– По милости божьей! – отвечала она. Торжественные звуки органа сливались с нежными детскими голосами хора. Лучи ясного солнышка струились в окно прямо на Карен. Сердце её так переполнилось всем этим светом, миром и радостью, что разорвалось. Душа её полетела вместе с лучами солнца к богу, и там никто не спросил её о красных башмаках.
Девочка co спичками
Было холодно, шёл снег, на улице становилось всё темнее и темнее. Это было как раз в канун Нового года. В этот мороз и тьму по улицам брела бедная девочка с непокрытой головой и босая. Она, правда, вышла из дома в туфлях, но они никуда не годились! Огромные-преогромные! Последней их носила мать девочки, и они слетели у малютки с ног, когда та перебегала через улицу, испугавшись двух мчавшихся мимо карет. Одной туфли она так и не нашла, другую же подхватил какой-то мальчишка и убежал с ней, говоря, что из неё выйдет отличная колыбель для его детей, когда они у него будут.
И вот девочка побрела дальше босая. Ножонки её совсем покраснели и посинели от холода. В стареньком переднике у неё лежало несколько пачек серных спичек; одну пачку она держала в руке. За целый день никто не купил у неё ни спички; она не выручила ни гроша. Голодная, замёрзшая, шла она всё дальше, дальше… Жалко было и взглянуть на бедняжку! Снежные хлопья падали на её прекрасные вьющиеся белокурые волосы, но она и не думала об этой красоте. Во всех окнах светились огни, на улицах пахло жареными гусями; сегодня ведь был канун Нового года – вот о чём она думала.
Наконец она уселась в уголке, за выступом одного дома. Съёжилась и поджала под себя ножки, чтобы хоть немножко согреться. Но нет, стало ещё холоднее, а домой она вернуться не смела: она ведь не продала ни одной спички, не получила и гроша, отец прибьёт её! Да и дома у них не теплее! Только что крыша над головой, а ветер так и гуляет по всему жилью, хотя все щели и дыры тщательно заткнуты соломой и тряпками. Ручонки её совсем окоченели. Ах! Одна крошечная спичка могла бы согреть её! Если бы только она смела взять из пачки хоть одну, чиркнуть ею о стену и погреть пальчики! Наконец она решилась. Чирк! Спичка зашипела и загорелась! Пламя было такое тёплое, яркое, и когда девочка прикрыла его от ветра ладошкой, ей показалось, что перед ней горит свечка.
Странная это была свечка: девочке чудилось, будто она сидит перед большой железной печкой с блестящими медными ножками и дверцами. Как славно пылал в ней огонь, как тепло стало малютке! Она вытянула было и ножки, но… огонь погас. Печка исчезла, в руках девочки осталась лишь обгорелая спичка.
Она чиркнула другой. Спичка загорелась, тень от пламени упала на стену, и стена стала вдруг прозрачной, как кисея. Девочка увидела всю комнату: накрытый белоснежной скатертью и сервированный дорогим фарфором стол, а на нём жареного гуся, начинённого черносливом и яблоками. Что за запах шёл от него! Чудеснее всего было то, что гусь вдруг спрыгнул со стола и как был, с вилкой и ножом в спине, так и побежал вперевалку прямо к девочке.
Тут спичка погасла, и перед бедняжкой опять стояла только толстая, холодная стена.
Она зажгла следующую спичку и очутилась перед великолепной ёлкой, гораздо больше и нарядней, чем та, которую девочка видела в сочельник, заглянув в окошко дома одного богатого купца. Ёлка горела тысячами огоньков, а из зелени ветвей глядели на девочку пёстрые картинки, какие она видела раньше в витринах магазинов. Малютка протянула к ёлке обе ручки, но спичка погасла. Огоньки стали подниматься всё выше и выше и превратились в ясные звёздочки. Одна из них вдруг покатилась по небу, оставляя за собой длинный огненный след.
– Вот, кто-то умирает! – сказала малютка.
Покойная бабушка, единственно любившая её на всём свете, говорила ей: «Падает звёздочка – чья-нибудь душа идёт к Богу».
Девочка чиркнула о стену новой спичкой. Яркий свет озарил пространство, и перед девочкой стояла вся окружённая сиянием, такая ясная, светящаяся и в то же время такая кроткая и ласковая, её бабушка.
– Бабушка! – вскричала малютка. – Возьми меня с собой! Я знаю, что ты уйдёшь, как только погаснет спичка, уйдёшь, как тёплая печка, чудесный жареный гусь и большая, славная ёлка!
И она поспешно чиркнула всеми оставшимися в руках спичками – так ей хотелось удержать бабушку. И спички вспыхнули так ослепительно, что стало светлее, чем днём. Никогда ещё бабушка не была такой красивой, такой величественной! Она взяла девочку на руки, и они полетели в сиянии и свете высоко-высоко, туда, где нет ни холода, ни голода, ни страха – к Богу.
В холодный утренний час за углом дома по-прежнему сидела девочка с розовыми щёчками и улыбкой на устах, но она была мертва. Она замёрзла в последний вечер старого года. Новогоднее солнце осветило маленькое тело. Девочка сидела со спичками; одна пачка почти совсем обгорела.
– Она хотела погреться, бедняжка! – говорили люди.
Но никто не знал, что она видела, в каком сиянии вознеслась она вместе с бабушкой к новогодним радостям на небо!
Старый дом
На одной улице стоял старый-старый дом, ему было чуть не триста лет – год его постройки был указан на одной из балок, среди затейливой резьбы – тюльпанов и побегов хмеля; тут же было вырезано старинными буквами и с соблюдением старого правописания целое стихотворение. Над каждым окном красовались рожи, корчившие гримасы. Верхний этаж дома выступал вперёд над нижним; по краю крыши шёл водосточный жёлоб с головой дракона на конце. Дождевая вода должна была вытекать у дракона из пасти, но текла из живота – жёлоб был дырявый.
Все остальные дома на улице были такие новенькие, чистенькие, с большими окнами и ровными стенами; по всему видно было, что они не желали иметь со старым домом ничего общего и даже думали: «Долго ли он будет торчать тут на позор всей улице? Из-за этого выступа нам не видно, что делается по ту сторону от него! А лестница-то! Широкая, будто во дворце, и высокая, словно ведёт на колокольню. Железные перила напоминают вход в могильный склеп, а на них блестят большие медные шары. Просто неприлично!»
Против старого дома, на другой стороне улицы, стояли такие же новые хорошенькие дома и думали то же, что их собратья; но в одном из них сидел у окна маленький краснощёкий мальчик с ясными, сияющими глазками; ему старый дом и при солнечном, и при лунном свете нравился больше всех остальных домов. Глядя на стену старого дома с истрескавшейся и местами обвалившейся штукатуркой, он рисовал себе самые причудливые картины, воображал всю улицу застроенной такими же домами с широкими лестницами, выступами и остроконечными крышами, видел перед собою солдат с алебардами и водосточные желоба в виде драконов и змеев… Да, на старый дом можно было заглядеться! Жил в нём один старичок, носивший короткие панталоны до колен, кафтан с большими медными пуговицами и парик, про который сразу можно было сказать: вот это настоящий парик! По утрам к старику приходил старый слуга, который убирал в доме и выполнял поручения старичка хозяина; остальное время дня старик оставался в доме один-одинёшенек. Иногда он подходил к окну и смотрел на улицу. Мальчик кивал старику головой, а старик отвечал ему тем же. Так они познакомились и подружились, хоть и ни разу не говорили друг с другом, но это их не смущало!
Раз мальчик услышал, как родители его говорили:
– Старику вообще живётся недурно, но он так ужасно одинок!
В следующее же воскресенье мальчик завернул что-то в бумажку, вышел за ворота и остановил проходившего мимо слугу старика.
– Послушай! Снеси-ка это от меня старому господину! У меня два оловянных солдатика, так вот ему один. Пусть он останется у него, потому что я слыхал, что старый господин так ужасно одинок!
Слуга, видимо, обрадовался, кивнул головой и отнёс солдатика в старый дом. Потом слуга явился к мальчику спросить, не пожелает ли он сам навестить старого господина. Родители позволили, и мальчик отправился в гости.
Медные шары на перилах лестницы блестели ярче обыкновенного, точно их вычистили в ожидании гостя, а резные трубачи – на дверях были вырезаны трубачи, которые выглядывали из тюльпанов, – казалось, трубили изо всех сил, и щёки их раздувались сильнее, чем всегда. Они трубили: «Тра-та-та-та! Мальчик идёт! Трата-тата!» Двери отворились, и мальчик вошёл в галерею. Все стены её были увешаны старыми портретами рыцарей в латах и дам в шёлковых платьях; рыцарские доспехи бряцали, а платья шуршали… Потом мальчик прошёл лестницу, которая сначала поднималась высоко вверх, а потом спускалась опять вниз, и очутился на довольно ветхой террасе с большими дырами и широкими щелями в полу, из которых выглядывали зелёная трава и листья. Вся терраса, весь двор и даже вся стена дома были увиты такой густой зеленью, что походили на сад. На террасе стояли старинные цветочные горшки в виде голов с ослиными ушами; цветы росли в них как хотели. В одном горшке гвоздика перевесилась через край; зелёные побеги её тянулись во все стороны, и гвоздика как будто говорила: «Ветерок ласкал меня, солнце целовало и обещало подарить мне в воскресенье ещё цветочек! Ещё цветочек в воскресенье!»
С террасы мальчика провели в комнату, обитую свиною кожей, тиснённой золотыми цветами.
говорили стены.
В той же комнате стояли разукрашенные резьбой кресла с высокими спинками и подлокотниками.
– Садись! Садись! – приглашали они, а потом жалобно скрипели: – Ох, какая ломота в костях! И мы схватили ревматизм, как старый шкаф! Ревматизм в спине! Ох!
Затем мальчик вошёл в комнату с большим выступом на улицу. Тут сидел сам старичок хозяин.
– Спасибо за оловянного солдатика, дружок! – сказал он мальчику. – И спасибо, что сам пришёл.
«Так, так», или скорее «крак, крак», – закряхтела и заскрипела мебель. Стульев, столов и кресел было так много, что они только мешали друг другу смотреть на мальчика.
На стене висел портрет прелестной молодой дамы с живым, весёлым лицом, но причёсанной и одетой по старинной моде: волосы её были напудрены, а пышное платье топорщилось. Она не сказала ни «так», ни «крак», но ласково смотрела на мальчика, и он сейчас же спросил старика:
– Где вы её достали?
– В лавке старьёвщика, – отвечал тот. – Там много таких портретов; никто не знает о них и не интересуется ими. Все эти люди давным-давно умерли и похоронены. Вот уж лет пятьдесят как этой дамы нет на свете, но я знавал её в старину.
Под портретом висел за стеклом букетик засушенных цветов; им, верно, тоже было лет под пятьдесят – такие они были ветхие! Маятник больших старинных часов качался взад и вперёд, стрелка двигалась, и всё в комнате старело, само того не замечая.
– У нас дома говорят, что ты ужасно одинок! – сказал мальчик.
– О! Меня посещают мысли о прошлом и всё то, что с ними связано. А теперь вот и ты навестил меня. Нет, мне очень хорошо!
И старичок снял с полки книгу с картинками. Тут были целые процессии, диковинные кареты, которых теперь уж не увидишь, солдаты, похожие на трефовых валетов, горожане с развевающимися знамёнами. У портных на знамёнах красовались ножницы, поддерживаемые двумя львами, у сапожников не сапоги, а орёл о двух головах: ведь сапожники всегда шьют парную обувь. Да, это была замечательная книга с картинками!
Старый господин пошёл в другую комнату за вареньем, яблоками и орехами. В старом доме, право, было прелесть как хорошо!
– А у меня просто нет сил оставаться здесь! – сказал оловянный солдатик, стоявший на сундуке. – Как-то пусто и печально. Нет, кто привык к семейной жизни, тому здесь плохо. Сил моих больше нет! День тянется здесь без конца, а вечер и того дольше! Не то что у тебя! Как весело разговаривали твои отец и мать, а вы, дети, поднимали такую милую возню. Старый хозяин так одинок! Ты думаешь, его кто-нибудь целует? Глядит на него кто-нибудь ласково? Бывает у него ёлка? Получает он подарки? Ничего! Вот разве гроб он получит!.. Нет, право, я не выдержу такого житья!
– Ну-ну, полно! – сказал мальчик. – По-моему, здесь чудесно; его навещают мысли о прошлом, воспоминания.
– Что-то не видал их, да они мне и незнакомы, – отвечал оловянный солдатик. – Нет, мне просто не под силу оставаться здесь!
– А надо! – сказал мальчик.
В эту минуту в комнату с весёлою улыбкой вошёл старичок и принес чудеснейшее варенье, яблоки и орехи. Мальчик перестал думать об оловянном солдатике.
Весёлый и довольный, вернулся он домой. Дни шли за днями; и старик из старого дома, и мальчик по-прежнему кивали друг другу в окно. И вот мальчик снова отправился туда в гости.
Резные трубачи опять затрубили: «Тра-та-та-та! Мальчик пришёл! Тра-та-та-та!» Рыцари на портретах бряцали доспехами, дамы шуршали шёлковыми платьями, свиная кожа говорила, а старые кресла скрипели и кряхтели от ревматизма в спине: «Ох!» Словом, всё было как и в первый раз – в старом доме часы и дни были один как другой.
– Нет, я не выдержу! – сказал оловянный солдатик. – Я уж плакал оловом. Тут слишком печально! Пусть лучше пошлют меня на войну, отрубят мне руку или ногу – всё-таки хоть перемена будет. Сил моих больше нет!.. Теперь и я знаю, что это за мысли о прошлом и воспоминания. Меня они тоже навестили; и поверь – им не обрадуешься, если они начнут навещать тебя часто. Под конец я готов был спрыгнуть с сундука… Я видел тебя и всех твоих!.. Вы все стояли передо мною как живые!.. Это было утром в воскресенье… Все вы, ребятишки, стояли в столовой, такие серьёзные, набожно сложив руки, и пели утренний псалом. Отец и мать были тут же. Вдруг дверь отворилась, и вошла незваная двухгодовалая сестрёнка ваша Мария. А ей стоит только услыхать музыку или пение – всё равно какое, – сейчас начинает плясать. Вот она и принялась приплясывать, но никак не могла попасть в такт – вы пели так протяжно… Она поднимала то одну ножку, то другую и вытягивала шейку, но дело не ладилось. Никто из вас даже не улыбнулся, хоть и трудно было удержаться. Я и не удержался, засмеялся про себя – да и слетел со стола! На лбу у меня вскочила большая шишка, она и теперь ещё не прошла – и поделом!.. Всё, что я когда-нибудь пережил, возникает теперь внутри меня: это и есть мысли о прошлом и воспоминания. А вы и теперь ещё поёте по воскресеньям? Расскажи мне что-нибудь про малютку Марию! А товарищ мой, оловянный солдатик, как поживает? Вот счастливец!.. Нет-нет, я не выдержу!..
– Ты подарен, – сказал мальчик, – и должен оставаться тут. Разве ты не понимаешь этого?
Старый господин явился с ящиком, в котором было много разных диковинок: какие-то шкатулочки, флакончики и колоды старинных карт – больших, расписанных золотом, каких теперь уж не увидишь! Старичок открыл для гостя и большие ящики старинного бюро и даже клавикорды, на крышке которых был нарисован ландшафт. Инструмент издавал под рукой хозяина тихие дребезжащие звуки, а сам старичок напевал при этом песенку.
– Эту песенку певала когда-то она, – сказал он, кивая на портрет, купленный у старьёвщика, и глаза его заблестели.
– Я хочу на войну! Хочу на войну! – завопил вдруг оловянный солдатик и бросился с сундука на пол.
Куда же он девался? Искал его и сам старичок, искал и мальчик – нет солдатика!
– Ну, я найду его после, – сказал старичок, но так и не нашёл: пол весь был в щелях; солдатик упал в одну из них и лежал там, как в открытой могиле.
Вечером мальчик вернулся домой. Время шло: наступила зима, окна замёрзли, и мальчику приходилось дышать на них, чтобы оттаяло хоть маленькое отверстие, в которое бы можно было взглянуть на улицу. Снег запорошил все завитушки и надписи на старом доме и засыпал лестницу – дом стоял словно нежилой.
Да так оно и было: старый хозяин его умер.
Вечером к старому дому подъехала колесница, на неё поставили гроб и повезли старичка за город в фамильный склеп. Никто не шёл за гробом – все друзья старика давным-давно умерли. Мальчик послал вслед гробу воздушный поцелуй.
Несколько дней спустя в старом доме был назначен аукцион. Мальчик видел из окошка, как уносили старинные портреты рыцарей и дам, цветочные горшки с длинными ушами, старые стулья и шкафы. Одно пошло сюда, другое туда; портрет дамы, купленный в лавке старьёвщика, вернулся к нему, да так и остался: никто ведь не знал этой дамы и никому не нужен был её портрет.
Весною начали ломать старый дом – «эту жалкую рухлядь», как говорили люди, – и с улицы можно было заглянуть в самые комнаты с обоями из свиной кожи, висевшей клочьями; зелень на террасе разрослась ещё пышнее и густо обвивала упавшие балки. Наконец, место очистили совсем.
– Вот и отлично! – сказали соседние дома. Вместо старого дома на улице появился новый, с большими окнами и белыми ровными стенами. Перед ним, то есть, собственно, на том самом месте, где стоял прежде старый дом, разбили садик, и виноградные лозы потянулись оттуда к стене соседнего дома; садик был обнесён высокой железной решёткой с железной калиткой. Всё это выглядело так нарядно, что прохожие останавливались и глядели сквозь решётку. Виноградные лозы были усеяны десятками воробьёв, которые чирикали наперебой, – но не о старом доме, они ведь не могли его помнить. С тех пор прошло столько лет, что мальчик успел стать мужчиной. Из него вышел дельный человек, на радость его родителям. Он только что женился и переехал со своею молодою женой как раз в этот новый дом с садом. Оба они были в саду; муж смотрел, как жена сажала на клумбу какой-то приглянувшийся ей полевой цветок. Вдруг молодая женщина вскрикнула:
– Ай! Что это?
Она укололась – из мягкой, рыхлой земли торчало что-то острое. Это был – да, подумайте только! – оловянный солдатик, тот самый, что пропал у старика, смешался с мусором, когда разрушили дом, и много-много лет пролежал в земле.
Молодая женщина обтёрла солдатика сначала зелёным листком, а затем своим тонким носовым платочком. Как чудесно запахло от него духами! Оловянный солдатик словно очнулся от обморока.
– Дай-ка мне посмотреть! – сказал молодой человек, засмеялся и покачал головой. – Ну, это, конечно, не тот самый, но он напоминает мне одну историю из моего детства.