— Ты и сам еще не знаешь.
— Аркадий? У него же другая фамилия.
— Борис Бенедиктович — брат твоей покойной мамы.
— Аркадий у вас работает?
— Ни в коем случае! — почему-то резко возразил Миша. — Но он нам обязан. Он верный человек. Работает на текстильной фабрике.
— Он тоже ветеран?
— Нет, он хромой. Он с детства хромой. Он кладовщик.
— Это создаст трудности, — сказал я, будто играл роль в шпионском фильме, где агента забрасывают в тыл к врагу. — Он никого не знает из ветеранов. Он мне не сможет помочь.
— Он всех знает. Он там родился и прожил жизнь. Он учился в школе.
— Вы правы.
— Теперь — главное. В Меховске есть отделение «Союза ветеранов — XX век».
— Афганцы?
— Нет, это сравнительно новая и любопытная организация. Она должна объединить ветеранов всех малых и больших войн.
— Это официальный союз?
— Совершенно официальный, лояльный, склоняющийся в сторону сильной власти, однако умеренно оппозиционный, но не по идеологическим соображениям, а потому, что опоздал к дележу привилегий и лицензий.
— Значит, водкой не торгуют?
— Ты у нас можешь создать фонд имени дедушки Крылова, добиться для него таких таможенных льгот, что вся страна пошатнется. Но эти ветераны не суетятся, хотя что-то для своих членов достают.
— А почему этот союз вас заинтересовал?
— Потому что он — плод новой идеи. Его основатель Рустем Марков подумал о том, сколько ветеранов у нас остались бесхозными. Даже о ветеранах Куликовской битвы никто не радеет. Он сразу получил поддержку неутомимых дедушек, которые умеют и любят проникать в высокие кабинеты, позванивая иконостасами юбилейных медалей.
— Вы не любите Рустема Маркова?
— И все его окружение. И почетного председателя генерала Чулкова, и Порейку из Меховска.
— Меховск — его центр?
— При чем тут Меховск? У них даже в парламенте есть свои люди. Это тебе знать необязательно. Тем более что мы и сами пока что до корней не добрались — кто-то этот союз подкармливает, лелеет, но не афиширует свою заботу. Мои аналитики могли ошибиться, но большинство из исчезнувших людей состояли в этом союзе.
Миша включил видик, и мы стали смотреть кассету о городе Меховске — его сотрудники работали оперативно. Одноэтажный каменный вокзал, построенный при Александре III, — тогда, по-моему, и расцветала такая кирпичная архитектура. Потом пыльная улица — сплошные заборы, между которыми вставлены деревянные домики в три или четыре окна. Заборы плотные, высокие, ворота крепкие. Ближе к центру дома полукаменные и двухэтажные, главная улица — Советская, значит, местным демократам в свое время не удалось вернуть ей старое название: Николаевская или Екатерининская. В самом центре дома были двухэтажными, каменными, остались в наследство от купцов. Советская улица пересекала площадь, посреди которой стоял Гостиный двор. Он был невелик, но окружен галереей с дорическими пузатыми колоннами. На выложенной булыжником, а частично залитой асфальтом площади разместился также собор, недавно покрашенный, с вызолоченными крестами, трехэтажное — сборные плиты и стекло — государственное здание и другое, тоже в три этажа, но из красного кирпича — бывшая гимназия. Теперь, как пояснил Миша, там обитает сельхозтехникум. В прошлом году его переименовали было в сельхозакадемию, но область не утвердила нового статуса, может, потому, что в ней самой еще не было ни одной академии.
За скудным — видно, пленку снимали в начале лета, месяца два назад — рынком, где в тени крытых прилавков томились десятка два продавцов, темнел городской сквер — ну до чего же они все одинаковы, наши среднерусские городки! А там, за ручьем, Черемушки — четырехэтажные тоскливые дома и сама текстильная фабрика, тоже красного кирпича. Возле нее такие же красные корпуса — дореволюционные казармы для ткачей. В стороне по высокому берегу над Мологой тянется Гоголевская улица и пристань — дебаркадер, который давно пора бы покрасить.
С городком я познакомился. И узнал, что ресторан на первом этаже отеля «Молога» сразу за Гостиным двором зовется «Мологой», что там есть кафе «Синий ветер» и универмаг, — мы прокрутили кассеты еще два раза, хоть я все сразу запомнил. Но я не хотел огорчать Мишу, уверенного в том, что его агентам все надо показывать и объяснять трижды — видно, ему раньше с агентами не везло.
Я не спорил еще и потому, что с каждым разом фиксировал детали, незаметные даже глазу моего нового шефа. Я запоминал людей — снимали днем, видно, работал турист, вернее, человек, притворявшийся туристом. И на него внимания никто не обращал.
Полезные мне лица включали в себя хозяев лавочек и киосков на базарной площади, местного городского начальника, который поехал обедать на своей серой «Волге», лицо его шофера, а также лица двух милиционеров.
К тому же я был теперь уверен, что не заблужусь в Меховске ни днем ни ночью и знаю в нем почти каждый дом, — к счастью, оператор был дотошным и терпеливым.
— Теперь смотри на своих родственников — у меня есть их фотографии, но нет пленки, сам понимаешь — не посылать же человека, чтобы снимал в рабочем квартале. Послушай еще раз — что ты знаешь о любимом дяде Боре, покойнике, о живой еще тете Нине, его жене, о братишке Аркадии и его сожительнице Маргарите, что работает медсестрой в поликлинике.
Дядя на меня не произвел впечатления, тетя Нина показалась доброй, а брат Аркадий… У него было тонкое лицо горбуна и два стальных зуба спереди — за собой он не следил.
— Твой круг знакомых этим не ограничится. Честно говоря, сначала я решил было не показывать тебе физиономий тех людей, кого ты не знаешь и знать не должен.
— Ветеранов?
— Ты ведь не профессионал. Если знаешь лицо человека заранее, то можешь себя выдать.
— Но потом передумали?
— Передумал.
— Почему?
— Ты вроде бы умеешь собой владеть. Есть малый шанс, что кого-то из них случайно увидишь. По крайней мере будешь настороже.
Я видел, что дядя Миша ничего не может с собой поделать — этот «Союз ветеранов» настолько ему не нравился, что он забыл о презумпции невиновности.
Все фотографии были сделаны «Полароидом». Как удалось фотографу не только снять крупные планы, но и посадить героев в тюремные позы — фас — профиль, — ума не приложу.
Первый был человек средних лет, с оливковой кожей, черными редкими волосами, на макушке они пересекали лысину поперек в несколько рядов черных блестящих ленточек и проволочек. Глаза у этого человека были карими, под ними мешки — что-то с почками. Плечи оказались узкими — даже под пиджаком видно.
— Это Порейко, — сказал дядя Миша. Имени-отчества он не сообщил — видно, решил, что узнаю это при знакомстве.
Затем он положил передо мной две фотографии кудлатого брюнета с черной повязкой через левый глаз.
— Одноглазый Джо, — сказал он. — Правая рука и телохранитель Порейки. Воевал в Приднестровье или по крайней мере там побывал.
Наконец он показал мне фотографию самого генерала Матвея Семеновича Чулкова — его второй подбородок лежал на тугом воротнике, туда же спускались брылы, а вот глазки так затянуло свинячьим жиром, что их трудно было разглядеть. К сожалению, генерал был в фуражке, и потому растительность на голове я не рассмотрел.
Четвертым персонажем, которого мне дали лицезреть, был сам Рустем Марков, человек, судя по имени и фамилии, смешанного происхождения. Но внешность Марков унаследовал от кавказских предков: был он горбонос, черноглаз, с хорошо организованной курчавой прической, единственное, что подкачало, — подбородок. Подбородок убегал к кадыку. Такие подбородки бывали и у Габсбургов, и ничего — правили империей.
— Отдохни, просмотри еще раз кассету, вот семейный альбом, познакомься со своей мамой, бабушкой и так далее — там везде есть подписи. А я сейчас свяжусь с нашим человеком, который работает по Абхазии. У тебя должна быть непотопляемая «легенда».
Миша ушел в комнату, хотя телефонный аппарат стоял и на кухне. Но мало ли о чем хочет поговорить полковник со своими майорами. Я же принялся за наш семейный альбом.
Смешно, но я стал воображать, что это и есть мои настоящие родители. Да и ничего странного в том нет — типичный комплекс детдомовца. Вот этот дядя — сначала молодой, на лыжной вылазке, в старомодном костюме, потом постарше, сержант, — оказался моим отцом. А это свадебная фотография.
Папа с мамой. Мама у меня — просто красавица. Правда, красавицей она была лишь на одной свадебной фотографии. Видно, умелая парикмахерша попалась.
— Где мы жили тогда? — спросил я у полковника, когда он вернулся на кухню.
— В Вологде, — ответил Миша. — Вы все северяне — у тебя еще один дядя есть — он в Архангельске живет.
— А мама жива?
— Мать твоя умерла относительно молодой. Попала под машину. А отец давно ушел от вас, женился на другой, связей с ним ты не поддерживаешь.
— Я уже запутался, — взмолился я. — Где здесь правда, а где моя «легенда»?
— Мы не стали бы так придумывать тебе семью — мало ли, Аркадий рассказывал женщинам, да и дядя с тетей у тебя живы. Нет, все правда. Только настоящий Юра без вести пропал в Абхазии.
— Почему я вернулся?
— Надоело скитаться. Хочешь осесть, работу найти, семья поможет. У тебя же на самом деле, кроме Аркадия и тети Нины, никого нет.
— Но почему они должны меня признать и принять?
— Сегодня вечером нам привезут материальные следы твоей биографии, потом начнешь готовиться к экзамену.
— К какому еще экзамену?
— Ты в жизни где-нибудь воевал?
— Я действительную служил, после школы.
— Вот именно. А твой герой, то есть Юрий Старицкий, прошел три войны. Ты должен знать современное оружие как свои пять пальцев, ты должен знать слова, песни, отношения уставные и неуставные — не дай бог тебе опозориться, попасться на пустяке. У тебя три дня.
— Мало.
— Я бы никогда не рискнул провести такую операцию с простым человеком. Потому я и просил тебя у Калерии. Понимаешь, от твоего поведения, от твоих знаний и умения зависит очень многое.
— Значит, у вас уже есть подозрения?
— Нет, никаких подозрений нет!
Он ответил так решительно и даже сердито, что я понял: какие-то подозрения существуют и очень не нравятся моему новому начальнику. Хотя у меня нет начальников. Я вольная птица.
— Что ж, — сказал я, — поехали учиться.
Экзамен я кое-как сдал, правда, не на третий день, а на пятый. Но прежде чем отбыть в командировку, мне пришлось в очередной раз пройти всю бюрократическую цепочку — выписать удостоверение, получить деньги, а также подвергнуться специфическим испытаниям, принятым в нашей системе.
Ничего смешного здесь нет.
Я сдал чемодан и рюкзачок на проверку в наш спецотдел, где «прекрасная девушка Нина, та, что в спецотделе живет», прошлась по вещам, а потом и по мне частым электронным и интуитивным гребнем, чтобы убедиться — на мне и во мне нет ничего могущего указывать на связь с институтом.
Кстати, еще разок меня проверили в ведомстве полковника Миши на следующий день.
А потом притащили к Воробышку.
Воробышек — существо махонькое, ничтожное, робкое, в миру его зовут Яковом Савельевичем, и никто его не боится, хотя гениев от медицины надо бояться, чтобы не изобрели лишнего.
Яков Савельевич, которого Воробышком прозвали в институте, был подчеркнуто вежлив, но настырен, как голодный овод.
В его компьютере я содержался до последней клетки организма. Правда, найдя тысячу отклонений от нормы, он вынужден был в свое время признать, что при всем том я остаюсь гомо сапиенсом и отношусь к тому же виду, что и Воробышек, только к другой национальности. Что касается его национальности, то она была еврейской, что касается моей — то паспорт, относивший меня к русской нации, ошибался на несколько парсеков.
— Гарик, — взмолился Яков Савельевич, — Лерочка просила заблокировать травматические центры. Тебе не будет больно. Клянусь здоровьем мамы!
Маме было девяносто, и он отправил ее в Иерусалим, где более теплый климат.
Воробышек взмахнул крылышками, встрепенулся и, пока я пытался понять, что они с Калерией задумали, скомандовал своим помощницам, чтобы меня готовили к имплантации.
Так как я пытался сопротивляться, Воробышек вызвал Калерию, и та поклялась, что моему здоровью и возможности заводить семью ничего не угрожает.
— Ангел мой, — сказала она. — Мы не знаем, куда ты попадешь. И ты этого не знаешь. Нам лишь известно, что некто для каких-то непонятных нам целей крадет молодых людей. Современные средства обработки психики открывают…
— Опаснейшие возможности! — подхватил Воробышек.
Я поглядывал на стеклянную дверь в операционную, которую здесь почему-то называли процедурной. Там покачивалась широкая спина анестезиолога Гриши, который еще сегодня утром стрельнул у меня сигарету. И вот вместо благодарности он участвует в пытках!
— Гарик, не отвлекайся, — сказала Калерия. — Я хочу быть уверена, что они ничего не сотворят с твоим мозгом. Если они лишат тебя памяти или способности логически рассуждать, то все наше участие в операции летит к чертовой бабушке, а я буду вынуждена отправить тебя на пенсию в двадцать пять лет.
— Маловероятно, — сказал я. — Зачем им лишать меня памяти?
— Но раз мы не знаем, то должны подстраховаться! — закричал Воробышек. — Я бесконечно благодарен Лере, что она подумала о таком блоке.
— А Яков Савельевич, — ответила комплиментом Калерия, — сделает так, что воздействия на тебя через мозг будут сведены до минимума. Если там тобой постараются командовать, вызывая в тебе радостные повизгивания, как у лабораторной крысы, страх или душевную боль, — все эти чувства и воздействия ты будешь ощущать в сто крат ослабленными. Но будешь знать об их существовании и потому сможешь имитировать нужную реакцию.
— То есть «малыш уж отморозил пальчик», — сказал Воробышек, — а ты вопишь, что вся рука побелела и вот-вот отвалится.
— Две проблемы, — сказал я и постарался показаться моим мучителям несчастным ребенком, которого бросили родители. — Первая: не сунете ли вы мне в мозг чего-то лишнего, забыв сказать об этом? И вторая: не забудете ли вы вытащить шарики и датчики, когда я вернусь к вам в одном куске? Если, конечно, я вернусь в одном куске…
— Перестань гипнотизировать, — сказала Калерия. — Прибереги свои способности для аутсайдеров. Это первое. А второе — раз ты пришел к нам работать, то приходится идти на некоторые жертвы. Учти, что институту нужны нормальные, здоровые и желательно умные люди. До этого момента я тебя к ним и относила.
Я подумал, что Калерия вовсе не такая красивая, как мне вчера показалось.
— Договорились, — сказал я. Они с Воробышком были правы. Судя по всему, мне придется работать в сложной обстановке. Они же хотят подстраховаться. Ради меня самого.
Калерия обернулась к доктору:
— Яков Савельевич, а вы гарантируете, что никаких следов вашей операции внешне не будет?
— Мы же говорили! — вспорхнул куда-то под потолок мой мучитель. — Я же обещал! Ни одна драная собака не заметит дурного!
И я покорно пошел в соседнюю комнату, в процедурную.
Я приехал в Меховск через шесть дней. Три дня были нереальным сроком даже для энергичного полковника Миши и его команды. Но и через шесть дней в моей «легенде» оставались зияющие провалы. И если бы кто-нибудь решил всерьез заняться моей проверкой, он бы скоро меня разоблачил. Надежда была на то, что никому не придет в голову этим заниматься.
Добра у меня было рюкзак через плечо и турецкий чемодан. Небольшой, мягкий и не слишком набитый. Я не вез с собой гостинцев.
Поезд замер минуты на две. Я сошел на прибитую недавним дождиком пыль меж путей. Не знаю, почему на не очень загруженной дороге надо останавливаться на третьем пути, — наверное, чтобы несподручнее было «челнокам» тащить полосатые, как матрасы, баулы. Вся Россия тащит за собой такие баулы размером с бабушкин сундук. В зависимости от силы носильщика и содержимого баула его положено тащить в руке или крепить к тележке. Что возят из города в город, из страны в страну мои соотечественники, не знаю. Наверное, все, кроме лыж. В том, что из моего поезда в рассветный Меховск вывалилось с полдюжины «челноков», не было ничего удивительного. Удивительней было то, что на путях нас ждали другие «челноки», которые волочили «матрасы» из Меховска в иные края. Им всем продали билеты в один вагон, видно, кассирша обладала зловредным характером, и я даже замер в сторонке, потрясенный скоростью и энергией, с которой все меховские «челноки» успели за две минуты втолкнуть в вагон десятка два объемистых сум и залезть сами — правда, с проклятиями, которые пошатывали старинное кирпичное здание вокзала, и с зарядом ненависти, которого хватило бы на штурм Зимнего дворца.
Меня никто не встречал, но я, конечно, помнил город — все улицы были знакомы, даже дома. И приятно было узнавать их в натуре и истинном масштабе.
Я пошел не спеша, не самой близкой дорогой, чтобы поглядеть на центр города, выкурил сигарету в городском сквере, поглядел, как на автобусной остановке толпятся грибники — видно, лес начинался близко от города и не надо было уезжать с вечера.
Птицы пели оглушительно. Наверное, сюда, в чистые края, слетелись птицы из Черновцов-12, Магнитогорска-18, Челябинска-46 — из всех тех страшных мест, где под предлогом будущего уничтожения империалистов травят и природу, и местных жителей, и, конечно же, лесную живность. Вот птицы и слетелись в Меховск.