«Хоть бы и холопка была!» Из всех его речей Прямислава осознала именно эти слова. «Хоть бы!» Значит, он знает, что перед ним вовсе не холопка? Знает или догадывается? А если знает, то как много?
Ростислав усадил ее, и Прямислава подчинилась, чтобы не стоять столбом под целой сотней пристальных, удивленных, смеющихся глаз. Ей казалось, все здесь знают ее тайну, а иначе разве отроки стерпели бы, чтобы князь усадил с ними за стол настоящую холопку? И чужое ношеное холопское платье, и опасение, что ее обман раскрыт и этот позор напрасен, – все это только увеличивало ее стыд и смятение. Она сидела, не поднимая глаз, почти не слыша, что к ней обращаются. Когда-то мать, а потом боярыня Домна Гордеславна учили ее, как вести себя за столом, как есть, пить и вытирать руки, но никто и не предполагал, что ее первое «княжеское» застолье окажется таким!
А на самом деле никто ни о чем не догадывался. Перемышльские отроки видели перед собой просто красивую девушку, которая понравилась их княжичу. И если она принадлежит Юрию, то и ее, и все прочее в этом селе, Ростислав сейчас смело мог считать своей военной добычей.
Он усердно угощал девушку хлебом, кашей, капустой, предлагал кваса из того же ковшика, из какого пил сам, но для Прямиславы принять от него хоть что-нибудь означало полное падение, и она смотрела на эту простую пищу как на страшную отраву. Ростислав всячески старался утешить ее и ободрить, но до нее не доходило ни одного слова. Притворяться глупой холопкой не составляло труда: она и в самом деле плохо понимала, чем все это может кончиться и что ей делать. Было чувство, что простая и твердая дорога ее жизни вдруг обернулась бурным морем, по которому ее носит на утлом челне. То ли к берегу прибьет, то ли на дно утянет, и помощи ждать неоткуда… Кроме Бога.
Прибава стояла в стороне с кислой натянутой улыбкой, которая никак не вязалась с ее злым взглядом. Ростислав делал совсем не то, что она от него ждала и ради чего старалась. Он выбрал не ту девушку, а значит, замысел Прибавы не сдвинулся ни на шаг. Но Ростислав так увлекся, ухаживая за холопкой, что ключница не могла подойти, чтобы рассеять его заблуждение.
– Ай, красивы у тебя девки, человече! – приговаривал Ростислав, поглядывая на тиуна Калину. – Видно, прошлый год – урожайный! А говорил, нету! Купил бы я эту красавицу, шести гривен не пожалел бы! Продашь?
– Кабы… кабы я был хозяин, отчего не продать? – бормотал озадаченный Калина. – Но ведь… – И оглядывался на Мирона, не решаясь самостоятельно врать.
– Так она же княжья! – втолковывал Мирон, уже и сам не зная, к чему все это приведет. – Без хозяина как же можно продавать?
– А раз купить нельзя, придется даром взять! – со смехом отвечал Ростислав.
Дружина хохотала, а тиун только делал головой и шеей движения, похожие на неуверенный поклон. Он понятия не имел, кто хозяин привезенной Мироном девушки и кто она вообще такая, но только о том и мечтал, чтобы вся добыча перемышльцев ею одной и ограничилась.
И он был прав в своих опасениях: если бы Ростислав держал путь не на войну, а домой, то непременно забрал бы из села всех отроков и молодых мужиков и поселил их на Вислоке взамен погибших при последнем набеге. Но сейчас он не мог обременять войско полоном, который еще надо кормить по пути.
– Ну, погуляли, будет! – наконец решил Ростислав. – С зарей дальше пойдем, спать пора. Ступай, душа моя, наверх, взбей мне перину как следует. А то там бабка какая-то кривобокая шуровала, только все напортила.
– Идем, идем, красавица! – К Прямиславе подскочил Мирон.
Она встала, стараясь выбросить из головы только что услышанное и надеясь, что сотник придумал, как вывезти ее отсюда.
Но в сенях Мирон взял ее за руку и живо потащил вверх по лестнице. В горнице было темно и прохладно.
– Куда ты меня приволок? – горячо заговорила Прямислава, слегка опомнившись. – Вот ведь придумал, дубовая твоя голова! Чтоб тебя кикиморы взяли, прости меня господи! Напялил на нас тряпки холопские, а теперь хочешь меня, как Прибавку эту подлую, Сухману на перину подложить! Да я лучше в омут головой, чем буду такой позор терпеть! Знал бы он, кто я, не посмел бы!
В пылу негодования она упустила из виду, что Мирон тоже не знает, кто она.
– Ну, Бог велел! – отозвался Мирон, которого не слишком тронули эти упреки. Он едва слушал ее, торопливо пытаясь запалить лучину. – Слава богу, что ему ты, а не княгиня приглянулась! Потерпи, душа моя, зато княгиню спасешь! Ну, грех, а кто же без греха! Матушка Юхимия отмолит, когда узнает, что ты за княгиню пострадала! Бог не взыщет, потому как за княгиню… Не говори ему, кто ты, молчи, ради Христа! Если выдашь, то и княгиню погубишь, и себя не спасешь! Он сейчас тут хозяин, ему все равно, кто ты, холопка или воеводская дочь! Судить ведь его некому! Поди-ка с него взыщи! А княгиню надо уберечь! Слава богу, что ты ему приглянулась! Авось про нее и не вспомнит! Потерпи, голубка, от этого не умирают. Завтра он уедет, а там и обратно в Апраксин вас отвезем! Обойдется! Бог не взыщет! Ведь говорил я вам…
Прямислава даже онемела от такого бесстыдства. Больше никак не пытаясь помочь ей, Мирон убеждал ее пожертвовать собой ради спасения той, кого он считал княгиней!
Но высказать ему свое возмущение она не успела, потому что на лестнице послышались быстрые шаги. Мирон зайцем скакнул вон, и Прямислава осталась одна.
Не в силах больше держаться на ногах, она села на край лавки. Вот так же, быть может, ждали князя Юрия те холопки, на которых падал его благосклонный распутный взор. Виноваты ли они в своем грехе? И не за то ли ей Богом послано это испытание, что она ненавидела своих невольных соперниц, винила их в своем бесчестье, когда должна была по-христиански простить и молиться о прощении для них? Легко ей осуждать их, сидя под крылышком игуменьи! А теперь она сама стала такой же бесправной и безгласной, неспособной постоять за себя.
Неспособной? Нет, она же все-таки не холопка какая-нибудь, она – княжна Рюрикова рода, внучка всесильного Владимира Мономаха, в ней кровь королей! И больше она не будет молчать об этом! Не может быть, чтобы для этого странного русского половца не существовало никаких законов, ни Божеских, ни человеческих! Не может быть, чтобы червенские князья не боялись гнева князя киевского!
Половец вошел, увидел ее, улыбнулся и закрыл дверь. Прямислава встала и подняла голову. Прожив всю жизнь в монастыре, она прочно свыклась с мыслью, что если когда-нибудь и окажется наедине с мужчиной в темной горнице, то этим мужчиной будет ее муж, князь Юрий Ярославич, и ни в коем случае никто иной. Но где тот Юрий? Перед ней стоял совсем другой человек, и он держал в руках ее честь и судьбу.
Нельзя сказать, чтобы ей приходилось видеть много половцев, но все же в Берестье они изредка встречались – среди купцов на торгу, в дружинах, куда степняки, искусные наездники и лучники, нередко нанимались на службу. «Сухман Одихмантьевич» при большом внешнем сходстве со степняками все же казался попригляднее: скорее всего он половец лишь наполовину. По речи, воспитанию и вере (войдя в горницу, он перекрестился на образок в углу) он был таким же русским, как она. В его поведении, голосе и выражении лица Прямислава не замечала ничего угрожающего и несколько приободрилась. Хотя само положение было ужасно: наедине с мужчиной, без всякой надежды на помощь! Вот-вот ее челнок грозил пойти ко дну, мысли разбегались, и она невольно сцепила руки, стараясь унять дрожь. Все разговоры дружины за столом прошли мимо ее сознания, и она совершенно не понимала, с кем имеет дело.
– Садись, душа моя! – Подойдя, Ростислав взял ее за руку и хотел посадить. Но она высвободила руку и отстранилась, настороженно глядя на него. – Да не бойся, сапоги с меня снимать не заставлю. Что ты меня чураешься, как зверя какого? Думаешь, басурман какой поганый? Да нет же, русский я! Матушка моя – половецкая княжна, говорю же! Бонякова дочь. Не слыхала про Боняка? Хочешь, расскажу?
– Кто ты такой? – подала голос Прямислава.
– Ростислав я, сын Володаря перемышльского. А тебя, значит, Крестей зовут? – Он подмигнул ей, дескать, не очень-то в это верится, но Прямиславе было не до шуток. – Не бойся меня, не укушу. Юрия, видать, не боишься, а меня боишься? Или он красивее меня? – Половец рассмеялся, словно считался писаным красавцем. – Или ласковее? Погоди, и я умею девушкам подарочки дарить! Перстеньки, платочки, ленточки – все, что захочешь! Полюбишь меня, свет мой ясный, ничего для тебя не пожалею!
Смеясь, он попробовал ее обнять, но Прямислава в ужасе отшатнулась. В ней кипело негодование, но слова не шли на ум.
– Или я тебе не нравлюсь? – продолжал он, глядя на нее веселыми темными глазами.
Ростислав не собирался причинять зла дочери своего нынешнего союзника, но не мог удержаться, чтобы не пошутить с красивой девушкой, которая зачем-то перерядилась Юрьевой холопкой. Понимая, что об этом ему никогда и никому рассказывать не придется – это тебе не волчьи песни деда Боняка! – он хотел хоть сам повеселиться, пока можно.
– Или я тебе не нравлюсь? – продолжал он, глядя на нее веселыми темными глазами.
Ростислав не собирался причинять зла дочери своего нынешнего союзника, но не мог удержаться, чтобы не пошутить с красивой девушкой, которая зачем-то перерядилась Юрьевой холопкой. Понимая, что об этом ему никогда и никому рассказывать не придется – это тебе не волчьи песни деда Боняка! – он хотел хоть сам повеселиться, пока можно.
– Или Юрия боишься? Не бойся – не захочешь, никогда в жизни больше его не увидишь! Хоть думай, что помер!
– Грех тебе! – выдохнула Прямислава. – Хоть он и беспутный человек, а зачем же говорить, чтобы помер?
– От слова не сделается! – Ростислав отмахнулся. – Увезу тебя отсюда, не достанет он тебя и не спросит, что промеж нас тут было. Да и зачем он тебе – ведь ему за сорок! Старый муж, что гнилая колода лежит! Поистаскался весь с холопками! Правду говорят, что он жену ради холопок бросил?
– Правду! – со слезами на глазах гневно выкрикнула Прямислава. – А тебе грех над чужим горем смеяться! И так я сколько позора приняла из-за его блудодейства, а ты теперь еще хуже меня мучишь!
– Ну, ну, тихо! – Ростислав, похоже, сам испугался действия своих слов. – Пошутил я! Не сердись на меня, глупого! Он блудил, ему и позор, но на тебя-то, голубка моя белая, никто худого не подумает! Я так, пошутил только… Не может же быть, чтобы ты его любила, старого, с бесом под каждым ребром!
Прямислава невольно улыбнулась. Вид бесов был ей известен благодаря церковной росписи, и тут же представились чумазые рожицы бесов, сидящих у князя Юрия под каждым ребром. Ростислав тоже улыбнулся, довольный, что сумел ее развеселить, и тыльной стороной ладони заботливо стер с ее щеки выползшую слезу.
– Вот и славно, вот и умница! – тихо сказал он. – Лучше улыбайся, зачем плакать-то? Пусть бесы в пекле плачут, нашей радости завидуя!
Рука его была жесткой, но почему-то от этой просто высказанной заботы на сердце у Прямиславы стало теплее. За последние двое суток в ее жизни случилось так много событий, что они показались ей длинными, как два года; она так измучилась тревогой и неизвестностью, что малейшее проявление доброты растрогало ее до слез. Ростислав обнял ее; она пошевелилась, пытаясь освободиться, уперлась руками ему в грудь и вдруг ощутила на виске прикосновение теплых губ. Она ахнула, и тут в дверь постучали.
Раздался скрип косяка, потом шаги. Отпустив Прямиславу, Ростислав резко повернулся: так ворваться к нему могли только в случае серьезной опасности. Закрывая руками пылающее лицо, Прямислава отскочила, потом посмотрела на дверь, то ли надеясь на помощь, то ли боясь новой опасности, – но на пороге стояла всего-навсего Прибава.
– Тебе чего? – с досадой воскликнул Ростислав. – Чего прибежала, мать? Ввалилась, как мышь в закром…
– Ах, княже! – Окинув их обоих быстрым взглядом, ключница, конечно, догадалась, что здесь происходило. – Весь вечер хочу тебе словечко сказать, да ведь не подступишься! Княже, это не она! Не эта, другая!
– Какая другая? Ты про что?
– Княгиня – другая! – втолковывала Прибава. – Та, что в клети осталась, их же там две сидели! Недоросточек!
– А эта? – Ростислав в полном недоумении обернулся к Прямиславе.
– А это девка при ней, с собой привезла. Две челядинки при ней были, баба и девка! Вот это девка и есть! А княгиня там осталась! В клети!
Несмотря на волнение, Прямислава в негодовании сжала губы: ей стало ясно, кто их выдал.
– Что щуришься? – Прибава заметила ее гневный взгляд. – Для вас же стараюсь, для княгини вашей! Чтоб не сидела она тут, князя Юрия или другого лешего дожидаясь, а прямой дорогой к батюшке отправилась! Или ты недовольна? Или тебе с князем Ростиславом лучше, веселее, чем в монастыре с монашками?
– Да не может быть! – Ростислав подошел к Прямиславе. – Не ты княгиня Юрьева? Не ты?
Его голос и лицо выражали одно: не может быть!
– Да говорю же, не она! – с нескрываемой досадой повторила Прибава.
Ей было вовсе ни к чему, чтобы Ростислав растратил свой пыл на простую девку, оставив без внимания княгиню. Ревнивой ключнице было все равно, увезет ли Ростислав княгиню к отцу или обесчестит, поступит как с дочерью союзника или как с женой врага, – но вернуться к мужу та после встречи с ним едва ли сможет. Сколько лет Прибава изводилась в бессильной злобе, ненавидя всех своих преемниц, а тут ей выпал случай избавиться от самой главной из них! От законной жены Юрия, какой сама она, холопка, ни в коем случае не смогла бы стать. За неимением лучшего, ей принесло бы отраду уже то, что она избавилась бы от княгини – соперницы, недосягаемой для всех прочих.
– Что ты молчишь, душа моя? – Ростислав взял девушку за плечи. – Неужели не врет баба? Неужели не ты княгиня? Поверить не могу! Такая красавица, такая смелая – и не княгиня? Холопка?
В голосе его прозвучало такое разочарование, что Прямиславе стало жаль его. Но она молчала: после того как Ростислав видел ее в платье холопки, открыть правду было стыдно. Лихорадочно перебирая в памяти сказанное ими, она искала, не подтвердила ли как-нибудь его первоначальную, правильную догадку.
– Не может быть! – повторил Ростислав и, взяв ее руку, повернул ладонью вверх. Белая нежная рука ясно свидетельствовала о незнакомстве с любыми орудиями тяжелее швейной иглы. – А по всему виду… чисто лебедь белая… Только княгине такой и быть!
Он держал Прямиславу за руку, и теперь она не отнимала ее, не зная, на что решиться. Она совсем запуталась: погубит ее или спасет, если Ростислав узнает, кто она такая? Он скользнул взглядом по ее длинной блестящей косе, по тонкой белой полоске пробора в волосах и тяжело вздохнул. Как он раньше не сообразил, что княгиня, замужняя женщина, не может носить девичью косу?
– А я-то думал, что за болван Юрий, если эдакую красоту на холопок променял! – Он крепче сжал ее руку. Глядя только на Прямиславу, Ростислав не замечал, каким злым стало лицо его «верной союзницы», что стояла у него за спиной. – Была бы ты моя княгиня, свет мой ясный, я бы тебя пуще глаз берег и не то что на холопку, на саму царицу греческую не променял бы, – тихо произнес он, и в голосе его послышалось неподдельное огорчение, даже тоска по каким-то несбывшимся мечтам…
Только сейчас он осознал: а ведь эта девушка – точно такая, какой он воображал себе будущую жену, не зная, где ее взять. Поначалу он не глядел на эту лебедь как на невесту, считая ее уже мужней женой. Она оказалась не княгиней, а холопкой, но стена между ними от этого не стала ниже.
И все равно ему не верилось. Холопок он, что ли, не видел?
Прямислава же не смела поднять глаз и не видела его грустного и мечтательного взгляда. Его близость пронзала ее потоками тепла, отчего становилось и жутко, и радостно; прикосновение теплой жесткой руки, сжимавшей ее руку, приносило ей совершенно непонятное блаженство. Отчего-то верилось, что он ей друг – гораздо больше, чем Мирон и даже сгинувший Милюта. Хотелось все рассказать ему, попросить о защите… Но она не решалась. Уж очень было стыдно, что он застал ее в таком виде и положении.
Ведь он не какой-нибудь Сухман! Он – червенский князь, из того же Рюрикова рода, что и она сама. Так осрамиться перед ним было в десять раз мучительнее, чем перед десятью Сухманами!
– Пусти, Ростислав Володаревич! – собравшись с силами, прошептала она и отстранилась. – Не позорь меня…
Ростислав вдруг, будто опомнившись, отступил и вышел, кивком позвав за собой ключницу.
Оставшись одна, Прямислава села на лавку. Голова у нее шла кругом. Так разоблачена она или нет? Уход Ростислава принес ей и облегчение, и огорчение, чувство безопасности и вместе с тем потери.
Некоторое время ее никто не тревожил, а потом лестница опять заскрипела. Дверь открылась, и вошла сперва Зорчиха, за ней Крестя, обе с одинаково недоумевающими и встревоженными лицами.
– Что с тобой сделалось, голубка моя? – Зорчиха бросилась к Прямиславе и обняла ее, стала оглаживать руками, точно проверяя, не сломано ли что-нибудь. – Я уж прямо вся извелась, думая, что они сделают с тобой, лешие проклятые! Половец этот еще, Сухман, что он? Был здесь?
– Ничего, – тихо ответила Прямислава, с трудом собираясь с мыслями. – А вы что? Где он?
– Он нас сюда послал! – дрожащим голосом доложила Крестя. – Ворвался в клеть, как дух нечистый. Опять люди, опять огонь, ну все, думаю, пришла моя погибель! А он меня только вот так оглядел снизу доверху и говорит, что, мол, в горницы ночевать идите. А я, говорит, половец, на земле могу спать с седлом под головой.
– Сам в гридницу пошел, а нас сюда! – пояснила Зорчиха. – Ну что, он говорил с тобой? Знает?
– Знает, – подтвердила Прямислава и бросила взгляд на дверь, но вредной ключницы там не было. – Прибавка нас выдала. Только он думает, что это она – дочь Вячеслава туровского. – Прямислава показала глазами на Крестю. – Он сперва верно понял, что Юрьева княгиня – это я, а потом Прибавка прибежала и говорит: не эта, а та, другая. Он ей и поверил… Не хотел, а поверил…