Потом зона старых канав кончилась, пошла свалка, тоже давно уже не свалка, а просто спрессованное вещество. Еще лет сто — и можно будет здесь хлопок сеять!
Он утомился, пока добрался до своих, — видно, день оказался слишком длинным и тяжелым. Но бывает же такое совпадение — уже недалеко от своих окопов он увидел воина в шлеме с гребнем — вернее всего, свой. И фигура осторожно плелась в том же направлении.
— Стой! — негромко окликнул солдата Коршун.
Тот кинулся плашмя на землю. Видно, потерял оружие.
— Не двигаться! — Коршун подошел ближе и по рваному локтю, по подошвам сапог, по повороту головы догадался — Золотуха!
Вот радость-то!
— Вставай, Золотуха, — сказал он. — Значит, дезертировать вздумал?
Золотуха осторожно поднялся. Глаза сверкали в прорезях маски — черные, острые, настороженные.
— Я к нашим шел, — сказал он.
Золотуха тупой, он не сразу догадался, что перед ним Коршун.
— Вижу, что к нашим, — сказал Коршун. — Пошутил я.
— Ой, Коршун! — Золотуха узнал голос и обрадовался. — Теперь не пропадем.
— А чего без оружия? — спросил Коршун.
Он знал, почему Золотуха идет без оружия, но хотел приложить его: есть правило — если на тебе нет никакого оружия, тебя могут взять в плен. Ты попал в расположение врага, в засаду, в окружение — вставай и кричи: я чистый!
Враги подойдут, проверят. И говорят, что тогда оставляют в живых.
Но Коршун думал, что это — очередная солдатская легенда, как легенда про огнедышащего дракона. И майор-идеолог говорил, что это лабуда. Зачем им кормить пленного? Они нас так ненавидят, что всегда убивают. Но, видно, Золотуха решил испытать судьбу.
Коршун кинул Золотухе свой кинжал.
— Спасибо, — сказал тот.
И за дело. Потому что существовало ответное правило — если ты вернулся к своим без оружия, тебя могут наказать. Даже расстрелять.
— Мой взвод весь полег, — сказал Золотуха.
— Кто-нибудь остался. Всегда кто-нибудь остается, — ответил Коршун.
— А ты как от наших оторвался?
— Так получилось. Ты госпиталя не видал?
— А что с ним?
— Они госпиталь захватили. Всех раненых перебили и врачей, но кое-кого в плен увели.
— Вот сволочи! Какие сволочи! Я их голыми руками передушу!
— То-то и видно, что ты собрался голыми руками их душить.
Золотуха обиделся, надулся. Он был грязен как черт, даже рожа в грязи, где-то исцарапался. Но Коршуну не хотелось расспрашивать его о том, что произошло. С каждым здесь что-то происходит.
Шагов через сто они напоролись на сторожевое охранение. Дыба все же сумел навести кое-какой порядок в своем батальоне, вернее, в его остатках. Коршун с Золотухой были не первыми и не последними, кто прошел сквозь порядки ублюдков и вернулся к себе. Но еще больше людей исчезло: то ли погибли, то ли сгинули. Золотухе и Коршуну Дыба был рад. Даже не стал разносить их за поражение. Без них он оказывался единственным офицером на весь батальон, если не считать адъютанта, раненного в челюсть. Он сидел в яме и выл, держась за грязную тряпку, которой обмотали ему голову. Но госпиталя не было — некуда было эвакуировать. Зато теперь, с возвращением Коршуна и Золотухи, Дыба мог идти в штаб полка, оттуда уже не раз прибегали, вызывали.
Золотуху оставили командовать в батальоне, адъютанта один из солдат повел в тыл, а Дыба с Коршуном пошли в штаб полка, который теперь прятался в неустроенной канаве с обсыпавшимися стенками. По дороге Коршун спросил Дыбу:
— Что будем говорить?
— Сначала их послушаем, — ответил Дыба. — Узнаем, в чем мы виноваты.
— Мы во всем виноваты, — сказал Коршун.
— Знаю. Но послушать придется.
Они не зря ждали упреков. Положение полка было настолько плачевным, что даже жалкие остатки батальона Дыбы были спасением от полного позора. Оказывается, прорыв произошел не только на участке роты Коршуна. Ублюдки в нескольких местах быстро прошли в тыл, и, как признался командир полка, который был далеко не так воинствен в каске и маске, потому что пропал из веера боевой суворовский хохолок, только сигнал к окончанию боевого времени спас часть от полного разгрома.
— А где наш стратегический резерв? — спросил командир у Дыбы.
Дыба пожимал плечами и отмалчивался. Он не подозревал о существовании стратегического резерва, его не касались такие высокие проблемы.
— Вот и я не знаю! — восклицал командир полка. — Я требовал — дайте людей. Мне не с кем держать фронт! А в ответ — молчание. Вот и допрыгались. Даже госпиталь потеряли.
Все командиры уже сняли маски. Кому они нужны после боя?
— И никого не спасли? — спросил Коршун.
— Откуда мне знать! Мне ничего не докладывают!
Он обвел командиров строгим взглядом, но взгляд лишился блеска.
— Соберем всех, кого можно еще собрать, — продолжил он. — Иначе нам не выдержать еще одного боевого времени.
Тут послышались шаги, голоса, и в канаву спустились несколько человек. Большие чины. Из штаба армии. В масках домино, с охраной. Центром этой компании был граф Шейн, во френче без знаков различия, в солдатской каске и зеленой маске, которая прикрывала только лоб и глаза, так что пышные пшеничные усы были всем видны. В маске или без — любой его узнает.
А Коршун узнал своего благодетеля — начальника армейской разведки. Но тот сделал вид, что не знает Коршуна. И Коршун тоже не навязывался.
— Карту! — приказал человек во френче. Руки полкового адъютанта дрожали, когда он раскладывал карту на большом ящике.
— Так, — сказал человек во френче. — Положение полка даже не нанесено.
— А я не знаю положения моего полка! — вдруг осмелел командир. — Я чудом сумел собрать комендантский взвод и штабистов, и мы закрепились здесь. Сейчас я нащупал связь со своим первым батальоном. У них тоже страшные потери.
— Почти никого не осталось, — сказал Дыба.
— Дорога на город открыта, — сказал командир.
— Дайте мне карту, — приказал человек во френче, срывая с ящика карту комполка и отбрасывая ее в грязь под ногами. — Смотрите, паникер! Мы с вами находимся здесь.
Он ткнул пальцем в карту. Коршун смотрел ему через плечо.
— Ваш командный пункт находится далеко в тылу. А ваши соседи — вы видите, где ваши соседи?
Коршун понял, что и в самом деле его полк отступил куда далее других. Потом он понял, что человек во френче врет. И карта у него лживая. Он проходил вдоль реки и видел там ублюдков, которые грабили трупы, а по карте Шейна получалось, что тот плацдарм удерживает соседний полк.
— Вы трус, и я вас разжалую! — закричал начальник разведки.
Коршун сделал движение вперед, чтобы возразить, но Дыба потянул его за рукав назад.
— Лишь старые заслуги удерживают меня от того, чтобы расстрелять тебя и бросить крысам на растерзание, — продолжал граф Шейн.
— У нас не было людей, — упрямо сказал командир полка.
— Ни у кого нет людей. Но другие держатся. Командиром полка временно оставляю бригадного генерала Вайду, — сказал Шейн, сделал шаг вперед и снял маску, чтобы все видели его лицо. Лицо как лицо, усталое, с пышными поникшими усами.
— Но от этого людей не прибавится, — упрямо сказал комполка.
— Вы будете заместителем Вайды. Больше ни шагу назад!
Граф Шейн кинул взгляд на Вайду, будто между ними было все обговорено, положил ладонь на карту и сказал:
— Цифры по потерям я желаю иметь немедленно.
— Мы их пока не знаем… — начал было командир полка.
— Времени на разговоры у нас нет. Все командиры расходятся по своим подразделениям и выясняют: сколько у них людей и где они прячутся? Со своей стороны, я должен вам сказать: к нам уже идет пополнение. Хорошие ребята, профессионалы. Солдаты милостью божьей. И если мы все вместе возьмемся за дело, то победим. Вопросы есть?
Коршун сказал:
— Они захватили наш лазарет, кого убили, кого увели. Я думаю сделать набег — попробовать выручить по крайней мере медперсонал.
— У тебя там баба? — спросил граф Шейн.
— Не в этом дело.
— Обычно в этом. Но мы с тобой это обсудим. Сегодня, к сожалению, сделать этого не удастся. Мы не знаем даже, когда будет объявлен следующий боевой период. А набеги вне периода запрещены.
— Но у нас раненые, — сказал Дыба.
— Я уже распорядился, — сказал граф Шейн. — Сейчас подтягивают тыловой лазарет. Он будет здесь с минуты на минуту.
Он подошел к командиру полка, который понуро стоял в стороне, обнял его за плечи и добавил:
— Держись, старина. Мы с тобой еще повоюем. Придешь в себя… дадим тебе дивизию.
— Держись, старина. Мы с тобой еще повоюем. Придешь в себя… дадим тебе дивизию.
Граф Шейн выпрыгнул из канавы и пошел над их головами. Он шел быстро, наклонившись вперед, как Петр Первый на картине Лансере. Это сравнение, ворвавшееся в голову Коршуна, испугало его полной непонятностью.
— Чего стоите! — прикрикнул на командиров новый комполка. — Бегите к себе, наводите порядок. Война продолжается с переменным успехом.
Часть III Гарик Гагарин
Металлическая дверь рефрижератора со скрипом поехала в сторону, в вагон влился неяркий свет пасмурного дня, и внутрь легко влез крепкий мужчина в странном костюме — кожаной куртке, кожаных же штанах, заправленных в башмаки, на плечах вместо погон были широкие округлые металлические чашки.
— Как доехали, мальчики? — спросил он весело. От него исходило веселье, будто сейчас позовет всех играть в футбол.
В рефрижераторе началось смутное движение, люди словно просыпались после пьянки, садились, старались встать, кто-то застонал.
— Ну без этого, без этого! — Человек в кожанке ходил между лежащими людьми, легко и небольно постукивая по головам и плечам кончиком трости. — Вылезаем, строимся — и в баньку. Некогда нам здесь разлеживаться.
У меня было глубокое убеждение, что все это ко мне не относится, это был какой-то явственный, но все равно нереальный сон, и разговор шел о других людях. Даже когда этот мужик подошел ко мне и подтолкнул меня носком башмака.
Я не двинулся.
— А ну, хватит! — вдруг закричал мужик в кожанке. — Всем вставать и на построение. Что я, до вечера здесь с вами буду беседы проводить?
Он говорил так, что надо было его слушаться. Он угрожал, а мы могли только огрызаться. И потом, он знал, что нам надо вылезать из вагона, нам надо строиться, нам надо что-то делать. А без него я не имел представления о том, чем мне надо заниматься и вообще где я оказался.
Еще одна физиономия заглянула в вагон.
— Ну что у тебя, Гриль? Вылезают?
— Сейчас вылезут, куда они денутся, — ответил Гриль.
Неожиданно его трость снова ожила. Она перестала неуверенно подталкивать нас, а принялась толкать, пинать, бить, стегать — ребята закрывали от нее голову, отстранялись и ворчали, а Гриль как бы раззадоривал себя:
— Давай! — кричал он. — Давай-ка!
Я смотрел на лица моих товарищей по несчастью и видел, что они не только не понимают, что с ними происходит, но и не стараются понять — это были лица наркоманов в глубоком отпаде.
Интересно, я такой же? Впрочем, я и должен быть таким же. Почему — я пока не мог вспомнить, но не расстраивался, потому что потом все вспомню — я ведь здесь не случайно? Мною владело олимпийское спокойствие — если что-то происходит, то так и надо.
Вот уже первые спрыгивают на землю, а тот, второй мужик, что ждал внизу, гонит их прочь. Меня тоже выгнали из вагона и погнали прочь, впрочем, дрались они не очень больно, и я на них не обижался.
Я обернулся и удивился — ведь мы только что были в рефрижераторе, а никакого рефрижератора я не увидел — только большой амбар, дверь в который находилась на уровне груди. Именно из этой двери и выпрыгивали мои спутники по путешествию. Какому путешествию? Куда мы путешествовали? Я должен спросить об этом? Нет, я должен вести себя как все. Я совершенно не представлял себе, кто я такой, как меня зовут, почему я тут оказался, но в то же время был уверен, что не должен отличаться от других — отличие от других очень опасно.
— Ну и команда, — сказал второй мужик. Он тоже был в кожаном костюме, но у него были высокие сапоги, а на перевязи висел в ножнах меч — слишком большой, чтобы быть игрушечным.
— Чепуховина, — сказал я человеку, который шел рядом со мной. — Какой еще меч?
— Чего? — спросил мой сосед. Лицо у него было пустое.
— Как тебя зовут?
— У меня имя есть, — ответил он.
— Какое имя?
— Имя… — Он задумался. И замолчал.
Мы шли рядом, а он вспоминал, как его зовут. Я стал осматриваться. Я понимал, что отличаюсь от прочих, кто был в вагоне. Мне все интересно, и даже тот факт, что я ничего не помню и даже не помню, как меня зовут, ничего не значил — я обязательно вспомню. Причем так вспомню, что никто не догадается. Так учил нас Михаил Степанович. Ага, вот и все вспомнил. А кто такой Михаил Степанович?
Окружающий нас пейзаж был достаточно унылым. Мы прошли несколько амбаров и складов, большей частью без окон, с давно не крашенными и даже кое-где продырявленными крышами. Большей частью эти строения были деревянными, но встречались и каменные. Над одним из приземистых каменных строений возвышалась высокая труба, как над крематорием. Ага, вот я вспомнил еще одно слово! Мне нравилось вспоминать слова, и я старался это делать. Увидишь вещь — и за ней, как нитка за иголкой, тянется ее название и даже функция. Вот я взглянул на небо. По нему бегут серые облака. Именно облака.
Погоняльщики загнали нас в это каменное строение. Внутри пахло паром и было тепло и сыро.
— Все свои вещи оставляйте здесь, — приказал Гриль. — Ничего не брать. Потом вам все вернут.
«Ага — подумал я, — они будут шарить по карманам и искать, нет ли там чего-нибудь подозрительного. Значит, они — мои враги? Это тоже полезное воспоминание».
Мы встали вдоль двух длинных сырых деревянных скамеек и стали раздеваться.
Многие складывали свои вещи аккуратно, так делают военные, приученные к казарменной дисциплине, в том числе в бане. Другие, таких было немного, кое-как кидали вещи на скамейку. К таким подходил Гриль и говорил:
— Постарайся, голубчик. Сложи как следует, здесь тебе нянек нету.
Все подчинялись. Только один, мускулистый, смуглый, курчавый, но сильно сутулый, почти горбун, отказался.
— Не хочу, — сказал он. — Никогда не складываю.
— Так, — жестко произнес Гриль. — И как же тебя зовут, упрямый солдат?
— Меня?
Он морщился, хмурил брови — и не мог вспомнить. Почему-то это успокоило Гриля.
— Бог с тобой, — сказал он. — Но не думай, что у нас что-то забывается. — И он неожиданно и сильно ударил человека, которого я мысленно назвал Цыганом, тростью по щеке. Тот схватился рукой за щеку. И глаза его сверкнули — не надо было его бить. Мне показалось, что от удара он сразу что-то вспомнил. Он медленно отнял руку от щеки. Рука была в крови — Гриль бил с оттяжкой.
Гриль стоял, приподняв трость и готовый ударить вновь — видно, у него был опыт работы в концлагере. Ага, вот и еще одно слово — «концлагерь».
Но Цыган опередил его. Он привычно и резко выбросил вперед правый кулак, и Гриль, не ожидавший удара, свалился назад, и трость выпала у него из руки.
Остальные стояли, полураздетые, и тупо смотрели на эту сцену. Я что-то понимал, но в голове все равно была такая тяжесть, что я не мог заставить себя сдвинуться с места, может, потому, что голос, который твердил: «Ничем себя не выдавай, ничем себя не выдавай», продолжал звучать в голове.
Цыган стоял, не делая попыток добить врага или уйти.
— Сзади! — крикнул я. Потому что никакой внутренний голос не смог остановить меня, когда я увидел, что второй наш сторож выскочил из внутреннего помещения, преследуемый клубами пара, и замахнулся обнаженным мечом — он хотел убить Цыгана.
Цыган среагировал на мой крик мгновенно — он отклонился в сторону, меч просвистел возле его плеча, и не ожидавший этого стражник потерял равновесие. Цыган ловко ударил его кулаком по затылку, и тот улегся рядом с Грилем.
Некоторые из моих спутников засмеялись — им понравилось, как Цыган разделался с местными ребятами.
Но Цыган был растерян. Он точно не знал, что делать дальше. Да и никто из нас не знал, что делать дальше.
И тут с улицы вошел усатый человек небольшого роста в старом френче — такие у нас носили до войны, а может, даже в революцию, их придумал в Первую мировую войну английский фельдмаршал Френч. Одну руку он держал за спиной.
Он подошел к Цыгану и сказал:
— Надо будет сделать укол, правда?
— Надо сделать, — согласился Цыган.
Я понял, что нельзя сейчас Цыгану делать укол, но тут мой внутренний голос проснулся вновь: «Молчать!»
Цыган протянул обнаженную смуглую руку человеку во френче.
Тот вынул из-за спины руку со шприцем. Я ждал, что человек во френче протрет место укола ваткой, смоченной в спирте, но он этого не сделал. Он вколол кубика два и ласково сказал Цыгану: «Посиди здесь, сейчас подействует».
Потом он оглядел нас — мы стояли в два ряда вдоль скамеек.
— Кто-то из вас, — сказал человек во френче, — крикнул, предупредил нашего товарища. Кто крикнул?