Дядя Том � большой любитель вечерних прогулок в зеленых зарослях. Седой джентльмен с орехово-смуглым лицом � это к делу не относится, я просто так его описываю, для полноты картины,�� он любит бродить среди клумб и кустов рано поутру и поздно вечером, поздно вечером особенно, так как он страдает бессонницей, и туземный лекарь внушил ему, что против этого глоток свежего воздуха на сон грядущий � самое верное средство.
Завидев меня, он остановился для опознания.
��Это ты, Берти, мой мальчик?
Я дал утвердительный ответ, и он подгреб ближе, изрыгая клубы дыма.
��Почему ты покинул нас?�� спросил он, имея в виду мое бегство из столовой.
��Да так как-то, вдруг захотелось.
��Не много потерял. Ну и публика! Этого типа Троттера я не перевариваю.
��Вот как?
��Его пасынка Перси я тоже не перевариваю.
��Вот как?
��И этого Чеддера я терпеть не могу. Я их всех не перевариваю,�� заключил дядя Том. Его вообще нельзя отнести к гостеприимным хозяевам. К девяноста четырем процентам чужих людей у себя в доме он относится с плохо скрываемым отвращением и всеми средствами старается их избегать.�� Кто, интересно, пригласил сюда Чеддера? Наверное, Далия, но почему, мы, конечно, никогда не узнаем. Несносный молодой бегемот, в жизни не встречал несноснее. Зазвать его к нам � это как раз в ее духе. Как-то раз она даже пригласила свою сестру Агату. И кстати, о Далии, Берти, мой мальчик, она внушает мне беспокойство.
��Тетя Далия внушает беспокойство?
��Крайнее. Мне кажется, она чем-то больна. Ты ничего странного в ней не заметил, когда приехал?
Я немного подумал.
��Да нет, как будто бы. Она показалась мне такой же, как всегда. В каком смысле.�� странного?
Он озабоченно взмахнул сигарой. Они с моей престарелой родственницей � любящая и дружная чета.
��Вот, например, только что. Я заглянул к ней спросить, не хочет ли она прогуляться вместе со мной. Она ответила, что нет, она когда выходит в сумерки, то обязательно наглотается мошек и комаров и прочей гадости, и они ей могут повредить, тем более после сытного ужина. Мы с ней спокойно и мирно переговаривались о том, о сем, как вдруг она как-то вся обмерла.
��То есть упала без чувств?
��Н-нет, этого я бы не сказал. Она осталась стоять, но покачнулась, прижала ладонь ко лбу. И сделалась бледной, как привидение.
��Странно.
��Очень. Меня это обеспокоило. У меня и сейчас на душе неспокойно.
Я задумался.
��Вы не могли что-нибудь такое сказать, что ее расстроило?
��Исключено. Я обсуждал с ней этого парня Сидкапа, который приезжает завтра ознакомиться с моей коллекцией серебра. Ты его не знаешь?
��Нет.
��Он, конечно, осел скудоумный,�� сказал дядя Том, он почти всех людей своего круга считает скудоумными ослами,�� но в старом серебре, драгоценностях и всяких таких вещах разбирается, говорят, неплохо. И вообще он, слава Богу, у нас только отобедает и уедет,�� прибавил дядя Том со свойственным ему гостеприимством.�� Но я говорил о твоей тете Далии. Так вот, она покачнулась и сделалась бледной, как привидение. По-моему, она слишком перегружена. Этот ее журнал �Пеньюар светской дамы�, или как бишь он называется, выпил из нее все соки. Совершеннейший вздор. Зачем ей издавать какой-то еженедельник? Буду от души рад, если она сумеет продать его этому типу Троттеру и наконец освободится, потому что он не только выматывает все силы у нее, но еще и обходится мне в немалую сумму, чтоб ему. Траты, траты, траты без конца.
��Исключено. Я обсуждал с ней этого парня Сидкапа, который приезжает завтра ознакомиться с моей коллекцией серебра. Ты его не знаешь?
��Нет.
��Он, конечно, осел скудоумный,�� сказал дядя Том, он почти всех людей своего круга считает скудоумными ослами,�� но в старом серебре, драгоценностях и всяких таких вещах разбирается, говорят, неплохо. И вообще он, слава Богу, у нас только отобедает и уедет,�� прибавил дядя Том со свойственным ему гостеприимством.�� Но я говорил о твоей тете Далии. Так вот, она покачнулась и сделалась бледной, как привидение. По-моему, она слишком перегружена. Этот ее журнал �Пеньюар светской дамы�, или как бишь он называется, выпил из нее все соки. Совершеннейший вздор. Зачем ей издавать какой-то еженедельник? Буду от души рад, если она сумеет продать его этому типу Троттеру и наконец освободится, потому что он не только выматывает все силы у нее, но еще и обходится мне в немалую сумму, чтоб ему. Траты, траты, траты без конца.
После этого дядя Том еще горячо высказался на тему о подоходном и добавочном налогах, и назначив мне скорую встречу в хлебной очереди для неимущих, пошел дальше и исчез во тьме. А я, прикинув, что час уже поздний и, пожалуй, можно без риска вернуться в дом, направился в свою комнату.
Там я стал переодеваться ко сну, а сам, не переставая, думал про то, что только что услышал. Непонятно. За ужином мне, конечно, было немного не до того, но все-таки я бы наверняка заметил, будь у моей тети болезненный вид или вообще что-то в таком духе. Насколько я помню, она со всегдашним азартом и огоньком уписывала все, что значилось в меню. И однако же дядя Том сказал, что она побледнела, как привидение, что, при ее обычном румянце, требовало бы немало специальных усилий. Странно, чтобы не сказать: загадочно. Я все еще размышлял на эту тему и прикидывал, какие выводы сделал бы тут Осборн Кросс, сыщик из �Загадки красного рака�, когда мои размышления прервал поворот дверной ручки. За ним последовал мощный удар в дверную филенку, и я порадовался, что сообразил своевременно запереть дверь. Потому что я услышал голос, и это был голос Сыра Чеддера:
��Вустер!
Я отложил �Красного рака�, которого только успел открыть, встал и подошел к двери.
��Вустер!
��Потише, приятель,�� холодно сказал я в замочную скважину.�� Я тебя слышал. Чего ты хочешь?
��Потолковать с тобой.
��Это исключено. Отвяжись от меня, Сыр Чеддер. Я нуждаюсь в покое. У меня побаливает голова.
��Посмотришь, как она у тебя разболится, когда я до тебя доберусь.
��То-то и оно, что тебе до меня не добраться,�� удачно парировал я, снова расположился в кресле и занялся книгой в приятном сознании, что одержал над Сыром верх в литературных дебатах. Он обозвал меня из-за двери несколькими ругательными словами, постучал еще, подергал ручку и, наконец, убрался, изрыгая, конечно, проклятия.