— Отойдите на вещевой склад, только ненадолго.
— А мне надолго и нельзя, — сказал Коршун.
Старшая сестра была доброй теткой. Хоть вид у нее был суровый. Здесь все были такие — обтрепанные судьбой, грубые, циничные. Редко встречались такие, как Надин. Как будто бабочка среди навозных мух. Да и работа здесь была у женщин трудная — их ведь мало на фронте. Они остались в тылу, растят там детей, готовят еду и вооружение для фронта, ухаживают за стариками. А здесь лишь доброволки, большей частью из публичных домов. Так говорят — да они и сами не отрицают. Если спросишь, никогда не ответят. Но командиры имеют право на женщин. В этом нет ничего дурного. А обычно бабы обслуживают сразу нескольких.
По-разному бывает. Среди них мало корыстных — да и что за корысть? Из трофеев чего-нибудь? Но какие трофеи в отступающей армии? Говорят, что у ублюдков много женщин, и публичные дома есть, и даже рестораны — у них много всего. А если к ним попадают наши женщины — ну гражданские, когда город или деревню захватят, или пленные из санитарок, — то они над ними измываются, а потом отдают своей солдатне в публичные дома. Там у них бесчеловечные отношения, женщину не считают за человека. У нас все-таки получше. Если ты чего не хочешь, скажи старшей сестре или адъютанту полка, и тебя защитят. Бывает, правда, обязывают — но потому, что у каждого из нас должно быть чувство долга. У санитарок тоже.
Надин — женщина Шундарая. Так было с самого начала. Он как-то был в госпитале, его ранило в очередной раз — задел саблей моджахед. Но обошлось. Тогда как раз было новое поступление, и в санчасть приехала Надин — такая, на всех не похожая. К ней разные люди потянулись, а она стала сопротивляться. Коршун не вмешивался, он даже не знал, как там все это получилось. Но Шундарай никому ее не отдавал. Коршун тогда еще был рядовым, хоть и ветераном. Он пришел в санчасть — Шундарай его послал с запиской для Надин, что не сможет прийти — бьются они в окружении. Коршун пробрался в госпиталь и тогда увидел Надин.
С первого мгновения его охватила такая горечь, потому что у него были, конечно, женщины, но он забыл о них: женщины для солдата — это не основание для чувства. И вдруг он увидел ту женщину, ради которой был готов на все. У нее были легкие золотистые волосы, даже слишком тонкие — они казались золотым маревом, а глаза были голубыми, — она была узенькой и настолько беззащитной, что, казалось, не найдется на свете человека, который посмеет ее обидеть.
Но это только Коршуну так казалось. Он был идеалистом, так его старый доктор в госпитале называл. Потом доктора убили, по глупости, — он остался с последними ранеными при отступлении еще тогда, в позапрошлый бой. Он всех отослал и остался — а ублюдки ворвались скорее, чем успели вернуться с носилками. Ну и, конечно, его растерзали — чего от ублюдков ждать! Тот старый доктор называл Коршуна идеалистом. «Ну какой я вам идеалист, — отвечал Коршун, — видите у меня наколку — это значит, я в лагере сидел». — «В каком лагере и за что ты сидел, неизвестно, — отвечал доктор. — Мы с тобой находимся в театре, в жестоком театре, и, пожалуйста, постарайся не верить декорациям и пышным парикам. Под камзолами видны пиджаки и ватники. И все актеры».
Коршун был влюблен в Надин. Она знала об этом и очень смущалась. Она была женщиной Шундарая и говорила, что он очень хороший и он ее спас от страшной смерти. Шундарай ни о чем не рассказывал, но Коршуну было обидно, что за спасение от смерти можно любить человека и спать с ним. А Шундарай никогда не делал тайны из этого. Он даже рассказывал Коршуну, какая Надин в койке. И Коршун хотел, чтобы Шундарая убили, и тогда он сможет спасти Надин. «Все это глупости, — уговаривал он себя. — У нас есть одна великая цель — борьба за свободу нашей родины, и мы должны идти на любые жертвы и даже смерть, и, только когда война окончится нашей неизбежной победой, мы вздохнем свободно…» А потом воображение рисовало Коршуну иные картины — ведь именно тогда все станет на свои места и грубый обрубок мускулистой плоти с узкими глазами по имени Шундарай вернется на свое низкое место в обществе, а Надин поймет, на что способен Коршун. Так думать было легко, но бесполезно, потому что Коршун не представлял, чем он займется после победы и будет ли он важнее, нужнее, богаче и уважаемее, чем Шундарай.
Шундарай чувствовал, что Коршун неравнодушен к Надин, и это ему нравилось. И странно: он ведь отлично знал, что у Надин немало воздыхателей, особенно среди раненых, потому что раненым она казалась ангелом, и они готовы были на все ради того, чтобы обратить к себе ее внимание. Он даже допускал, что она спит не только с ним, — как ему узнать, ведь не секрет, что прачки и санитарки обязаны быть подругами всем страждущим воинам великой армии. Но о других он мог и не задумываться, а Коршун был здесь, рядом. Коршуна всего перекашивало, когда Шундарай собирался на свидание к Надин, и Шундарай ничего не мог с собой поделать — не мог уйти, не прошептав Коршуну на ухо, что сейчас пойдет завалит Надин, а она его уже ждет и знаешь что она ему сделает. Значит, сначала так… И Коршуну бы уйти, отвернуться, сказать комроты, что не хочет слушать, а он все слушал, мучился и не мог не слушать, словно часть этой грубой, скотской, такой недостойной и не подходящей для Надин любви доставалась и ему.
А в остальном у них были славные отношения с Шундараем. Коршун, хоть и недолго был в роте, быстро поднялся до комвзвода, потому что в штабе быстро сообразили, что он не новичок, что он — настоящий ветеран и солдат. А Шундарай был профессионалом — неизвестно, сколько войн он прошел, — может, с младенчества взял меч в руку. И, как профессионал, он ценил специалистов. Он приблизил к себе Коршуна, но на переднем крае это не означает каких-то особых льгот. Наоборот, раз он надеялся на него как на профессионала, то и взводу выпадали самые трудные и опасные задания.
А когда на месте казни он увидел Коршуна, то ему не стало стыдно, что его боевой товарищ увидит его позорную смерть, а он обрадовался, что Коршун запомнит и расскажет, если будет нужно, как Шундарай принял смерть. И подумал даже, что может не бояться за Надин. Коршун никому ее не отдаст — как бы он и свою женщину пристроил.
На побег он не надеялся и не рассчитывал на него до последнего мгновения. Но настоящий солдат всегда помнит о своей выгоде, и если обстоятельства подворачиваются удачно, надо воспользоваться…
Коршун и Надин отошли за бельевой склад. Там была пустая скамья.
Они сели рядом. У Надин были красные руки, в ссадинах и царапинах. Но ладони узкие, а пальцы хоть и разбитые, но тонкие. Наверное, на гражданке у нее были бы красивые руки.
Глаза Надин распухли, она недавно плакала, а лицо было распарено от стирки.
— Что с ним? — спросила Надин.
— Он убежал, — сказал Коршун тихо. Вроде бы побег Шундарая не был военной тайной, но, с другой стороны, новому командиру роты перед самым боем не стоит идти в санчасть и там разговаривать с санитаркой.
Сначала Надин ахнула, закрыла ладошкой рот, а потом безнадежно произнесла:
— Куда же ему бежать?
— На свете много мест.
— На свете мало мест, — сказала Надин. — Всюду идет война. Ведь он к ублюдкам не побежит?
— Не побежит, — согласился Коршун. — Они его знают, он им много вреда сделал. Если он к ним придет, они его разорвут.
— И к нашим ему нельзя, — продолжила фразу Коршуна Надин. — Его тогда по самому позорному разряду казнят. Тогда ему тысячу лет человеком не стать. Может, лучше бы ему…
— Он хотел, чтобы я ему голову отрубил, и там был один генерал, который разрешил.
— Какое счастье! — прошептала Надин и снова заплакала. — Чего же он отказался — это же не позорная смерть. Это же почти боевая смерть.
— И все же не совсем боевая, — возразил Коршун.
— Ты, наверное, расстраиваешься, что голову ему не отрубил.
— Пускай уж лучше убежит. Я не люблю убивать.
— Какой же ты солдат после этого!
— Вот такой уродился.
— А я думала, что ты рад его смерти, — сказала Надин.
— Нет.
— Я думала, что ты меня хочешь получить, сделать своей женщиной.
— Но не такой ценой, — смутился Коршун.
— Ты молодой еще, — сказала Надин. — Разве бывает достаточно высокая цена за женщину? Если ты ее хочешь?
— Я не говорю — высокая или низкая, — поправил Коршун. — Я говорю, что не такая.
— Это слишком для меня сложно. — Надин подумала, вытерла слезы подолом фартука с красным крестом. — Но, наверное, он скоро погибнет. Ты тогда ко мне придешь?
— А ты хочешь этого?
— Я не хочу одна оставаться.
Коршун спешил обратно, потому что скоро начнется боевое время. Командир должен быть со своими солдатами. Тем более если положение на передовой сложное, а предыдущий командир роты приговорен к расстрелу.
Коршун спешил обратно, потому что скоро начнется боевое время. Командир должен быть со своими солдатами. Тем более если положение на передовой сложное, а предыдущий командир роты приговорен к расстрелу.
«Где же он прячется, черт побери? Вроде он говорил раньше, что у него нет родных в городке, он вообще откуда-то издалека, с востока.
Ну ладно, хорошо бы, он нашел себе убежище — а то если великие духи с неба увидели его и решили, что он нарушил Закон, то его обязательно найдут и накажут. Снова накажут, хуже прежнего. Может, и лучше было бы ему погибнуть. А я как бы на его месте поступил? Убежать — тоже надо иметь смелость. Как ни странно, порой легче подчиниться всему, даже смерти.
Все-таки кто-то за тебя решил».
В последнее время у Коршуна все чаще портилось настроение, но не так, как в молодости — весенним дождем: пролетело, вырвалось — и снова солнышко. Теперь такое настроение было больше схоже с тупиком, со стенкой, в которую ты уперся, идя по коридору, с лестницей, которая ведет вниз, в подвал, — это было плохое настроение от застарелой безнадежности.
«Вот я живу здесь в грязи, в бане был черт знает когда, и защищаю город на горизонте, но не уверен, есть ли там на самом деле мои родные, которых я должен спасти. Был ли я когда-нибудь в том городе?» Коршун старался порой вызвать в себе память о своем доме… «если дорог тебе твой дом!» — какой он? Почему-то в снах иногда появлялся узкий коридор, в котором под потолком висел велосипед и с другой стороны у стены стоял шкаф, мешавший проходить в уборную. Но была ли это его квартира или порождение ложной памяти? Доктор, который вел беседу, говорил, что это не совсем ложная память — она бывает у многих, это память о предыдущей жизни. И в этом тоже была неправильность — у всех, кто вспоминал прошлую жизнь, она была человеческой жизнью, такой же, как сейчас, словно не должно быть воздаяния за добрые дела или наказания за грехи.
Надо спешить, вот-вот завопит сирена — начало боевого времени, а он не проверил позиции, не побывал на наблюдательном пункте. «Какой ты, к черту, комроты! Впрочем, надо было с самого начала отказаться — Золотуха был бы рад занять это место. Но они тогда заподозрили бы тебя в желании дезертировать». В армии, которая терпит поражение за поражением, появляются дезертиры, даже самострелы — не хочется погибать впустую. Но это Коршуну было непонятно. Человек рождается, чтобы выполнить свой долг. Хочешь не хочешь, ты выбрал сторону, значит, ты остаешься здесь, даже когда плохо.
Мордвин уже беспокоился, стоял возле штабной ямы, низенький из-за того, что деревяшка короче ноги.
— Уже присылали из штаба связного! — крикнул он облегченно, увидев Коршуна. — Сейчас сигнал будет. Наши очень настроены на личный поединок. Доставили чемпиона из города. Страшный мужик, говорят. Выше тебя на голову.
— Посмотрим, — сказал Коршун. — Ты кликни Золотуху.
Сам Коршун осмотрелся в яме. Хоть и бывал в ней сто раз — все же не свой дом. И даже койка коротковата.
— Мордвин, — приказал он, — быстро сбегай ко мне в яму, принесешь сундучок. Если отступать придется, не хочу, чтобы растащили.
— Так не говорят, — укорил его Мордвин. — Ты бросаешь тень на боевых товарищей.
Мордвин был хранителем боевых традиций, стоял стеной за честь и во всех драках, что возникали среди своих, следил за соблюдением правил. И ему подчинялись — он был авторитетом, словно заработал своей жертвой право не ошибаться.
— И еще скажешь, — продолжал Коршун, который понимал, как важно Мордвину лишний раз подчеркнуть свое право судить, но не хотел вступать в спор — ведь оба понимали, что на передовой воруют и кража не считается серьезным преступлением: ведь я подохну, как и он подох. Но такие слова не умещались в голове Мордвина, навсегда расколотой и кое-как сросшейся над ухом толстым розовым рубцом. — И еще скажешь, — повторил задумчиво Коршун, — чтобы за меня взводом командовал Енукидзе. Найдешь его?
— А приказ?
— Приказ после боя. Надеюсь, ты донесешь до сознания.
— А если командир батальона возражать будет? — спросил Мордвин. Он махнул головой так, чтобы седые волосы прикрыли розовый рубец, — но ничего не вышло. Рубец растолкал волосы.
— Ты каску носи, — сказал Коршун. — Тебе же положено каску носить, когда выполняешь обязанности связного.
— Есть, товарищ лейтенант! — ответил Мордвин.
Он отыскал в углу среди тряпья кучу касок, некоторые битые, гнутые, даже с дырками. Из чего только их делают! Железа, что ли, не хватает? Выбрал по размеру, натянул на шрамы и заковылял к траншее.
Коршун открыл сундучок Шундарая. Это было и правильно, и неверно. Правильно, потому что он заступил на его пост — от командира секретов в роте быть не должно, а неверно, потому что Шундарай еще жив и если придет сюда за сундучком, то может на Коршуна рассердиться.
Но Коршун копался в сундучке не из корысти. У него была одна надежда.
В сундучке лежали новые носки, рубашка гражданская, будто Шундарай собирался дожить до мира… а может, давно уже намыливался смотаться из рядов защитников отечества? Кусок мыла, туалетного, такое только штаб-офицерам дают. Но у нас все можно достать, если захочешь. Потом среди вещей Коршун нашел щиток — такие щитки, удобные, легкие, бывают у ублюдков. Он был невесом, охватывал грудь как широким бандажом, и его не брала никакая сталь. Смотри, достал и молчал. Ничего, мы воспользуемся. Сундучок был выстлан толстой бумагой. Коршун поднял бумагу — там лежал конверт, коричневый, мятый, в нем были три разные фотографии Надин и еще бумаги. Коршун взял себе одну фотографию, и тут прямо над головой — отвратительно, гнусаво — загудела сирена.
Коршун захлопнул сундучок, сунув обратно пакет с письмами и бумагами, задвинул сундучок под койку Шундарая, стащил с себя куртку и тут же надел под нее стальной трофейный бандаж. С ним он чувствовал себя уверенней. Это была ценная вещь. Мало у кого в армии такие были. Говорят, что их выдавали высшим офицерам, которым такие бандажи и не нужны. Это не бронежилет — тяжелый, но непрочный и не выдерживающий прямого удара.
Туда, за бандаж — благо он чуть эластичный, — Коршун затолкал фотографию Надин.
Сирена надрывалась, меняя тон и громкость, будто кто-то хотел убедиться, нет ли глухих среди воинов-защитников.
Когда Коршун вышел из ямы — солдаты уже выбрались из траншеи, некоторые поближе к брустверу, потому что перед боем, по обычаю, должен был состояться поединок. Это было заведено не нами — говорят, еще в средние века, и от исхода поединка многое зависело. Коршун даже спросил как-то Шундарая — а что от этого зависит? Ну пришьет один богатырь другого?
Шундарай только пожал плечами. А ротный фельдшер сказал:
— Знать надо. Психологический фактор — важнейший фактор на поле боя.
Этим он ничего не объяснил.
Богатырь с нашей стороны показался в тылу. Он шагал по главной дороге за знаменосцем, трубачом и барабанщиком. За ним шли помощники, массажисты, доктор, тренер и несколько лам из штаба дивизии. Это было внушительное зрелище.
Коршун знал, что у него еще будет время насмотреться на это представление для всего фронта. Но он знал, что представления представлениями, а война войной. И потому приходилось помнить об овраге, который так неудачно подходил к позициям батальона.
В траншее он встретил Золотуху и Мордвина. Мордвин тащил сундучок Коршуна, в котором только и было ценностей, что хорошей кожи славные башмаки и, конечно же, кубок из черепушки с золотым ободком.
— Привет, Золотуха, — сказал Коршун.
— Привет, — сказал тот, — нашили на тебя лычки, вижу?
— Прости, некогда было к тебе зайти. Сам понимаешь.
— И чем ты им понравился, Коршун?
— Летаю высоко, — ответил тот.
— Чего звал?
— Сейчас пойдем на бой затравщиков смотреть, я тебе все по дороге расскажу.
— А я? — спросил Мордвин.
— А вот у тебя, Мордвин, задача посложнее, — сказал Коршун, зная, что своим приказом сейчас нанесет глубокую рану своему заместителю. — Ты, Мордвин, сейчас перенесешь командную яму роты на запасные позиции.
— Это какие запасные позиции?
— Ты знаешь. Шундарай говорил. В трехстах метрах назад.
— Перед госпиталем?
— Это ближе к санчасти. Там позиция более выгодная, есть возвышенность. А здесь мы в конце оврага — они нас вытеснят.
— Не смей так говорить, — обиделся Мордвин. — Лучше я сам один здесь останусь.
— Не трепись, Мордвин, — сказал Золотуха, — Коршун прав. Пускай наша яма там будет. А то мы уже на самом переднем крае. А если документы в их руки попадут?
— Лейтенант Коршун, — высоким голосом служаки произнес Мордвин, — я буду вынужден доложить о вашей позиции и трусости начальству.