– Не так уж глупо он решил, Мирон-то! – неожиданно поддержала сотника Зорчиха, подходя к ней с одной из «обновок» в руках. – Давай-ка, голубка, одевайся! Бог его знает, Сухмана этого, кто он такой, а по виду как есть половец. Рожа как дно котельное! От них хорошего не дождешься. Завезет еще, и правда, куда ворон костей не заносил! Ни Юрий, ни Вячеслав не найдут потом! От греха подальше, тут и мышью прикинешься, не то что холопкой! Одевайся, целее будем.
Прямислава с неохотой развязала платок, распустила пояс и потянула с плеч подрясник. Это тоже была чужая одежда, но, во-первых, она принадлежала хорошо знакомой Кресте, а во-вторых, напоминала о монастыре, который за эти годы стал для Прямиславы почти родным домом. Но застиранная холопская сорочка неизвестно с какой девки – совсем другое дело! На такое унижение можно решиться только в самом крайнем случае, а Прямислава не думала, что он наступил. От природы не робкая, она выросла с мыслью о своем независимом и защищенном положении и не привыкла бояться ничего, кроме неуважения со стороны злополучного Юрия Ярославича. Несмотря на испуг Мирона и уговоры Зорчихи, она не очень-то верила, что ей посмеет причинить зло какой-то проезжий человек, пусть даже половец и обладатель двухтысячного войска. Так зачем ей рядиться холопкой? Если откроется правда, она будет выглядеть глупее глупого! Все это приключение уже становилось из ряда вон выходящим по своей нелепости: сначала она из княгини Прямиславы Вячеславны стала послушницей Крестей, а теперь из послушницы делается Юрьевой холопкой! Куда уж дальше-то!
Крестя не возмущалась: бросая тоскливые взгляды на свой старый подрясник, она с явным облегчением рассталась с платьем княгини и натянула холопскую рубаху.
– Как-то… простоволосой… грех… – бормотала она, провожая глазами платки, которые Зорчиха вместе с прочей одеждой и хорошей обувью сунула в ларь.
– У тебя понева вдовья, ты покройся, – Прямислава дала ей платок.
– А косу как же?
– Ну, хоть комлем замотай, а то вывалится, и все наши хитрости откроются.
– Бог простит! – утешала Зорчиха. – Вы, голубки, при чужих людях руки прячьте. По руке сразу видно, что вы ни валька, ни грабель сроду не держали, ведер не таскали, репы не пололи. Беленькие вы обе… – Она оглядела лица и шеи девушек, которые никогда не жгло солнце полевой страды, и неодобрительно покачала головой. – Ну ладно, после зимы все теперь такие бледные. Руки прячьте. А будут с вами говорить – молчите, будто вы глупые, ничего не понимаете. Ты, голубка, глаза опускай, авось обойдется.
С этим предостережением она обратилась к Прямиславе. За Крестю можно не бояться: и сама не пикнет.
Мирон уже извелся, ожидая в верхних сенях, и нетерпеливо постукивал в дверь. Зорчиха впустила его: окинув девушек быстрым взглядом, он радостно произнес:
– Вот и славно, вот и хорошо! Теперь вниз пойдем! Только вот что… – Он остановил Прямиславу, шагнувшую уже к двери вслед за Зорчихой. – Так идти не надо, а то спросят, чего вы тут делали. Вот хотя бы… Пожитки перетаскивали.
Он кинулся к ларю и вывалил на пол целую кучу тряпья: тощий старый тюфячок, жалкую засаленную подушку, похожую на мешок с чем-то мокрым, облезлый заячий полушубок – и всем этим почтительно нагрузил Прямиславу и Крестю.
– Держи, княгиня, держи, красавица. Ну, понимаю, но что же делать, видит Бог! За тряпьем и не разглядят вас, пройдете. А то там, внизу, людей полно, таких лебедушек как же не заметить! Иди вперед, бабка, а я – за вами.
Зорчиха первой спустилась с лестницы в просторные нижние сени, Прямислава и Крестя за ней. Внизу и впрямь толпились незнакомые отроки, приехавшие с «Сухманом Одихмантьевичем». Осторожно выглядывая из-за полушубка, Прямислава еще раз убедилась, что говорят все по-русски и что больше тут нет ни одного половецкого лица.
Они прошли через сени, своей ношей расталкивая приезжих; кто-то со смехом хватал девушек за руки, желая получше разглядеть, но Зорчиха охраняла их, грозно покрикивая, Мирон суетился, а навстречу им уже торопилась Прибавка с челядинками, несшими наверх новые перины и одеяла. Увидев трех женщин на лестнице, она окинула их быстрым взглядом и посмотрела, куда Мирон ведет своих подопечных.
Сотник благополучно вывел девушек и няньку во двор, а там затолкал в клеть, дверь которой располагалась чуть в стороне от крыльца. Внутри не было никого из чужих, только дворовая челядь, и Прямислава с облегчением бросила полушубок прямо на земляной пол. Она чувствовала себя до крайности глупо, переряженная и нагруженная какой-то дрянью. Челядь, толком не знавшая, кто эти две девушки из терема, смотрела на них с изумлением, зато Мирон остался доволен.
– Вот и слава богу! – приговаривал он. – Вот тут и побудьте. Калина, друг дорогой, устрой девицам на ночь лежаночки поуютнее, они у нас нежненькие, на сене спать не привыкли. Дай им какое-нибудь дело в руки, а то, не дай бог, кто из этих зайдет, а они так сидят.
Какая-то старуха принесла большое решето гороха и поставила перед Прямиславой. Та посмотрела на него и сердито вздохнула. Спасибо, что их еще не посадили за каменный жернов!
Поначалу никто их не тревожил, челядь занималась своими делами. Прямислава пробовала расспрашивать о войске, пришедшем в село, но толком рассказать никто ничего не мог.
– Слышь, вроде перемышльские! – Один холоп повел головой и оправил на себе некрашеную, криво сшитую рубаху.
– Куда же они едут?
– А леший их знает!
– Но что-то они говорят?
– Да какой леший их слушал? Что нам, другого дела нет?
Прямислава досадливо вздохнула: что взять с глупого холопа?
Надо же – Перемышль! Ростиславичи и Мономашичи в последние годы то воевали, то мирились, но, возможно, Юрий в Турове им выгоднее, чем Вячеслав. Однако если «Сухман Одихмантьевич» идет на помощь ее мужу, то почему Мирон так обеспокоился, почему находит нужным ее прятать?
Но, судя по тому, что войско из Перемышля дошло до Припяти, владимирский князь Андрей его через свои земли пропустил. Но не мог же он держать руку Юрия Ярославича, противника его родного брата! Так что же все это означает?
Начало темнеть, перемышльцы устраивались на ночлег. Ростислав успел уже побывать в отвоеванных горницах и, конечно, никого там не нашел, кроме старухи, взбивавшей перины.
– Вниз, в клеть их увели и в холопок перерядили! – шепнула ему тайком Прибава. – Сама видела! В клети они. Она, княгиня, и при ней бабка и девка.
Ростислав кивнул: любопытство разбирало его все сильнее.
– А что это у вас в селе одни клюшки дряхлые? – спросил он за ужином, глядя, как челядинки, бабы в годах, расставляют на столе миски с капустой и режут караваи. – Неужели моложе ни одной нет?
– Ну… всякие водятся… – неуверенно ответил тиун Калина, понимавший, что в такой толпе мужчин рано или поздно кто-нибудь непременно спросит о девках.
пропел Мировлад, в любой поход возивший с собой гусли.
– Нашел бы ты нам хоть парочку, чтоб угощали! – под общий смех продолжал Ростислав. – Помоложе, покрасивее. А то прислал каких-то медведиц – как пройдет, боком заденет, так все с ног валятся!
Тиун пожал плечами и вышел. Вскоре появились две или три молодухи; у двери мелькнуло озабоченное лицо Мирона. К воротам княжьего двора Ростислав поставил дозорных, поэтому сотник не мог без его разрешения вывести двух девушек в село и боялся даже пробовать, чтобы не привлекать к ним внимания. Найдя глазами ключницу, он взглядом спросил: что это накатило на гостя? Прибава развела руками: известно, дело молодое!
– Ну как, княже, хороши наши девушки? – громко спросила она у Ростислава, взглядом намекая ему, что делать дальше.
– Хороши, да не очень! – весело ответил он. – Нет ли получше?
– Эти самые лучшие, княже! – ответил Мирон, напрасно стараясь согнать с лица озабоченность. – Краше во всем селе нет!
– Не может быть! – упрямо не верил гость. – А я мельком видел, в клети у вас еще девицы сидят. Приведи хоть посмотреть, не съедим мы их!
– Да ну что ты, княже, какие там девицы! – Мирон даже побледнел, недоумевая, каким образом гость ухитрился заглянуть в клеть, если даже не подходил к ее двери. – Старухи там одни да холопки тощие, что с них взять!
– Врешь, сотник! – смеялся Ростислав. – Не старухи, а молодые, цветики лазоревые! Лукавишь, прячешь от нас! Показывай!
– Нет там никого, померещилось тебе, княже! Провалиться мне на месте!
– Так пойдем, я тебе покажу! Горяшка, огня! – Ростислав махнул отроку и встал. – Давай, баба, показывай дорогу! – велел он Прибаве, и та пошла вперед, горестно вытаращив глаза и словно бы подчиняясь силе.
Отроки весело загомонили, запалили несколько факелов и всей толпой кинулись в сени. Мирон подался было туда же, однако его оттеснили, и ему оставалось проталкиваться в последних рядах, то ли умоляя, то ли ругаясь, но все равно его никто не слушал.
– Нет там никого, померещилось тебе, княже! Провалиться мне на месте!
– Так пойдем, я тебе покажу! Горяшка, огня! – Ростислав махнул отроку и встал. – Давай, баба, показывай дорогу! – велел он Прибаве, и та пошла вперед, горестно вытаращив глаза и словно бы подчиняясь силе.
Отроки весело загомонили, запалили несколько факелов и всей толпой кинулись в сени. Мирон подался было туда же, однако его оттеснили, и ему оставалось проталкиваться в последних рядах, то ли умоляя, то ли ругаясь, но все равно его никто не слушал.
Спустившись с крыльца, Прибава подбежала к двери в клеть. С самого начала она велела мальчишке сторожить и теперь знала, что переодетую княгиню никуда перевести не успели. Ростислав спрыгнул со ступеньки и дернул за изогнутый березовый сук, заменявший дверное кольцо.
В просторной полуземляночной клети было почти темно, только две лучины тускло теплились где-то в глубине. Управившись с дневными работами, челядинцы княжьего двора, кто не требовался в гриднице, ужинали или спали.
Ростислав первым шагнул внутрь, поднял факел повыше и осветил с десяток фигур. Вот старик с длинной бородой, высокий и согнутый, как большая буква «глаголь» в начале книжной статьи, вот баба лет сорока, с красной рожей и удивленно выпученными глазами, девчонка и мальчишка, подростки… Молодая женщина с маленьким ребенком, спящим у нее на коленях, мужик с уздечкой в руке, еще старик с рваным поршнем и толстенной иглой, еще женщина с девочкой лет пяти, прижавшейся к плечу… Еще старуха, одетая просто, но почище прочих, загораживает собой кого-то…
В самый угол у печи забились две тонкие девичьи фигуры. Только они не встали, как прочие, увидев вошедших. Отблеск света упал на одну – высокую, стройную, с длинной светлой косой и большими глазами на красивом высоколобом лице. Ростислав даже факел опустил от изумления: в полутьме, освещенная пламенем девушка показалась ему необычайно красивой. Светлая, стройная, она была будто березка, вспышкой молнии выхваченная из тьмы чащи. Во всем ее облике чувствовались такое гордое достоинство, такая смелость и решительность, что он сразу понял: ключница не соврала! Раньше у него еще были сомнения, но теперь искренность Прибавы стала очевидна. Только княгиней, дочерью и женой из Рюрикова рода могла быть эта красавица.
– Ну, ты даешь, мошенник, такой адамант от нас прятать! – пробормотал он, подходя ближе и даже не удосуживаясь поглядеть, слышит ли его «мошенник», то есть тиун Калина. – Ничего себе «никого нет»! Или ты мне мерещишься? Свет мой ясный, не бойся, я тебя не обижу! – обратился он к девушке, не сводя с нее восхищенных глаз. – Что же ты в дыру такую-то забилась, как будто получше места нет? Да тебе в тереме надо жить, по шелковым коврам ходить! Такая красавица! Кто же ты будешь?
– Это холопка здешняя, раба князя Юрия! – пустился объяснять Мирон, пролезший между плечами отроков.
– Эта? – Ростислав провел факелом сверху вниз вдоль стана молчавшей девушки, словно хотел лучше показать ее. – Холопка? А я тогда митрополит Никита, не иначе! Как же такая у вас в холопках очутилась?
– Ну, за долги взяли, я не знаю, не вникаю я в эти дела! – Мирон изнывал, отважно продолжая выкручиваться, хотя теперь и правда, и ложь одинаково не сулили ничего хорошего.
Ростислав приблизился к Прямиславе. Прерывисто дыша, она пристально смотрела на него, не опуская глаз, словно хотела оттолкнуть этим взглядом, как щитом. Ростислав взял ее руку и приподнял, точно пытаясь рассмотреть лучше. Девушка вырвала руку, как будто к ней прикоснулись раскаленным железом.
– Ты чья? – тихо спросил Ростислав, уже точно зная, что перед ним дочь Вячеслава туровского.
– Чья бы ни была, а не твоя… Сухман Одихмантьевич! – так же тихо и твердо ответила Прямислава.
Она сейчас не думала, что своим поведением выдает себя с головой, поскольку едва ли какая-нибудь холопка могла бы так смело смотреть и разговаривать с воеводой, но притворяться и дальше ей было противно. Если все Мироновы увертки не смогли защитить ее, то унижаться тем более не имело смысла.
В одном Мирон не соврал: этот половец и впрямь был здесь главным. На вид лет двадцати, среднего роста, с широкими развитыми плечами, сильный и ловкий по виду. На округлом лице выделялись высокие половецкие скулы, внутренний уголок глаз слегка скруглялся, как у всех степняков. Густые блестящие брови и волосы, расчесанные на прямой пробор и заправленные за уши, были черными, а кожа, насколько удавалось рассмотреть при свете факела, желтовато-смуглой. Но одеждой и речью он совершенно ничем не отличался от русских, и чувствовалось, что русский язык ему родной. Прямислава, прожив жизнь в монастыре, не так-то много молодых мужчин видела вблизи и сейчас чувствовала себя странно: ее наполняли и тревога, и напряжение, и какое-то странное лихорадочное возбуждение. Темные блестящие глаза половца рассматривали ее с жадным любопытством и восхищением, и это восхищение почему-то усиливало ее собственное волнение. Казалось, она несется на санях с огромной горы, как весной на Масленицу, и вот-вот скатится в пропасть: было и жутко, и где-то отчасти весело.
– Какой я тебе Сухман, что еще выдумала! – Он улыбнулся ей и снова попытался взять за руку, но она опять отвела руку от его теплых жестких пальцев. – Ростиславом меня зовут, отец мой – перемышльский князь Володарь Ростиславич. А что на половца похож, то это моя матушка – половецкая княжна, Бонякова дочь. А сам я, как и ты, человек крещеный! – В доказательство он даже расстегнул ворот рубахи и показал ей шнурок, на котором висел крест. – Как тебя зовут?
Прямислава молчала.
– Шел бы ты в гридницу, княже! – опять заговорил у него за плечом Мирон. – К лицу ли тебе в клети толкаться!
– Сам-то небось отсюда не вылезаешь! – Ростислав мельком глянул на него и усмехнулся. – Когда в клети такой цвет лазоревый!
– Ну, хочешь, девку с собой заберем, пусть она тебе прислуживает, раз уж так! – сдался Мирон. – Такого гостя отчего же не уважить! Идем, Крестя, поухаживай за князем! Он тебя не съест, не бойся.
– Крестя? – повторил Ростислав и недоверчиво улыбнулся. – Вот так имя… для холопки!
– У нас, княже, тут целый десяток их! – вдохновенно врал Мирон, не знавший по имени ни одной здешней женщины, кроме Прибавы. – Церкви-то своей нет, поп раз в год приезжает: кого надо, отпевает – всех покойников скопом, кого надо, крестит – тоже всех разом. Десяток девок разом крестил, и все Кристины получились. Как их там свои зовут, я уж не знаю, а по-крещеному все Крести. А в другом селе, небось, все Горпины, или чья там память после Кристины на другой день?
Продолжая болтать, он стал плечом подпихивать Прямиславу, чтобы шла наружу. Сотник был рад-радехонек, что более видная послушница привлекла внимание гостя и загородила собой ту, которую он считал Юрьевой княгиней. Настоящая Крестя, так никем и не замеченная, тихонько села на прежнее место, а Зорчиха пошла вслед за отроками. Первоначальный обман теперь оборачивался против них: если бы Мирон знал, какая из двух девушек на самом деле княгиня, то, пожалуй, не суетился бы так, стараясь подсунуть сыну Володаря именно ее!
Прямислава шла за половцем, не чуя земли под ногами. Чужое платье, дрожащий свет факелов в темноте, внимание целой толпы незнакомых мужчин, непривычное степняцкое лицо их предводителя – все это делало явь похожей на причудливый и малоприятный сон. Словно ступая по тонкому льду, она никак не могла сообразить, кем же ее считают и как ей себя вести.
В гриднице все снова стали рассаживаться. Половец подвел ее к столу:
– Садись, свет мой, посиди со мной!
Прямислава стояла неподвижно: никогда в жизни ей не приходилось сидеть за столом с мужчинами, и это казалось ей если не грехом, то все же чем-то весьма вольным и рискованным. В родительском доме она была еще слишком мала для княжеских застолий, а девическое ее взросление прошло среди монахинь. Отец Селивестр, конечно, в счет не шел…
– Да ты что, княже, очнись! – Мирон изумился так, что забыл о вежливости. – Кто же холопку с собой за стол сажает!
Ростислав усмехнулся:
– Юрий, говорят, холопок в постель с собой кладет! Или врут люди? Если в постель можно, то отчего же за стол нельзя?
Дружина захохотала, а Прямислава покраснела так, что ей стало жарко. Она невольно вскинула руку, рукавом закрывая лицо. От стыда у нее даже выступили слезы. Ее оскорбил и намек на блудодейство мужа, и то, что ее почти приравняли к тем холопкам. Ее, Прямиславу Вячеславовну, княжну Рюрикова рода!
– Ну что ты делаешь, Володаревич? Совсем девку в стыд вогнал, – растерянно пробормотал Мирон, который, кажется, и впрямь пожалел ее. – Зачем же ты так-то про Юрия…
– Он блудит, а я стыдиться должен? – Ростислав опять усмехнулся и, взяв руку Прямиславы, отвел ее от лица: – Не бойся, свет мой ясный, никто тебя не обидит! Садись, поешь, а то проголодались, небось, в клети сидя. Попробуем, чего нам хозяева наготовили. Не белые лебеди, не черные бобры, однако есть вроде можно! Не слушай их, дураков! Сейчас я тут хозяин: как скажу, так и сделается! Хоть бы и холопка была – захочу, будет со мной сидеть!