— Ради бога, давай, — сказал Золотуха.
— Я иду смотреть на бой, — сказал Коршун Мордвину. — А ты пошли отделение к выходу из оврага, а потом прикажи кому-нибудь сундучок ко мне перенести. Все спокойнее.
На бой затравщиков смотреть можно и рекомендуется всем, кто на переднем крае. Даже госпиталь приходит.
А затем из покинутых ям, из осыпавшихся траншей, оставшихся от каких-то забытых сражений, из голого леса, что всегда скрывается в тумане, приползают, ковыляют, бредут странные полулюди, тени тех, кто остался жить неизвестно зачем на ничейной и никому не нужной земле.
Так что зрителей к поединку собирается достаточно.
Вокруг вытоптанного поля — на этот раз пришлось очищать новое поле, старое уже захватили ублюдки — плотной толпой стояли зрители. По обе стороны — с нашей и вражеской — были поставлены невысокие трибуны, задрапированные национальными флагами. Наш флаг цвета крови, а в центре белый круг с изображением черного орла. Это древнее знамя державы. Ублюдки обшили трибуны для своих начальников светло-зеленым шелком, по которому раскиданы черные волки. Уродливый флаг.
Послышался гонг.
Участники боя затравщиков стояли в толпе болельщиков и руководителей схватки, а командование враждующих армий тем временем не спеша поднялось на соответствующие трибуны.
Хоть расстояние до той, враждебной, толпы было велико — как на двух противоположных трибунах футбольного стадиона, Коршун отлично мог разглядеть их маски. Маски у них были желтыми у рядовых, позолоченными у офицеров, с выпяченными губами, косыми шрамами глаз, а шлемы в отличие от наших, нормальных, человеческих, были похожи на половинки яиц и покрашены в зеленый цвет. Вид ублюдков, как бы далеко они ни были, вызывает в нормальном человеке чувство гадливости и желание придавить каждого так, чтобы желтая шея переломилась под твоими твердыми пальцами. Зачем они пришли на нашу землю? Чего им не хватало в их городах? Почему земля носит этих гадов, лишенных человеческих чувств и влекомых лишь жадностью и жестокостью?
Коршун оглядел ряд своей роты. Люди вскарабкивались на брустверы, стояли на могильных холмиках — ведь хоронили людей там, где кто погиб, — не тащить же на городское или какое-нибудь настоящее кладбище. Умерев, солдат становится частью земли-матушки, той самой, которую он так горячо защищал и за которую отдал свою жизнь.
Все были в масках. Нельзя показывать врагу лицо. Но наши маски серебряные, простые, и в этой простоте есть суровость. И каски наши куда более плоские, чем у них, с красивым невысоким продольным гребнем, который защищает от сабельного удара.
Коршун поглядел в сторону — там собрался госпиталь. Он узнавал медиков по халатам: белым — у сестер и санитарок, синим, в пятнах крови, — у хирургов и костоправов. У некоторых на груди были красные кресты. Коршун пытался разглядеть в той группе Надин. Вот она! Повернулась к нему, старается угадать Коршуна среди одинаковых воинов? Впрочем, он мог и ошибиться.
Сверху донесся глас бога войны — его принесли облака.
Он обращался ко всем сторонам. И к нам, и к ублюдкам.
В этом была несправедливость и в то же время — высокая справедливость. Какое дело богам до человеческих ссор и свар? Они получают жертвы от всех, и бог войны пожирает души погибших воинов, решая, кому из них воплотиться вождем, полководцем, а кому остаться золотарем или вообще стать никчемным бродягой. Высок бог войны Марс. Страшен лик его, никому никогда не явленный, — как умилостивить его, чтобы он помог тебе в сражении, сберег твою жизнь и честь твоей роты? Как отвратить его милость от ублюдков, прижавших нас спиной к родной столице?
Непонятен рык бога, он лишь вызывает бурление крови и желание схватить меч и кинуться на врага.
Но громовая музыка военных оркестров перекрывает этот рык, и к людям возвращается разум. Нельзя превращать войну в свалку, война — это великое действо, совершаемое по строгим законам.
И под музыку оркестров, под рев длинных прямых труб Коршун рухнул на колени и уткнулся маской в серую, мертвую от многолетних боев землю.
И вокруг него слышен был шум — сотни людей опускались на колени, принося молитву неумолимому и справедливому в своей несправедливости богу войны.
А напротив, по ту сторону поля, по знаку муллы также падали навзничь ублюдки — они поклоняются богу войны иначе и зовут его иначе, именем, которое не может быть произнесено, ибо осквернит уста воина.
— У-у-у-у-у-у-у-у, — поплыло над полем — сплелись голоса молитвы, в которой было лишь повторение имени бога, соревнование, кто скажет лучше, отчетливее, чей призыв, за которым скрывалось мысленное желание выпросить победу или хотя бы малую помощь в бою, дойдет до ушей бога. И тогда все повернется в нашу пользу!
Звук моления как бы отражался от низких облаков и падал на землю, тяжело и душно.
Становилось ясно, что богу не важно, кто победит, он, как и любой бог войны, лишь жаждал жертв — крови и плоти людей.
Высокий пронзительный крик трубы прервал моление.
Наступила тишина, в которой проблески отдельных голосов казались лишь редкими дождевыми каплями.
Справа от Коршуна толпа раздалась — рыцарь, надежда честных людей, медленно продвигался к вытоптанной пустоши.
Традиция повелевала боем.
На голове рыцаря был легкий стандартный боевой шлем, серебряная маска охватывала лицо и закреплялась за ушами. Грудь была прикрыта железными квадратами, нашитыми на кожаную куртку, их дополняли металлические наплечники и налокотники. Медные браслеты охватывали кисти рук. В правой руке рыцарь держал длинный, мутно блестящий меч, в левой — короткий, чуть загнутый на конце зловещий кинжал.
Короткие штаны до колен тоже были кожаными, под ними были видны наколенники и поножи, опускавшиеся до армейских башмаков.
Рыцарь остановился на нашей стороне поля, и взгляд Коршуна переместился на ту сторону. Он разглядел рыцаря, которого привели моджахеды. Странное слово — «моджахеды»: откуда оно взялось? Оно нерусское, и ублюдки не признают его своим. По крайней мере так говорил один капрал, который попал в плен к ублюдкам и чудом остался жив.
Он смог убежать из плена и перед тем, как за ним примчались черномундирщики и утащили его в штаб, откуда он не вернулся — видно, его до сих пор допрашивают в контрразведке армии, — успел рассказать, что обозвал своего тамошнего конвоира моджахедом, а тот удивился — что это значит? Так и не признался, что слышал это слово раньше. Они ведь дьявольски скрытные — эти ублюдки.
На поле вышли обязательные лица. Музыкант — маленький мужичок с медными тарелками. Он попробовал, как они звучат, несильно ударяя и в то же время дергая в стороны, как человек, который выбивает искры между кремнем и огнивом.
Звон получился громким и раскатистым. В любом бою его нельзя не услышать.
Затем пришли два доктора.
Они были представителями от обеих сторон — один в золотой маске, другой — наш — в серебряной. Они поклонились друг другу. Считается, что враги как бы остаются над схваткой. Но это, конечно, ложь. Известно, что если в бою попадает в плен санчасть или госпиталь, то ублюдки обязательно убивают, замучивают всех раненых, а врачей — некоторых тоже убивают, а других уводят с собой. Это касается и санитарок с сестрами. Кое-кого насилуют и мучают до смерти, а других утаскивают к себе — больше их никто не видит.
Наконец появился сам судья.
Он был в длинном, до земли, халате, из-под которого поблескивали латы. Судьям тоже не хочется попадать под случайный удар.
В руке у судьи было недлинное стальное копье с острым наконечником. С его помощью судья может заставить рыцарей сражаться по правилам или даже остановить стычку. Судьи известны тем, что они — мастера управляться с такими копьями.
Ну вот, все готово.
Коршун опять посмотрел в сторону медиков — они стояли плотной группой. Среди них было несколько легкораненых, которым разрешили пойти на поединок. Ну где там Надин? Надин, откликнись!
Одна из масок смотрела в его сторону. На переднике был нашит красный крест. Нет, нельзя быть уверенным.
Доктора и ассистенты, ламы и муллы, музыканты и водоносы — рыцарям разрешено в перерывах между раундами напиться, — все отошли назад, освобождая место для боя.
Рыцари некоторое время стояли, ожидая удара гонга.
Генерал на нашей трибуне поднял руку. В ответ генерал на той, вражеской, трибуне тоже поднял лапу.
Музыкант с тарелками изо всех сил ударил в них.
По толпе прокатилась дрожь.
И тут же все начали кричать — это было заразительно, как в детстве, и Коршун кричал, подбадривая своего рыцаря.
И тут же все начали кричать — это было заразительно, как в детстве, и Коршун кричал, подбадривая своего рыцаря.
И, как бы подстегнутые этим, рыцари бросились друг на друга, сверкнули мечи — они сшиблись ими, — и тут же мечи отлетели вверх от удара.
Снова ударились — снова отлетели.
Теперь рыцари, чуть согнув ноги — так легче отпрыгнуть, если надо, — начали ходить по кругу: они как бы испытали друг друга, показали всем, что равны по силе, и теперь удвоили осторожность.
Порой кто-нибудь из них взметывал меч и тут же отпрыгивал назад, мечи касались кончиками, и в тишине на поле слышно было, как металл звякал о металл. И тут противник сделал неожиданный глубокий выпад вперед, так что достал до груди нашего рыцаря.
Толпа ахнула. Но удар меча пришелся в нагрудные пластины и не причинил рыцарю вреда.
«Ох» облегчения прокатился по нашей половине поля.
Наш рыцарь понял, что пришло время действовать всерьез, и, перехватив меч второй рукой, рубанул по врагу сверху двумя руками. Кинжал он успел отбросить, и тот змейкой упал на жесткую землю. Коршун не понял, как же получилось, что ублюдок успел отпрыгнуть, — но меч просвистел в воздухе, и рыцарь еле удержался на ногах, подставив противнику плечо.
Коршун видел и понимал, что тут и нужно нанести ответный удар. Ему самому приходилось не раз биться на мечах, а это простое, но тяжкое искусство.
Возможно, ублюдок тоже увидел такую возможность, но, отклоняясь от вражеского выпада, он на мгновение потерял координацию движений, так что ответный выпад запоздал.
Теперь они рубились, как рубят дрова, — держа мечи обеими руками, замахиваясь с кряхтеньем, с хрипом, били как по бревну.
Возможно, для фотоснимка такая драка была хороша, но Коршун-то знал, что даже очень сильный человек при таком бое быстро теряет силы. Ведь приходилось не только бить, вкладывая в удар всю силу — иначе твой меч вылетит из рук и ты останешься безоружным, — но и двигаться, прыгать, выбирая позу для следующего удара.
Удар, еще удар. Зрители — всем стадионом — шумели, как волны, — то накатывались на берег, когда сталкивались мечи, то примолкали. Коршуну хотелось бы послушать, как дышат рыцари, — но, конечно же, он не услышал.
Наш рыцарь медленно отступал, с каждым разом его удар становился чуть слабее, и поднимать меч становилось трудней.
Но на помощь ему пришел авторитет судьи.
Он поднял вверх песочные часы, песок в которых уже высыпался вниз. Значит, раунд кончился. Можно передохнуть.
Музыкант ударил в тарелки.
Рыцари разошлись метров на двадцать. Им вынесли табуреты. Ассистент стал капать из мокрой тряпки на лицо рыцаря так, чтобы вода заливалась за маску.
Помощник судьи, прежде чем повернуть песочные часы, выстукивал по медному треугольнику гвоздем, часто, как пульс, — это было время перерыва.
Вместо мечей противникам выдали сабли.
Перерыв кончился. Коршун протискивался в сторону медиков, благо никто не обращал на него внимания. Коршун добрался до них и тогда узнал Надин. Хоть и в маске — он узнал ее по фигуре, по рукам. Она тоже сделала движение в его сторону. Коршун угадал глаза в прорезях металлической маски и краешек красного платка, выбивавшегося из-под металла.
— Ну как ты? — спросил Коршун тихо.
— Ничего нового? — спросила Надин, и Коршун расстроился. Он и не думал о Шундарае, а она о нем думала.
— Даже если они поймают его, — сказал Коршун, — они нам не скажут. Мы доживем до конца нашей кармы и никогда не узнаем.
— Ты посмотри у него в сундучке, — попросила Надин. — Нет ли там чего-нибудь обо мне. Мне не хотелось бы оставлять для чужих людей.
— А что там может быть? — Коршун не стал признаваться ей, что уже копался в сундучке Шундарая.
— Там мои фото и письма, — сказала она. — Конверт. Принесешь?
— Принесу.
— Обещаешь?
— Одну фотографию я оставлю себе.
— Глупый, это никому не нужно.
— И тебе не нужно?
— И мне не нужно, — ответила она жестко. — Только письма не читай.
— Тогда я возьму фото.
— Возьми. Как хочешь.
Громко закричали вокруг.
Коршун посмотрел на поле.
Наш рыцарь смог задеть ублюдка по левой руке. И даже, кажется, отрубил ему пальцы. Тот завизжал — отпрыгнул в сторону, кровь лилась на землю.
Наш рыцарь сразу пошел вперед — добить. Он понимал, что это надо сделать до удара гонга, потому что в перерыве ассистенты завяжут руку, остановят кровь, а последний раунд был на дубинках, и еще неизвестно, чем все кончится.
Наш рыцарь пошел вперед, а враг, прижав к груди окровавленную руку, отбивался саблей. И ясно было, что он не сумеет удержаться, уж очень сильно шла кровь.
Коршуну даже показалось, что ублюдок пошатывается, — видно, бой окончится раньше, чем обычно. И боги, которые всегда следят за боем людей, будут недовольны.
И все бы кончилось так, как рассчитал Коршун, если бы не чертова лунка — ямка в сухой земле. Наш рыцарь попал в нее носком башмака в тот момент, когда рванулся вперед, чтобы нанести удар по шее ублюдка.
Рыцарь потерял равновесие — на секунду, сделал лишний шаг и подставил бок врагу.
Тот с оттяжкой ударил саблей по боку и разрезал кожаную куртку — сбоку она без железных пластин: туда редко удается достать.
Коршуну было видно, что сабля исчезла в боку рыцаря, как нож исчезает в буханке хлеба. Рыцарь потерял равновесие и отступил не столько от слабости, как от желания избежать нового удара саблей.
Его враг снова занес саблю для удара.
Наш рыцарь все отступал назад. Он не мог зажать рану, потому что она была с правой стороны — рука была занята саблей.
Наш рыцарь сообразил — он перекинул саблю в другую руку — и попытался сам перейти в атаку.
— Нет, — сказал Коршун — он заметил, что Надин вцепилась ему ногтями в ладонь, — не сможет. Сабля глубоко прошла. Что там у него?
— Печень, — сказала Надин.
Коршун слышал, как переговаривались доктора — они обсуждали характер раны и тоже, видно, пришли к мнению, что нашему рыцарю не выкарабкаться.
Но это так, вполуха. Ему было больно от ногтей Надин, но он не смел вырвать руку — от этой боли исходила сладость.
Оба рыцаря обливались кровью.
Наш рыцарь все же добрался концом сабли до шеи противника и резанул по открывшейся полоске кожи. Но только концом лезвия — и хоть кровь брызнула оттуда, но рана была неглубокая. Зато ублюдок завопил так, что слышно, наверное, до самых облаков, и ударил нашего рыцаря.
И удар ублюдка был мастерским. Таким, что голова нашего рыцаря некоторое время стояла, наклонившись под углом к шее, словно он хотел близоруко разглядеть врага, а потом он стал падать — сначала на колени, — рука с саблей еще совершала движение к врагу, но тот следующим умелым ударом отрубил кисть с саблей — видно, острая у него была сабля. И все же наш богатырь продолжал бороться — он на коленях полз к врагу, протягивая раздвинутые пальцы левой руки.
Тот отбежал, не стал наносить последнего удара.
Может, он был прав.
Наш рыцарь прополз три или четыре шага на коленях, потом поднялся на ноги, сделал еще два шага и упал.
Надин уткнулась головой в рукав Коршуна.
Враги прыгали от радости — эта победа помогала им в сегодняшнем бою. Есть такое правило: чей богатырь побеждает, те почти наверняка выигрывают весь бой.
Несколько служителей, помощников палача, выбежали на поле, подхватили тело мертвого рыцаря специальными крючьями и потащили к носилкам. Того, чужого, рыцаря подхватили под руки медики, и один из них стаскивал с него куртку с пластинами, а второй обматывал раненую кисть.
Само поле быстро пустело — вот-вот начнется настоящий бой.
В разные стороны разошлись судьи и ассистенты.
— Прости, — сказал Коршун Надин, — мне пора.
Она сразу послушно отошла от него. Он поднял ладонь — на ней были красные кровоточащие полумесяцы.
— Ой, это я?
Коршун бы зализал их — но как залижешь в маске? А в боевой период снять маску — воинское преступление.
— Ничего, — сказал Коршун, — заживет. Это пустяки. Ты беги к госпиталю. Там безопаснее.
— Береги себя, — сказала Надин.
— Уж я постараюсь, — ответил Коршун.
Пока тыловые люди и бродяги разбредались с поля боя, в траншеях и штабных ямах уже кипела работа — вот-вот начнется настоящий бой.
Коршун оставил на связи Мордвина, а сам пробежал к канаве, в которой сидела дюжина старослужащих солдат, ожидая, что именно там, через овраг, ублюдки могут прорываться.
Солдаты рыли себе укрытия — конечно, надо было бы сделать это пораньше, но грустная история с Шундараем и затем совещание на командном пункте полка задержали Коршуна. Он должен был проверить, как его солдаты готовы к защите канавы. Справа начинались корпуса санатория, он когда-то стоял на берегу речки, но речка превратилась в грязную канаву, да и сами корпуса стали грудами трухлявых бревен и кирпича. Оттуда Коршун нападения не ждал, хотя бы потому, что ублюдки тоже знали, что развалины санатория — дурное место и тот, кто побывал там, заболевал неизлечимой смертельной болезнью. Доктор сказал, что там радиация, но никто не знал, что это такое. Коршун помнил… вот-вот вспомнит как следует. Но до конца не вспомнил. На краю санатория они похоронили Попугая. Потому что иначе его надо было тащить в общую вонючую яму, как раз за местом казней, там водились страшные гады, которые пожирали трупы, а заодно могли сожрать и могильщика. А здесь, в земле, Попугаю удобнее и не так страшно — правда, было нелегко выкопать яму, а потом затоптать ее и завалить сучьями и бревнами, чтобы никто не догадался, — ведь хоронить в санатории — воинское преступление. Но никто не продал, никто не настучал. Даже Дыба не догадался. Дыбу кто любит? Никто. Дыбе плевать на людей. А люди понимают, что если они не будут держаться друг за дружку, то их всех перебьют. Известно, как ублюдки друг за друга стоят, попробуй только убей кого-то — весь его род поднимется против тебя. Но это было в мирное время. Теперь все враги всем.