчастный царь Иван! — долетело с высоты.
— Долго ему еще так летать? — испуганно спросил умерший в богатой чуге.
— Пока такие, как ты, не перестанут его хвалить в оправдание своих злодеяний, — сказал Перевозчик.
— А кто эти женщины? — спросил Полочанин.
— Это его жены… А тот — его сын.
Выливаха только руками развел.
— Жены?
— Да.
— Тогда мне похуже будет. Счастливец, у него только девять.
Перевозчик взглянул на него с сожалением.
— Ты их травил?
— Боже упаси. Я их любил.
Ладья загоготала.
Все дальше и дальше от нее черкала ногами воду, поднимаясь и опускаясь, черная тень.
— Н-да, — сказал Выливаха. — То-то смотрю, у него от такой работы задница шилом. Пойте осанну, хлопцы. Нас ждет только забвение.
— Страшно, — сказала Березка.
— Нич-чего страшного, — сказал Гервасий. — Мне так уж было. Приснился сон. Будто я забыл свое имя. И жутко мне так. Не вспомню имени — и все. И думаю, вот черт! У всех есть имя — а у меня одного нет. Как же так? А как спросят? Хорошо, если не спросят. А ну как спросят? А как, скажут, хлопче, тебя зовут?
Ладья захохотала. Выливаха смотрел на всех вызывающими синими глазами, и неуловимая улыбка блуждала на его хитрых, хорошо расщепленных самой матерью-природой устах.
— Святые злодеи, — сказал Выливаха, — набожные бабники. Эй, братишки, вам говорю. Разве бог дал белорусу клюв, чтоб он клевал конские яблоки и пищал?
— А для чего?
— Щелкать орехи да целоваться… А ну, святые, давайте Великую Молитву!
Ржавое море дрожало острой зыбью маленьких волн. Черное солнце подземного царства вставало над ним. А на волнах летела к недалекому уже берегу смерти Ладья Отчаяния, и Перевозчик смотрел на Гервасия вновь обретенными глазами с ненавистью и страшной завистью.
А над Ладьей Отчаяния реял голос Выливахи и гремели, поддерживая его, грубые веселые голоса.
Опершись подбородком на сплетенные руки, с печальной надеждой смотрела на Выливаху Березка. Глаза ясные — будто кто-то окатил ключевой водой ягоды терна — большие и красивые, как у коровки, и такие же добрые. И носик кто-то слегка вздернул вверх, и ротик приоткрытый.
"А чтоб тебе, чертовой Смерти, холера в живот", — думал Гервасий и пел, чтобы не взвыть от досады. Потому что было это так, как если бы утром вспомнить, что вчера в гостях недоел или недопил.
Берег открылся внезапно. Плоский, как пинское болото, но из сплошного камня. Холодом и безнадежным спокойствием веяло оттуда. И было бы легче, если бы не полыхал пожар цветка-шипшины. Легче было бы встретить этот берег в темноте.
На берегу, видимо, тоже согласились бы с этим… Потому что, заметив далекий свет в море, на берегу засуетилась стража: белые, будто из мертвого фарфора слепленные — человечки не человечки, а так черт знает что, паскудство с могучими мускулами под липкой кожей, с огромными, как у ночных лемуров глазами, но зато с черепами, в которые едва ли вместился бы хоть наперсток мозгов.
Они прикрывали глаза ладонями, но свет усиливался, и тогда они в панике бросились вглубь материка.
На ладье горланили песню, а стража разбегалась, и это было так, словно к берегу, вспенив воду, неотвратимо, словно рок, приближался пиратский фрегат. Это было как во времена князя Вячка, когда триста молодцев на ладьях повоевали и разграбили чуть ли не весь запад балтийского побережья.
На берегу остался только один из лемуров, слепой, с золотыми ключами у пояса, великий канцлер подземного царства, сухой старикашка, лицо которого давно напоминало череп.
Ладья с шорохом всползла на песок.
— Пир вам с духом свиным, — сказал Выливаха.
Он бы придумал и еще что-нибудь, но все были в колодках, и сделать было нечего… Лемуры появились снова, и это были другие лемуры, совсем без глаз, с гладкой кожей на их месте.
Узников сковали попарно — рука Выливахи была на руке девушки — и вывели на берег. Стража делала это ловко, даже на ощупь — они приспособились к темноте.
Впервые в жизни Выливаха не воспользовался такой выгодной ситуацией, не сжал девичьей руки. Они приближались к лемурам, звеня кандалами.
— Мне страшно, — сказала она. — У них такие скользкие руки.
Лемур-канцлер протянул лапу, чтобы ощупать две очередные головы и записать их в реестр. И вдруг Выливаха гаркнул на него.
— Куда лапы тянешь, жабья икра?! Ты что, не видишь? Здесь барышня.
И ляпнул свободной рукой по лапе канцлера.
— За горячий камень хватайся, а не за наших девчат. Не про тебя!
— Почему? — пожал плечами канцлер. — Именно для нас. Все вы тут для нас, а потом для забвенья… А ну, стража.
Лемуры на ощупь пошли к Выливахе.
— Поставьте его на колени, — спокойно сказал канцлер.
Слепцы приближались, шаря руками в воздухе. Девушка в ужасе прижалась к Гервасию. Узники ладьи тоже жались к нему, чтобы быть вместе. А он с отчаянием смотрел на неумолимое кольцо, которое все сжималось и сжималось.
И вдруг он вспомнил, как не выносит даже самой малой жары вечно холодная чешуя рыб. А вспомнив, сорвал с груди яркую, как горячий уголек, шипшину и начал водить ею вокруг себя. Лемуры приближались.
Но вот заколебался один… другой… третий. Четвертый вдруг сделал шаг назад… Начали отступать и другие. И тогда Выливаха захохотал.
— Что, хватили, как сом горячей каши?! Куда идти, хамье?
И сам двинулся во главе колонны через вражий строй…
…Их привели в помещение с голыми стенами, в приемный покой Смерти. Только две двери было в нем: та, в которую они вошли, и еще одна, куда они должны будут войти и исчезнуть. Канцлер подошел к привратнику у другой двери и сказал ему:
— Передай, в море взбунтовалась Ладья Отчаяния. Я приказал арестовать Перевозчика. Но эти бандиты все равно горланят песни, как пьяные, и ругаются, как матросы, и, когда проходили через врата Ужаса, умышленно мерзкими выстрелами оскверняли святое место.
— Так почему у них не отняли пищали? — недоуменно спросил стражник.
— Эти пищали отнять у нас можно только с жизнью, парнище, — сказал Выливаха.
Узников оставили одних. Они ждали час, и другой, и третий, и, вероятно, пали бы духом, если бы не Гервасий. А тот только головой качал:
— И тут не лучше, чем на земле.
С рук людей вдруг сами стали спадать цепи, и все поняли, что настал судный час. А потом в двери явился стражник и возвестил:
— Выливаха Гервасий, жизни — тридцать три года.
Гервасий поднялся со скамьи и обвел глазами свою мятежную шатию.
— Смелее, хлопцы… Мне весело было с вами.
— Я с тобой, — сказала девушка. — Мне страшно будет без тебя.
— Чего, глупенькая?.. Брось… Это недолго… Возьми вот цветок, чтобы не было так одиноко, когда пойдешь туда…
Он погладил ее по голове и подумал одно только слово — "жаль". А потом подморгнул людям наглым левым глазом и, безоружный, без цветка, направился в смертный покой.
Комната была высокая, как костел, и острые своды терялись в темноте, а за стрельчатыми окнами лежала вечная темень. И комната была пуста — только стол да два кресла, да шахматная доска на столе.
Стены были обтянуты серым пыльным сукном. Прямо перед Выливахой в дальней стене была низкая темная дверь, самая последняя из существующих в мире Памяти и в мире Забвения. Всю ту стену и дверь заткала паутина. Словно черные блестящие лучи, разбегались во все стороны нити толщиной с руку. И, как чудовищное черное солнце, сидел в стечении этих лучей косматый огромный паук с серебряным крестом на спине — Арахна, ткущая паутину вечности.
А за столом в одном из кресел молча восседала Смерть.
— Добрый вечер дому сему, — сказал Выливаха.
Молчание.
— Ты что же это, Гервасий? — сказала наконец Смерть. — За всю мою доброту, за цветок, за последний глоток вина, дозволенный мною, — ты взбунтовал Ладью Отчаяния.
Выливахе вдруг стало смешно.
— Ты вроде нашего великого канцлера, — сказал он. — Дерет последнюю шкуру и еще требует, чтобы ему за это кричали "спасибо"! Начальство, верно, везде одним лыком шито.
— А ты что, не читал Екклесиаста? Что было, то будет, и нет ничего нового под солнцем.
— Меня он как-то не интересовал. Да и времени было не ахти как много, чтобы расходовать его на всякую чепуху.
— А бунтовать ладью? А порочить Перевозчика и Канцлера? А разгонять мою стражу? А осквернять врата Ужаса?
— Мы — люди, — сказал Выливаха.
Смерть улыбнулась.
— Много ты теперь потрафишь со своим человечеством… Ну, а как тебе твоя соседка? Видишь, я умышленно не хотела тебе мешать. Сама добиралась до места.
В нахальных и веселых глазах Выливахи вдруг появилось страшное презрение.
— До сих пор я думал, что издеваться может только жизнь. И это было единственным оправданием того, что ты существуешь, Смерть.
— Как видишь, могу и я.
— Вижу. И потому вспоминаю жизнь с еще большей нежностью. Хватит. Говори, куда идти?
Смерть указала глазницами на дверь за паутиною.
— Арахна, — позвала она.
Паук пошевелился и начал опускаться ниже.
— Она выпьет из тебя жизнь и память. Не бойся, это быстро.
— Когда это я чего боялся?.. Только… я бы на твоем месте обновил хозяйство. Паука оставил бы для властителей, сосущих кровь из народа и ратующих за старину. А для бедных людей сделал бы молот и подвел бы к нему лотком воду, как на мельнице. Им столько раз в жизни приходилось подставлять свою голову под обух… Ну, прощай!
— Погоди, — сказала Смерть. — Ты и теперь хотел бы жить? Зная, что тебя ожидает? Получив махонькую отсрочку?
— Даже на дыбе, — сказал Выливаха. — Везде, где нет тебя.
Смерть скорбно склонила голову, но сразу же вскинула ее так, что клацнули зубы.
— Хорошо! Странный ты! Ты игрок, но тебе нужны рабыни. Так, может быть, сыграешь партию в шахматы с величайшей властительницей мирозданья, игрок? Ставка — жизнь.
Выливаха пожал плечами.
— Отчего же, давай.
— Хочешь, я дам тебе визиря фору?
— Чтоб после говорили, что я воспользовался слабостью?
Доска лежала между ними. Гервасий взял за белый шлем маленького, но невероятно тяжелого латника и открыл дорогу своему визирю… Арахна с любопытством дышала над головой… И вдруг Смерть засмеялась.
— Ты снова попался, белорус…
— Почему? Я знаю: ты никогда не проигрываешь.
— Так зачем сел, глупый рогачевец, слабенький человечишка?
— Какая ты порой жалкая. Нич-чего не смылишь. Я — человек. Я — игрок. Неужели ты полагаешь, что я, даже когда на меня напали б впятером, неужели я хоть на миг задумался: употребить мне зубы или нет?
— Смо-отри, — сказала Смерть.
За каких-то двадцать минут она пробила брешь в обороне Гервасия, взломала ее и ринулась уничтожать разбросанные, беспорядочные островки отчаянного сопротивления.
И тут Выливаха увидел, какой нечеловеческий ум играет им, какая рассчитанная на сто ходов вперед предусмотрительность связывает его по рукам и ногам, как никому, никогда не удастся выиграть у этого высшего и холодного существа.
Латники его шли вперед и гибли один за другим. Правый фланг костяного белого войска прогибался под неистовым напором черных так неуклонно, неотвратимо, как неотвратимо погружаются в трясину колени человека, взявшего непосильный груз.
С мужеством отчаяния визирь Выливахи бросился вперед, смял вражеского латника, выходившего на линию "визиров трон", сокрушил боевого слона и сразу же заметался меж двумя ладьями Смерти.
Гуляй-города на спинах ладей хищно скалили зубцы.
Визирь поверг еще одного латника и сложил голову, осажденный черным воинством.
И тогда рука Смерти протянулась и сняла с головы короля белых корону.
— Аминь, — сказала она.
— Я могу гордиться, — сказал Выливаха. — Не всякий играет со Смертью.
— Ты неплохо дрался. Смотри, почти час. На других достаточно и десяти минут.
— Ничего удивительного. Это была самая волнующая партия в моей жизни.
— Все кончено, бунтарь. Стражник, введи остальных.
В комнату вошли все гребцы с ладьи. Во главе их стояла девушка, а замыкал шествие — Перевозчик.
— Вот, — сказала Смерть. — Он много брал на себя. Хотел играть со мною. Смотрите на его унижение, смерды.
— Проиграть не унижение, — сказала Березка. — Унизительно — смеяться над тем, кто мужественно проиграл.
Она смотрела прямо в глазницы Смерти.
— Много ты понимаешь, глупая курочка, — сказала Смерть. — Много ты понимаешь, слабенькая ципа.
Встретилась глазами с Выливахой и запахнула на груди плащ, прикрыла им свои старые желтые кости. И только тогда Выливаха понял, что перед ним тоже женщина, с ненавистью к счастливым и завистью к ним.
— Что, Выливаха, может, сыграем на цветок? — спросила она.
— Я могу играть собою. Но я не играю родной землей.
— Что ж, — уже безразлично сказала Смерть, — тогда иди к Арахне, девчонка.
— Но я не хочу туда, — недоуменно сказала Березка.
— Как я тебя ненавижу, — сказал Выливаха безносой. — Совсем как наших радцев и князей.
— А между тем я добрая, — сказала Смерть. — Хотите, идите вдвоем.
Девушка как будто даже с облегчением бросилась к Выливахе.
— Идем. Пусть посмотрит.
— Я тоже была молода, — снисходительно сказала Смерть. — Я помню своего первого. Его звали Авель. А теперь мне все это уже ни к чему. Я знаю цену всем вам. Мужчины — подлый народ, но нет ничего подлее, чем женщины… Что, Выливаха, не играла ли тобой единственная, кого ты по-настоящему желал… больше жизни?
— Ну, — сказал Выливаха.
— Подличала, набивала себе цену, мучила тем больше, чем больше ты любил. И чем больше ты любил, — тем меньше уважала. Нужна ей была твоя безграничная любовь? Кнут ей был нужен. Кнут и кулак. Презрение и рабство. Хоть у последней продажной твари, у труса, у изменника — лишь бы лизать ноги. И ты еще не хочешь забвения? Да дай вашему подлому человеческому племени — вот здесь, сейчас, — спастись по одному, оставив всех остальных Арахне, — кто не воспользуется этим? Вот ты, цыпленочек, а ну… сыграй со мною на свою жалкую, ничтожную жизнь.