Коршун, конечно же, испугался. Каждый человек, а тем более воин, жизнь которого зависит от стольких случайностей, боится духов. Но при том Коршун, остановившись и приглядываясь к привидению, понял, что, вернее всего, оно не сможет подняться — будучи живым духом, оно тем не менее подчинялось правилам скелета. Скелеты не бегают, они могут рассыпаться.
— Здравствуй, — протянул скелет, словно заскрипела дверь.
Ему было трудно говорить, но все же слово получилось.
— Здравствуйте, — сказал Коршун.
— Воды, — сказал скелет. И замер, как будто все его силы были исчерпаны этим словом.
Коршун вдруг подумал, что таким вот и должен был быть сказочный Кощей. Только тот был проворней и даже сражался на мечах.
Коршун осторожно, словно допуская все же возможность, что привидение прыгнет на него, отстегнул от пояса фляжку и, подойдя к столу, стал наливать из фляги в высокий бокал.
Удивительно, что из бокала, от удара струи о его дно, поднялся столбик пыли.
Скелет смотрел, как льется струйка воды, и попытался дотянуться до бокала, но рука лишь сдвинулась на несколько сантиметров, и силы оставили привидение.
Оно с трудом подняло голову и поглядело на Коршуна.
— Ну! — сказало оно наконец.
Коршун уже смелее подошел к столу и, подняв тяжелый граненый красный бокал, поднес его ко рту привидения. Тот человек — все же это не было привидение: где вы слышали, чтобы у привидения так хрустела челюсть от того, что открылся рот? — тот человек замер с приоткрытым ртом, и Коршун подумал: «Какого черта я переливал воду из фляги в бокал?» Удобнее было не переливать. Коршун осторожно влил в рот привидения немного воды.
Вылив воду в глотку привидению, Коршун поставил бокал на место.
— Еще хотите? — спросил он.
В привидении журчало — вода проливалась по его внутренностям.
— Не надо, — сказало привидение.
— Оставить воды?
— Да.
Коршун налил немного воды в бокал. И хоть ему надо было спешить, Коршун задержался. В нем пробудилось любопытство.
— А вы в самом деле привидение?
После длинной паузы — видно, привидению нелегко было решиться на долгую речь — оно ограничилось одним словом:
— Смешно.
Это было удивительно.
И сразу разрушило страшную атмосферу развалин. Может быть, этот скелет и был привидением, но если самому привидению кажется забавным такое предположение, то вряд ли оно относится к страшному миру духов и вампиров, о которых солдаты рассказывают, сидя в траншее.
— А кто же вы? — спросил Коршун.
— Мы… — Снова долгая пауза, и тогда Коршун совсем осмелел и, подойдя к скелету, вылил в рот воды из фляги. Так удобнее.
Потом пришлось подождать, потому что вода должна была слиться куда-то вниз, в кишечник. И Коршуну представилось, как набухают высохшие ткани в этом скелете.
— Мы… — возобновил свою речь скелет, — я судья, я был судьей.
— Какой судья?! Это же санаторий?
— Не знаю такого слова, — сказал скелет.
Он закрыл глаза сухими, чешуйчатыми, как у песчаной ящерицы, веками.
И превратился в мертвеца.
«Может, он пришел сюда давно, когда еще не было санатория? А кто мне сказал про санаторий? Кто-то сказал — все так думают».
— До свидания, — сказал Коршун.
Скелет не ответил.
Коршун миновал зал и оказался в гнилом завале, пробираясь сквозь который был вынужден растаскивать какие-то бревна и чуть не погиб, когда сверху рухнула балка, но она рассыпалась, грохнувшись перед ним.
Переводя дух, Коршун услышал сзади высокий тихий смех. Он решил, что смеется давешний судья.
Но это был не судья, потому что, оглянувшись, он увидел среди бревен еще одно существо из страшной сказки — может, это была Баба Яга. Этот скелет в длинной рваной юбке был быстр в движениях, как бывают быстры рыженькие тараканы.
— Ах, ах, ах! — пронзительно заверещало существо и сгинуло в развалинах.
На этот раз Коршун уже не так испугался, хотя понимал, что следом за попрыгунчиком может вылезти дракон или какой-нибудь крокодил.
Но, на счастье, развалины кончились — Коршун продрался сквозь заросли голых колючих палок и оказался на берегу речки там, где она подходила к тылам его полка — здесь неподалеку должен был быть штаб полка.
Коршун совсем не был уверен, что его тянет туда заглянуть, но и миновать лабиринт штабных траншей и канав было нелегко — уж очень большой крюк придется делать по тылам. И неизвестно, кого встретишь.
Здесь, в тылу, он рисковал нарваться на патруль, который скорее всего сочтет его дезертиром, а доказать обратное нельзя — если ты здесь, значит, ты дезертир.
Коршун присел за пригорком, пытаясь разглядеть, что же происходит в штабе полка, но долго никто не появлялся. Так долго, что Коршун собрался было идти дальше. Но потом он увидел двух ублюдков. Он узнал их по кожаным курткам, круглым шлемам и по медным маскам. Ублюдки спокойно шли по перемычке между траншеями, ничего не опасаясь, уверенные, что никто на них не нападет.
Хорошо, что у Коршуна хватило выдержки просидеть здесь подольше.
Иногда ублюдки нагибались, что-то искали. Вот они спрыгнули в канаву. Потом один из них снова вылез наверх, и в руке у него был меч. Меч был в ножнах, и перевязь болталась петлей до самой земли. Это был трофейный, то есть наш меч!
Ублюдки грабили трупы. В Коршуне поднялся гнев солдата, который хочет расправиться с мародерами, но он сдержал себя. Он не в бою, он не хочет умирать — ведь в мгновение ока прибежит взвод ублюдков и расправится с ним.
Нет, ему надо добраться до лазарета.
Коршун спустился к самой речке и быстро побежал вдоль берега.
Речка была грязная, вонючая, серая, словно в нее провалилась канализационная труба.
Пробежав шагов триста, Коршун понял, что миновал расположение штаба. За штабом, насколько ему было известно, тянулись старые канавы, в которых не должно быть людей. Там когда-то была городская свалка, но, видно, так давно, что мусор превратился в смесь земли, трухи, ржавчины — невнятную смесь бывших отбросов.
Поднявшись вновь от берега и убедившись, что вокруг пусто, Коршун прыгнул в канаву, и, хоть она вела не туда, куда нужно, он последовал по ней, минуя глубокие ямы, похожие на воронки от орудийных снарядов — от чего? от каких снарядов? — в одной из них он увидел труп солдата — видно, бежал от врагов да помер.
Когда, по расчетам Коршуна, до лазарета уже было недалеко, он увидел еще одного мертвеца. Он был голый, его грудь и правая рука были забинтованы — значит, он убежал или ушел из лазарета.
Через полсотни шагов Коршун увидел еще двоих раненых. Один из них был едва жив.
— Ты из лазарета? — спросил Коршун, увидев, что тот шевелится.
— Пить, — попросил тот.
Коршун отвинтил крышку фляжки. Там осталось совсем немного воды — хватило на два глотка.
— Они пришли, — прошептал раненый, — они пришли к нам и всех в лазарете перебили… Всех…
В том не было ничего удивительного, потому что было принято убивать чужих раненых. Если бы наши захватили их лазарет, тоже не стали бы чикаться. Что делать с ними, с ранеными?
И этот раненый скоро помрет. У него открытая рана в груди выше сердца и лужа крови вокруг.
— А что санитарки и доктора? — спросил Коршун.
— Пить, — сказал раненый.
— Нет у меня больше воды. Все равно ты скоро помрешь.
— Врешь, — сказал раненый.
— Что с докторами?
— Иди сам смотри, — сказал раненый и закрыл глаза. Он сердился на Коршуна.
Коршун пошел в лазарет, не оборачиваясь, хотя сзади раненый снова заныл: «Пить, пить, пить!»
Госпиталь лежал в низине, недалеко от места, где Коршун видел раненых.
Там было пусто.
Ни шагов, ни звуков, ни криков. Коршун понял, что тут никого нет.
Он спрыгнул в большую яму — в палату. Некоторые койки были пустые, в других лежали убитые. За занавеской, где была операционная, тоже было пусто, убитый лежал на столе — видно, его убили во время операции, а на нем, поперек, лежал доктор. Незнакомая сестра валялась в углу. Ее лицо было закрыто подолом. Она была изнасилована, а потом убита.
Коршун пробежал по траншеям лазарета — на вещевой склад, в комнату врачей… ни одного живого человека.
В комнате, где работали лекари, стояла большая бутыль с водой. Почему-то, разрушая все, ублюдки ее не разбили. Попробовав, Коршун наполнил флягу.
Потом побежал к тому раненому, который, может, еще жив.
Раненый был жив.
— Пей, — сказал Коршун. — Только скажи, что они сделали с санитарками и сестрами.
Тот пил долго, маленькими глотками.
Коршун пробежал по траншеям лазарета — на вещевой склад, в комнату врачей… ни одного живого человека.
В комнате, где работали лекари, стояла большая бутыль с водой. Почему-то, разрушая все, ублюдки ее не разбили. Попробовав, Коршун наполнил флягу.
Потом побежал к тому раненому, который, может, еще жив.
Раненый был жив.
— Пей, — сказал Коршун. — Только скажи, что они сделали с санитарками и сестрами.
Тот пил долго, маленькими глотками.
— Спасибо, — сказал он. — Их увели, утащили с собой.
— Куда?
— Куда? Они везде здесь. Найди сам.
Коршун поднялся на вершину холма, чтобы разглядеть, что же происходит.
Он не боялся опасности. Ему было все равно.
Потом он почувствовал, что ноги устали, и сел.
Так и сидел на вершине холма и смотрел. Потому что если смотреть внимательно, умными глазами, то многое поймешь.
Район боевых действий расстилался во все стороны, насколько хватало глаз, и края его, если такие были, скрывались в легком тумане, который всегда висел над холмами за речкой и скрывал дома города. Лишь вершины соборов и колоколен поднимались над туманом. С другой стороны равнина, захваченная в последних боях противником, была перекопана траншеями, канавами и ямами, ибо многократно переходила из рук в руки, и Коршуну сверху было видно обширное старое кладбище, — когда он попал сюда и положение на фронте было лучше, то кладбище поддерживали в некотором порядке, могилы, хоть и коллективные, располагались рядами по номерам частей, и всегда можно было найти, где похоронен твой товарищ. Теперь же кладбище лежало в тылу ублюдков, и могилы были раскопаны, ублюдки и те бродяги, что сопровождали их армию, раскапывали неглубокие могилы в поисках вещей, с которыми хоронили павших. Ведь положено класть в могилу любимую вещь. Это может быть медальон с портретом матери, а может быть подшлемник или даже новые башмаки. Мало ли что любил человек при жизни.
Вид порушенного, оскверненного кладбища вселил в душу Коршуна глубокую безнадежную тоску. Его все чаще посещало отвратительное чувство — он потерял веру в победу и даже веру в смысл победы. Ему казалось порой, особенно если лежишь в часы отдыха и не спится, — что он участник какого-то розыгрыша, что вся эта война ненастоящая, хотя смерти и ранения настоящие, и мучения настоящие, и настоящая боль от стертых ног или горячая тугая волна от взорвавшейся в канаве огненной бомбы.
Он знал, умом знал, и говорили ему об этом не раз, что он ведет бой за правое дело, после чего вернется домой, и тогда начнется счастливая жизнь. Может быть, у других так и было, но сам Коршун никак не мог вспомнить своих родных, даже своей матери. Лама говорил ему, что это довольно обычное последствие долгого пребывания на переднем крае, но когда он попадет в город и пройдет по родной улице, то он все вспомнит. Шундарай же считал, что они с Коршуном ничего не помнят потому, что на самом деле никогда не бывали в городе и родились совсем в другом месте, что они — приютские, беспризорники. Так тоже бывает, а ламе невыгодно в этом признаваться, так как есть инструкция — привязывать солдат к родине, даже если родины нет. А так как любому солдату хочется во что-то верить, то он цепляется лапками за мечту о городе и родном доме. Недаром идеологическая служба так борется со всякими лживыми верованиями и религиями. Они боятся, что приверженцы чуждых боевой идеологии сект могут вообще потерять страсть к войне. Так что про них говорят твердо: они в будущей жизни возродятся клопами. А чтобы это случилось скорее, после второго предупреждения замеченных в ересях казнят.
Судя по всему, долина казней захвачена сегодня врагами. Точно — захвачена! Отсюда Коршуну виден ее склон, и там бродят ублюдки в позолоченных масках.
Мысли Коршуна снова перенеслись на Шундарая — жив ли он? Вряд ли. А Коршун, как и любой нормальный человек, верил в то, что мир невелик и конечен — что он прикрыт матовым колпаком неба, по которому движутся клубы облаков. Никто не видел краев земли, но, если идти много дней, обязательно дойдешь до них, до берегов Последнего океана, который огибает обитаемую Землю. Океан населен морским народом, не могущим выбраться на берег, но и не пускающим людей в свои края. Там живут чудовища, способные одним ударом зубов или рога разбить и утопить боевой корабль. Говорят, что недавно один боевой корабль, здоровый, шестидесятивесельный, вышел из реки в море, и все видели, как из воды высунулась морда, разинула пасть и перекусила корабль пополам…
«О чем я думал?» Коршун потряс головой, словно в ухо попала вода. Из низины тянуло трупным запахом и гарью. Кто-то поджег санаторий, и трухлявые доски вяло чадили и дымили.
Коршун стал смотреть в сторону города. Наверное, ублюдкам не удалось до него добраться. Дома на горизонте стояли так же нерушимо и уверенно. Рассказывали, что несколько воздушных шаров врага достигли недавно города и даже смогли сбросить на него несколько огненных бомб, но городские пожарные быстро загасили пожары, и почти никто не пострадал. А вот большая часть шаров не вернулась из полета, потому что их сбили арбалетчики. Коршун не видел этих шаров, но почему бы не поверить?
Примерно в километре от него проходил глубокий овраг, за которым были воинские склады. Если приглядеться, именно вдоль оврага и было сейчас наибольшее движение. Здесь окапывались ублюдки, порой посылая через овраг стрелы, обмотанные горящей паклей. С той, дальней, стороны иногда отвечали. По крайней мере теперь Коршун понял, насколько врагу удалось продвинуться вперед.
Ну что ж, бывает хуже.
Возвратиться к своим он сможет всегда — надо только взять ближе к реке, там старые свалки, по ним можно пробраться в устье оврага и дальше, к нашим позициям.
Но оставалась еще надежда отыскать госпиталь или хотя бы Надин.
Раненый сказал, что их увели.
Если не убили сразу, это уже не так безнадежно. Докторов и санитарок чаще уводят к себе — доктора везде нужны. А санитарки не только будут перевязывать — их можно отдать в публичный дом. Ведь известно, как ублюдки обращаются с женщинами. Они-то сами воюют без женщин, они дикие люди, не считают женщин за разумных существ. Конечно, и наши солдаты не ангелы, но чтобы устроить публичный дом для солдат! — до такого цинизма у нас еще не дошли. Шундарай рассказывал, что когда наши наступали, то там, в деревнях этих ублюдков, их женщинам приходилось несладко. Но надо же понять и нашего солдата. Он на войне рискует жизнью, погибает без женской ласки… Коршун оборвал ход своих мыслей, потому что поймал себя на том, что повторяет слова майора по идеологии. Одно дело Шундарай — он сам человек восточный. Но если это говорит майор…
Коршун хотел надеяться, что они утащили Надин к себе. Может быть, много раненых — и не хватает медицинского персонала. Тогда у нее есть шанс остаться в живых.
Но сначала он должен вернуться к своим, отыскать роту и узнать, какая обстановка на фронте. Ведь не бежать же по вражеским тылам в поисках санитарки, даже если тебе эта санитарка нравится.
Никем не замеченный, Коршун сошел с холма, добрался по старым канавам до реки, напился из фляжки — из реки пить нельзя, она отравленная. От нее исходит мертвая вонь — как от запущенной химической лаборатории… Коршун опять поймал себя на том, что воспоминания ничего ему не говорят, хотя бы потому, что он никогда не был в химической лаборатории и вообще не представляет себе такого места.
А что он представляет?
Над рекой шел патруль ублюдков. Пришлось затаиться. А затаившись, удобнее думать.
Что он, командир роты Коршун, помнит? Он помнит предыдущий бой, после которого отступили на эти, уже потерянные позиции, он помнит, как Шундарай сделал его командиром взвода… Еще раньше, как он пришел во взвод и Шундарай сказал ему: «Ну, вроде наконец настоящий парень. А то мелкоту шлют». Это ему польстило…
Нет, Коршун знает и помнит многое. Все, что положено знать солдату. И если что-то вдруг просыпается иное, то лучше к другим не обращаться. Может, у них тоже есть чужие мысли. На памяти Коршуна двоих ребят в их роте расстреляли (или увезли расстреливать, а там неизвестно, что с ними сделали) за то, что они слишком настойчиво пытались уверять других, что раньше была какая-то совсем другая жизнь.
Патруль прошел…
Коршун медленно двинулся по берегу реки, опускаясь в канавы, переходя ручейки, но не поднимаясь на возвышенные места. Если побежишь, тебя примут за чужого и пристрелят — или свои, или чужие.
Иногда он слышал голоса и даже какие-то крики, словно кого-то били или пытали, — да мало ли что происходит после боя. Если голоса звучали вблизи, Коршун затаивался и ждал, пока утихнет.
Потом зона старых канав кончилась, пошла свалка, тоже давно уже не свалка, а просто спрессованное вещество. Еще лет сто — и можно будет здесь хлопок сеять!