И старые лебеди склонили перед ним головы.
А он совсем смутился и невольно спрятал голову под крыло. Он не знал, что делать. Он был невыразимо счастлив, но ничуть не возгордился – доброму сердцу чуждо высокомерие. Он помнил то время, когда все его презирали и преследовали; теперь же все говорили, что он прекраснейший между прекрасными! Сирень склонила к нему в воду свои душистые ветви, солнце ласкало его и грело… И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:
– Мог ли я мечтать о таком счастье, когда был гадким утёнком!
Штопальная игла
Жила-была штопальная игла; она считала себя такой тонкой, что воображала, будто она швейная иголка.
– Смотрите, смотрите, что вы держите! – сказала она пальцам, когда они вынимали её. – Не уроните меня! Если упаду на пол, я, чего доброго, затеряюсь: я слишком тонка!
– Будто уж! – ответили пальцы и крепко обхватили её за талию.
– Вот видите, я иду с целой свитой! – сказала штопальная игла и потянула за собой длинную нитку, только без узелка.
Пальцы ткнули иглу прямо в кухаркину туфлю – кожа на туфле лопнула, и надо было зашить дыру.
– Фу, какая чёрная работа! – сказала штопальная игла. – Я не выдержу! Я сломаюсь!
И вправду сломалась.
– Ну вот, я же говорила, – сказала она. – Я слишком тонка!
«Теперь она никуда не годится», – подумали пальцы, но им всё-таки пришлось крепко держать её: кухарка накапала на сломанный конец иглы сургуч и потом заколола ею шейный платок.
– Вот теперь я – брошка! – сказала штопальная игла. – Я знала, что войду в честь; в ком есть толк, из того всегда выйдет что-нибудь путное.
И она засмеялась про себя – никто ведь не видал, чтобы штопальные иглы смеялись громко, – и самодовольно поглядывала по сторонам, точно ехала в карете.
– Позвольте спросить, вы из золота? – обратилась она к соседке-булавке. – Вы очень милы, и у вас собственная головка… Только маловата она! Постарайтесь её отрастить – не всякому ведь достаётся сургучная головка!
При этом штопальная игла так гордо выпрямилась, что вылетела из платка прямо в трубу водостока, куда кухарка как раз выливала помои.
– Отправляюсь в плаванье! – сказала штопальная игла. – Только бы мне не затеряться!
Но она затерялась.
– Я слишком тонка, я не создана для этого мира! – сказала она, сидя в уличной канавке. – Но я знаю себе цену, а это всегда приятно.
И штопальная игла тянулась в струну, не теряя хорошего расположения духа.
Над ней проплывала всякая всячина: щепки, соломинки, клочки газетной бумаги…
– Ишь, как плывут! – говорила штопальная игла. – Они и понятия не имеют о том, что скрывается тут под ними. Это я тут скрываюсь! Я тут сижу! Вон плывёт щепка: у неё только и мыслей что о щепке. Ну, щепкой она век и останется! Смотри, как бы не наткнуться на камень! А вон газетный обрывок плывёт. Давно уж забыть успели, что и напечатано на нём, а он гляди как развернулся!.. А я лежу тихо, смирно. Я знаю себе цену, и этого у меня не отнимут!
Раз возле неё что-то заблестело, и штопальная игла вообразила, что это бриллиант. На самом деле это был бутылочный осколок, но он блестел, и штопальная игла заговорила с ним. Она назвала себя брошкой и спросила его:
– Вы, должно быть, бриллиант?
– Да, нечто в этом роде.
И оба думали друг про друга и про самих себя, что они необыкновенно драгоценны, и говорили между собой о невежественности и надменности света.
– Да, я жила в коробке у одной девицы, – рассказывала штопальная игла. – Девица эта была кухаркой. У неё на каждой руке было по пяти пальцев, и вы представить себе не можете, до чего доходило их чванство! А ведь и всё-то их дело было – вынимать меня и прятать обратно в коробку!
– А они блестели? – спросил бутылочный осколок.
– Блестели? – отвечала штопальная игла. – Нет, блеску в них не было, зато высокомерия!.. Их было пять братьев, все – урождённые пальцы; они всегда стояли в ряд, хоть и были различной величины. Крайний – Толстопузый, – впрочем, стоял в стороне от других, и спина у него гнулась только в одном месте, так что он мог кланяться только раз; зато он говорил, что если его отрубят у человека, то весь человек не годится больше для военной службы. Второй – Тычок-Лакомка – тыкал свой нос всюду: и в сладкое, и в кислое, тыкал и в солнце, и в луну; он же нажимал перо при письме. Следующий – Долговязый – смотрел на всех свысока. Четвёртый – Златоперст – носил вокруг пояса золотое кольцо. И, наконец, самый маленький – Петрушка-Бездельник – ничего не делал и очень этим гордился. Чванились-чванились – да и проворонили меня!
– А теперь мы сидим и блестим! – сказал бутылочный осколок.
В это время воды в канаве прибыло, так что она хлынула через край и унесла с собой осколок.
– Он продвинулся! – вздохнула штопальная игла. – А я осталась сидеть! Я слишком тонка, слишком деликатна, но я горжусь этим, и это благородная гордость!
И она сидела, вытянувшись в струнку, и передумала много дум.
– Я просто готова думать, что родилась от солнечного луча – так я тонка! Право, кажется, будто солнце ищет меня под водой! Ах, я так тонка, что даже отец мой солнце не может меня найти! Не лопни тогда мой глазок, я бы, кажется, заплакала! Впрочем, нет, плакать неприлично!
Раз пришли уличные мальчишки и стали копаться в канавке, выискивая старые гвозди, монетки и прочие сокровища. Перепачкались они страшно, но это-то и доставляло им удовольствие!
– Ай! – закричал вдруг один из них: он укололся о штопальную иглу. – Ишь, какая штука!
– Я не штука, а барышня! – заявила штопальная игла, но её никто не расслышал. Сургуч с неё сошел, и она вся почернела, но в чёрном платье кажешься стройнее, и игла воображала, что стала ещё тоньше прежнего.
– Вон плывёт яичная скорлупа! – закричали мальчишки, взяли штопальную иглу и воткнули в скорлупу.
– Чёрное на белом фоне очень красиво! – сказала штопальная игла. – Теперь меня хорошо видно! Только бы морская болезнь не одолела, этого я не выдержу: я такая хрупкая!
Но морская болезнь её не одолела, она выдержала.
– Против морской болезни хорошо иметь стальной желудок, и всегда надо помнить, что ты не то что простые смертные! Теперь я совсем оправилась. Чем ты благороднее и тоньше, тем больше можешь перенести!
– Крак! – сказала яичная скорлупа: её переехала ломовая телега.
– Ух, как давит! – завопила штопальная игла. – Сейчас меня морская болезнь одолеет! Не выдержу! Сломаюсь!
Но она выдержала, хотя её и переехала ломовая телега; она лежала на мостовой врастяжку, ну и пусть себе лежит!
Красные башмачки
Жила-была девочка, премиленькая, прехорошенькая, но очень бедная, и летом ей приходилось ходить босиком, а зимою – в грубых деревянных башмаках, которые ужасно натирали ей ноги.
В деревне жила старушка-башмачница. Вот она взяла да и сшила как умела из обрезков красного сукна пару башмачков. Башмаки вышли очень неуклюжие, но сшиты были с добрым намерением – башмачница подарила их бедной девочке. Девочку звали Карен.
Она получила и обновила красные башмаки как раз в день похорон своей матери. Нельзя сказать, чтобы они годились для траура, но других у девочки не было; она надела их прямо на голые ноги и пошла за убогим соломенным гробом.
В это время по деревне проезжала большая старинная карета и в ней – важная старая барыня. Она увидела девочку, пожалела её и сказала священнику:
– Послушайте, отдайте мне девочку, я позабочусь о ней.
Карен подумала, что всё это вышло благодаря её красным башмакам, но старая барыня нашла их ужасными и велела сжечь. Карен приодели и стали учить читать и шить. Все люди говорили, что она очень мила, зеркало же твердило: «Ты больше чем мила, ты прелестна».
В это время по стране путешествовала королева со своею маленькой дочерью, принцессой. Народ сбежался ко дворцу; была тут и Карен. Принцесса, в белом платье, стояла у окошка, чтобы дать людям посмотреть на себя. У неё не было ни шлейфа, ни короны, зато на ножках красовались чудесные красные сафьяновые башмачки; нельзя было и сравнить их с теми, что сшила для Карен башмачница. На свете не могло быть ничего лучшего этих красных башмачков!
Карен подросла, и пора было ей конфирмоваться; ей сшили новое платье и собирались купить новые башмаки. Лучший городской башмачник снял мерку с её маленькой ножки. Карен со старой госпожой сидели у него в мастерской; тут же стоял большой шкаф со стёклами, за которыми красовались прелестные башмачки и лакированные сапожки. Можно было залюбоваться на них, но старая госпожа не получила никакого удовольствия: она очень плохо видела. Между башмаками стояла и пара красных, они были точь-в-точь как те, что красовались на ножках принцессы. Ах, что за прелесть! Башмачник сказал, что они были заказаны для графской дочки, да не пришлись по ноге.
– Это ведь лакированная кожа? – спросила старая барыня. – Они блестят!
– Да, блестят! – ответила Карен.
Башмачки были примерены, оказались впору, и их купили. Но старая госпожа не знала, что они красные, – она бы никогда не позволила Карен идти конфирмоваться в красных башмаках, а Карен как раз так и сделала.
Все люди в церкви смотрели на её ноги, когда она проходила на своё место. Ей же казалось, что и старые портреты умерших пасторов и пасторш в длинных чёрных одеяниях и плоёных круглых воротничках тоже уставились на её красные башмачки. Сама она только о них и думала, даже в то время, когда священник возложил ей на голову руки и стал говорить о святом крещении, о союзе с богом и о том, что она становится теперь взрослой христианкой. Торжественные звуки церковного органа и мелодичное пение чистых детских голосов наполняли церковь, старый регент подтягивал детям, но Карен думала только о своих красных башмаках.
После обедни старая госпожа узнала от других людей, что башмаки были красные, объяснила Карен, как это неприлично, и велела ей ходить в церковь всегда в чёрных башмаках, хотя бы и в старых.
В следующее воскресенье надо было идти к причастию. Карен взглянула на красные башмаки, взглянула на чёрные, опять на красные – и надела их.
Погода была чудная, солнечная; Карен со старой госпожой прошли по тропинке через поле; было немного пыльно.
У церковных дверей стоял, опираясь на костыль, старый солдат с длинной, странной бородой: она была скорее рыжая, чем седая. Он поклонился им чуть не до земли и попросил старую барыню позволить ему смахнуть пыль с её башмаков. Карен тоже протянула ему свою маленькую ножку.
– Ишь, какие славные бальные башмачки! – сказал солдат. – Сидите крепко, когда запляшете!
И он хлопнул рукой по подошвам.
Старая барыня дала солдату скиллинг и вошла вместе с Карен в церковь.
Все люди в церкви опять глядели на её красные башмаки, все портреты – тоже. Карен преклонила колена перед алтарём, и золотая чаша приблизилась к её устам, а она думала только о своих красных башмаках – они словно плавали перед ней в самой чаше. И Карен забыла пропеть псалом, забыла прочесть «Отче наш».
Народ стал выходить из церкви; старая госпожа села в карету, Карен тоже поставила ногу на подножку, как вдруг возле неё очутился старый солдат и сказал:
– Ишь, какие славные бальные башмачки!
Карен не удержалась и сделала несколько па, и тут ноги её пошли плясать сами собой, точно башмаки имели какую-то волшебную силу. Карен неслась всё дальше и дальше, обогнула церковь и всё не могла остановиться. Кучеру пришлось бежать за нею вдогонку, взять её на руки и посадить в карету. Карен села, а ноги её всё продолжали приплясывать, так что доброй старой госпоже досталось немало пинков. Пришлось наконец снять башмаки, и ноги успокоились.
Приехали домой; Карен поставила башмаки в шкаф, но не могла не любоваться на них.
Старая госпожа захворала и сказала, что она не проживёт долго. За ней надо было ухаживать, а кого же это дело касалось ближе, чем Карен. Но в городе давался большой бал, и Карен пригласили. Она посмотрела на старую госпожу, которой всё равно было не жить, посмотрела на красные башмаки – разве это грех? – потом надела их – и это ведь не беда, а потом… отправилась на бал и пошла танцевать.
Но вот она хочет повернуть вправо – ноги несут её влево, хочет сделать круг по зале – ноги несут её вон из залы, вниз по лестнице, на улицу и за город. Так доплясала она вплоть до тёмного леса.
Что-то засветилось между верхушками деревьев. Карен подумала, что это месяц, так как виднелось что-то похожее на лицо, но это было лицо старого солдата с рыжей бородой. Он кивнул ей и сказал:
– Ишь, какие славные бальные башмачки!
Она испугалась, хотела сбросить с себя башмаки, но они сидели крепко; она только изорвала в клочья чулки; башмаки точно приросли к ногам, и ей пришлось плясать, плясать по полям и лугам, в дождь и в солнечную погоду, и ночью и днём. Ужаснее всего было ночью!
Танцевала она, танцевала и очутилась на кладбище; но все мёртвые спокойно спали в своих могилах. У мёртвых найдётся дело получше, чем пляска. Она хотела присесть на одной бедной могиле, поросшей дикой рябинкой, но не тут-то было! Ни отдыха, ни покоя! Она всё плясала и плясала… Вот в открытых дверях церкви она увидела ангела в длинном белом одеянии; за плечами у него были большие, спускавшиеся до самой земли крылья. Лицо ангела было строго и серьёзно, в руке он держал широкий блестящий меч.
– Ты будешь плясать, – сказал он, – плясать в своих красных башмаках, пока не побледнеешь, не похолодеешь, не высохнешь, как мумия! Ты будешь плясать от ворот до ворот и стучаться в двери тех домов, где живут гордые, тщеславные дети; твой стук будет пугать их! Будешь плясать, плясать!..
– Смилуйся! – вскричала Карен.
Но она уже не слышала ответа ангела – башмаки повлекли её в калитку, за ограду кладбища, в поле, по дорогам и тропинкам. И она плясала и не могла остановиться.
Раз утром она пронеслась в пляске мимо знакомой двери; оттуда с пением псалмов выносили гроб, украшенный цветами. Тут она узнала, что старая госпожа умерла, и ей показалось, что теперь она оставлена всеми, проклята ангелом господним.
И она всё плясала, плясала, даже тёмною ночью. Башмаки несли её по камням, сквозь лесную чащу и терновые кусты, колючки которых царапали её до крови. Так доплясала она до маленького уединённого домика, стоявшего в открытом поле. Она знала, что здесь живёт палач, постучала пальцем в оконное стекло и сказала:
– Выйди ко мне! Сама я не могу войти к тебе, я пляшу!
И палач отвечал:
– Ты, верно, не знаешь, кто я? Я рублю головы дурным людям, и топор мой, как вижу, дрожит!
– Не руби мне головы! – сказала Карен. – Тогда я не успею покаяться в своем грехе. Отруби мне лучше ноги с красными башмаками.
И она исповедала весь свой грех. Палач отрубил ей ноги с красными башмаками – пляшущие ножки понеслись по полю и скрылись в чаще леса.
Потом палач приделал ей вместо ног деревяшки, дал костыли и выучил её псалму, который всегда поют грешники. Карен поцеловала руку, державшую топор, и побрела по полю.
– Ну, довольно я настрадалась из-за красных башмаков! – сказала она. – Пойду теперь в церковь, пусть люди увидят меня!
И она быстро направилась к церковным дверям; вдруг перед нею заплясали её ноги в красных башмаках, она испугалась и повернула прочь.
Целую неделю тосковала и плакала Карен горькими слезами; но вот настало воскресенье, и она сказала:
– Ну, довольно я страдала и мучилась! Право же, я не хуже многих из тех, что сидят и важничают в церкви!
И она смело пошла туда, но дошла только до калитки – и тут перед нею опять заплясали красные башмаки. Она опять испугалась, повернула обратно и от всего сердца покаялась в своём грехе.
Потом она пошла в дом священника и попросилась в услужение, обещая быть прилежной и делать всё, что сможет, без всякого жалованья, из-за куска хлеба и приюта у добрых людей. Жена священника сжалилась над ней и взяла её к себе в дом. Карен работала не покладая рук, но была тиха и задумчива. С каким вниманием слушала она по вечерам священника, читавшего вслух Библию! Дети очень полюбили её, но когда девочки болтали при ней о нарядах и говорили, что хотели бы быть на месте королевы, Карен печально качала головой.
В следующее воскресенье все собрались идти в церковь; её спросили, не пойдёт ли она с ними, но она только со слезами посмотрела на свои костыли. Все отправились слушать слово божье, а она ушла в свою каморку. Там умещались только кровать да стул; она села и стала читать псалтырь. Вдруг ветер донёс до неё звуки церковного органа. Она подняла от книги своё залитое слезами лицо и воскликнула:
– Помоги мне, господи!
И вдруг её всю осияло как солнце, – перед ней очутился ангел господень в белом одеянии, тот самый, которого она видела в ту страшную ночь у церковных дверей. Но теперь в руках он держал не острый меч, а чудесную зелёную ветвь, усеянную розами. Он коснулся ею потолка, и потолок поднялся высоко-высоко, а на том месте, до которого дотронулся ангел, заблистала золотая звезда. Затем ангел коснулся стен – они раздались, и Карен увидела церковный орган, старые портреты пасторов и пасторш и весь народ; все сидели на своих скамьях и пели псалмы. Что это, преобразилась ли в церковь узкая каморка бедной девушки или сама девушка каким-то чудом перенеслась в церковь?.. Карен сидела на своём стуле рядом с домашними священника, и когда те окончили псалом и увидали её, то ласково кивнули ей, говоря:
– Ты хорошо сделала, что тоже пришла сюда, Карен!
– По милости божьей! – отвечала она. Торжественные звуки органа сливались с нежными детскими голосами хора. Лучи ясного солнышка струились в окно прямо на Карен. Сердце её так переполнилось всем этим светом, миром и радостью, что разорвалось. Душа её полетела вместе с лучами солнца к богу, и там никто не спросил её о красных башмаках.